– Prétendez que je ne suis pas ici[20], – приблизившись, обратился ко мне мужчина с фотокамерой.
– Non, – шепотом ответил я, вспомнив Хендриково правило не фотографироваться. – Pas de photos! Pas de[21]…
Но было слишком поздно. Я настолько увлекся музыкой, что не заметил, что он меня уже сфотографировал.
– Merde[22], – вполголоса выругался я и, чтобы поднять себе настроение, переключился на Гершвина.
Лондон, настоящее время
Мы сидели в изысканном гастрономическом пабе, открывшемся в новом театре «Глобус».
Я нервничал. Не потому, что сидел в «Глобусе». Я нервничал из-за Камиллы. Ее тайна приводила меня в ужас. Откуда ей известно про «Сиро»? Предположения, которые приходили мне в голову, меня пугали, но еще больше меня пугало то, о чем я не мог даже догадываться. Я боялся за нее. Боялся за себя. Я озирался, как севшая на подоконник птица – предвестница беды. У меня была еще одна причина для страха. Я боялся потому, что до сих пор мне удавалось оставаться в живых.
Дело в том, что я уже довольно давно не испытывал желания покончить с собой. В последний раз, насколько я помнил, подобное случилось со мной в бункере возле Таррагоны во время Гражданской войны в Испании: я тогда сунул ствол пистолета в рот, готовясь разнести себе череп. И не разнес только потому, что заставил себя неотрывно смотреть на счастливый пенни, когда-то подаренный мне Мэрион. Но то было в 1937 году. С тех пор я не предпринимал попыток отправить себя на тот свет.
Недавно мне пришла в голову мысль, что я просто хотел избавиться от опеки Хендрика, но, вероятно, я ошибался. Да, я «принадлежу» Хендрику, но в этом есть свое удобство. Возможно, мы переоцениваем свободу воли.
«Чувство мучительного беспокойства, – в середине девятнадцатого века писал Кьеркегор, – это головокружение от свободы».
Я несколько столетий терзался смертью Роуз, но эта боль постепенно перешла в монотонность существования, а надо было как-то жить дальше. Я научился наслаждаться музыкой, вкусной едой, поэзией, красным вином и красотой мира – и наконец осознал, что в этом и состоит смысл жизни.
Да, у меня в душе образовалась пустота, но так ли уж плоха пустота? В ней нет любви, но нет и боли. Зато есть свои преимущества. Пустота дает свободу маневра.
Я старательно убеждал себя, что встречаюсь с Камиллой с одной-единственной целью: выведать, что она обо мне знает. Я не собирался ничего рассказывать ей о себе. И все же оказаться здесь было странно. Именно здесь.
Я не заглядывал сюда с того дня, когда спрыгнул с галереи, где сидели музыканты, на сцену. Когда приземлился на спину Уилла Кемпа, а потом увидел Мэннинга. Тогда же прозвучало еще одно признание – мое признание Роуз. Сейчас, сквозь негромкий щебет театралов и звяканье вилок и ножей, до меня доносился еле слышный отзвук того дня.
С обложки меню на меня смотрел всем знакомый портрет Шекспира. Мне всегда казалось, что человек на портрете ничуть не похож на Шекспира – огромный лоб, жидкие волосы, клочковатая бородка, идиотское выражение лица, – но сейчас я подумал, что глаза, пожалуй, его. Они с усмешкой наблюдали, как я все еще бреду по дороге жизни. Словно их обладатель забавлялся, глядя на парня, которому однажды, много-много лет назад, он помог удрать и спастись и который по-прежнему участвует в бесконечно безысходной трагикомедии жизни.
Подошел официант, и Камилла ему улыбнулась.
На ней была темно-синяя блузка. Несмотря на бледность, Камилла была очень красива.
– Я бы съела крыло ската, – сказала она официанту, поправляя сползшие на кончик носа очки.
– Очень хорошо, – ответил тот и повернулся ко мне.
– А я возьму ньокки в соусе песто.
Он забрал меню с портретами моего бывшего босса. Я перевел взгляд на Камиллу, изо всех стараясь казаться непринужденным.
– Простите, пожалуйста, – сказал я. – В школе я порой веду себя странновато.
Камилла покачала головой:
– Хватит вам без конца извиняться. Ничего хорошего в этом нет.
– Вы правы. Но дело в том, что мне трудно с людьми.
– А, вон вы про что. Да, с людьми бывает непросто.
– Иногда всякая ерунда лезет в голову.
– Добро пожаловать в клуб.
– Есть такой клуб?
– Нет. К тому же в клубах слишком много людей. Но ничего страшного. Просто будьте самим собой.
– Я никогда не стремился быть на виду. Скорее уж осторожничал. – Я еще раз пригляделся к Камилле и окончательно убедился, что никогда прежде не встречался с этой женщиной. В мире, состоящем из знакомых лиц, она отличалась редкой, а потому особенно ценной чертой: она никого мне не напоминала. Но я все же спросил:
– Мы ведь с вами раньше не встречались, правда? Я имею в виду, не были знакомы до того, как встретились в парке? Однажды я видел вас из окна кабинета Дафны, но раньше мы ведь не встречались, правда?
– Это зависит от того, что вы вкладываете в слово «встречались». Но в общепринятом смысле – нет.
– Ладно.
– Угу.
Похоже, разговор зашел в тупик. У каждого из нас в загашнике осталось еще много вопросов, но мы держали их про запас: пусть противник первым откроет огонь. Одна-единственная неуместная фраза могла довести ее или меня до безумия.
Мы понемножку отщипывали кусочки ржаного хлеба и накалывали на коктейльные палочки оливки.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Вопрос банальный, но искренний.
Она отломила кусок дрожжевого хлеба и секунду-другую его изучала, будто в нем, как в каждом фрагменте Вселенной, скрывалась некая тайна.
– Гораздо лучше, – наконец ответила она. – Эпилепсия у меня давно. Бывали периоды и похуже.
Давно.
– Значит, раньше приступы у вас бывали часто?
– Да.
Официант подлил нам вина. Я сделал глоток. Еще один.
Камилла смотрела на меня требовательно.
– Теперь ваша очередь. Вы обещали. Расскажите о себе: для меня это важно.
– Я и сам хочу рассказать вам о себе, – ответил я, сам не понимая, какую часть правды рискну ей открыть. – Однако есть некоторые вещи, о которых вам – да и другим – лучше не знать.
– Что-то связанное с криминалом?
Неужели она меня дразнит?
– Нет. Вернее, не без того. И все-таки нет. Просто если я вам о себе расскажу, то вы, пожалуй, решите, что я спятил.
– Филип К. Дик писал, что иногда сумасшествие – это адекватная реакция на реальность.
– Вы про писателя-фантаста?
– Да. Я фанатка. Помешана на фантастике.
– Дело хорошее, – одобрил я.
– Вы ее тоже любите?
«Нет. Я сам фантастика», – подумал я, но вслух сказал:
– Да, особенно некоторые вещи. «Франкенштейн». «Цветы для Элджернона».
– Мне очень хочется, чтобы вы рассказали о себе, – настаивала она. – Хотя бы то, что собирались. А если я сошла с ума, так и скажите.
Меня так и подмывало с ней согласиться. Сказать: «Вы сумасшедшая» – и разом положить конец своим сомнениям. Но вместо этого я сказал:
– Прежде чем услышать обо мне, вам придется рассказать о себе. – Получилось жестче, чем мне хотелось бы.
– Придется? – Она округлила глаза.
Я сделал глубокий вдох. Вот он, подходящий момент:
– Мне нужно знать, как вы меня опознали. Нужно знать, почему вы упомянули «Сиро». «Сиро» закрылся восемьдесят лет назад.
– Я все же не настолько стара.
– Именно. Такое мне и в голову не приходило.
Женский голос запел песню. Камилла склонила голову набок:
– Обожаю эту песню. Послушайте.
Я узнал теплую сентиментальную мелодию. Звучала «Вновь появляется» Карли Саймон.
– Моей матери нравилась Карли Саймон.
– А Майкл Джексон?
– Только мне.
Она улыбнулась, но чуть смущенно. В этот момент я живо, как недавно в пабе, представил себе нас с ней вдвоем. Как я ее целую. Меня охватила паника. Надо бежать отсюда, заставить Хендрика купить мне билет на самолет и затеряться в дальней дали, – там, где я больше никогда ее не увижу. Но нет – поздно, слишком поздно.
Сейчас Камилла расскажет о себе.
– Хорошо, – сказала она. – Je vais m’expliquer[23].
И заговорила.
По ее словам, приступы эпилепсии начались у нее в семилетнем возрасте. Родители старались, как могли, обезопасить дочку. Застелили полы мягкими коврами. Обклеили углы столов салфетками. Пока подбирали необходимые лекарства, у Камиллы постепенно развилась агорафобия.
– В сущности, я стала бояться жить.
В девятнадцать лет она обручилась с красивым и веселым веб-дизайнером по имени Эрик, шведом по матери. Этого Эрика я и видел на странице Камиллы. Эрик из «Фейсбука». Он увлекался скалолазанием и в 2011 году погиб: сорвался в пропасть.
– Я тоже там была. Сама, конечно, не лазала. С эпилепсией не больно-то полазаешь по горам. Но я была там, рядом. С несколькими нашими друзьями. Крови было – ужас. И потом, стоило мне закрыть глаза, я видела только кровь. Так продолжалось много месяцев. А потом я подумала: что ж, он умер… да и пошло оно все!
Она перевела дух. Предаваться воспоминаниям – все равно что проживать их заново.
– Мне не давала покоя мысль, что я в любую минуту могу умереть. Мне хотелось быть здоровой, как он, а тут вдруг – бац! – выясняется, что он обычный смертный. Это было уж чересчур. Но надо было как-то выкарабкиваться из этой истории. Перевернуть страницу. И я отправилась путешествовать. Я не хотела всю жизнь быть заложницей своей болезни. Понимаете?
Я прекрасно ее понимал.
– Так что же случилось потом? Отчего все переменилось?
– Шесть месяцев я путешествовала по Южной Америке. Бразилия, Аргентина, Боливия, Колумбия, Чили. В Чили мне очень понравилось. Поразительная страна. Но потом у меня кончились деньги, и я вернулась во Францию, правда, не в Гренобль – слишком много воспоминаний, сами понимаете, – а в Париж. Обошла все приличные рестораны и отели и устроилась на работу в «Плаза Атенэ». Это шикарный снобский отель. Работа меня немного успокаивала. Целыми днями, с утра до вечера, общаешься с людьми: регистрация, выезд, но ничего такого, что трогало бы ум или душу, понимаете? Никаких вопросов о жизненно важных материях – словом, то, что нужно.