Процесс пошел
Уже стало общим местом утверждать, что Антонио Сальери интриговал против Моцарта; этот факт в моцартоведении до сих пор никем не оспаривался. Но меньшее внимание уделялось, например, тому обстоятельству, что императорского и королевского придворного капельмейстера при постановке «Дон Жуана» обслуживала так называемая клака, которая с успехом мешала представлению улюлюканьем и свистом. А по сути, срывала спектакль, уничижая автора.
В дальнейшем Сальери воздерживался от подобных подстрекательств клаки, пока Моцарт – после неуспеха «Фигаро» – вновь не стал набирать силу, в то время как творческая потенция тщеславного и заносчивого придворного капельмейстера, желавшего остаться в Вене непревзойденным, неизменно падала.
Опера «Волшебная флейта» еще только планировалась, а Зюсмайр и Сальери уже сошлись на том, что Моцарта необходимо выключить из музыкальных сфер Вены и империи. Решающим мотивом стала, видимо, сама «Волшебная флейта», и не только из-за неповторимых музыкальных качеств, но потому, что была устремлена к высшим идеалам, поперек горла стоявшим известным кругам – в основном католической верхушке и некоторым аристократам-патриотам. Коварный и нарциссичный Сальери, близкий к этим кругам (а потому, в известном смысле, имевший право голоса), вспылил в своем неумолимом соперничестве, уже сильно отдававшем агрессивностью. Скорее всего, садистские импульсы, толкавшие его любым способом навредить молодому гению, из фантазий преобразовались в деструктивные помыслы. В ученике Зюсмайре, чье служение Моцарту доходило тогда до откровенного мазохизма, Сальери нашел послушного доверенного, который не только подсознательно ненавидел своего патрона, постоянно манкировавшего им, но и считал его единственным соперником в борьбе за благосклонность Констанции, которая в свою очередь пренебрегала своим мужем. По этой причине Констанция потеряла баланс между удовлетворением страсти и отказом от нее, что, в конце концов, и заложило основу ее ненависти к мужу. Сальери и Зюсмайр должны были объединиться, причем содержание и символика «Волшебной флейты» упрощали дальнейшую процедуру. И для того, чтобы – при желании и умении – спихнуть вину на ненавистных Сальери масонов, решено было прибегнуть к отдельным элементам масонской символики.
Известно, что 8, 9 и 13 октября Моцарт посетил представление «Волшебной флейты», в последний раз даже в сопровождении своего противника Сальери, ибо тот, конечно же, учитывал скорую смерть Моцарта. В конце концов, для эгоцентричного придворного капельмейстера речь шла об окончательном господстве: музыкальном и личном (приводя к краткому идеологическому знаменателю: здесь католицизм – там масонство; здесь немецкая – там итальянская опера).
Уже когда в страшных конвульсиях умер видный ученый минералог, борец с церковью и масон № 1 Игнациус Эдлер фон Борн, который с Моцартом создал либретто «Волшебной флейты», великий маэстро, поняв, что того отравили, высказывал подозрение, что кто-то, должно быть, покушался и на его жизнь, намереваясь сжить с этого света и его. С этого времени Моцарта часто посещало предчувствие смерти, металлический привкус которой он чувствовал во рту. Но кто отравитель, он даже не подозревал. Взялся за это грязное дело скорее всего ученик и секретарь Зюсмайр. Причем, судя по самочувствию композитора, средневековая аптека заработала в начале июля 1791 года, когда маэстро стал получать с едой и питьем в умеренной дозировке яд, который был Зюсмайру предложен как «символическая порча» – в виде разведенной жидкой соли ртути.
С помощью малой дозировки можно было добиться того, что в начальной стадии болезни проявления ее были незаметны. Во время пребывания Моцарта в августе 1791 года в Праге (с Зюсмайром) доза, видимо, была завышена, что привело к непредвиденному усугублению кризиса. Этот кризис, однако, был преодолен, но процесс отравления прогрессировал. Моцарт чувствовал себя нездоровым, его стали донимать депрессии. Все это разыгрывалось на фоне таинственных обстоятельств. В июле уже появился странный посланец в серых одеждах – управляющий Антон Лайтгеб – и по поручению графа Вальзегга цу Штуппах («штупп» при добыче ртути означает неочищенную еще ртуть) заказал Моцарту Реквием, который мастером был принят на свой счет. Был ли граф вполне сознательно вовлечен в дело, остается только предполагать. Не только заказ Реквиема, в исполнении которого «серый посланец» упорно торопил композитора, дал Моцарту повод для раздумий, его напугал и сам Антон Лайтгеб, имевший степенный вид с холодно оценивающим взглядом, узкими губами. Было ли это все случайно? И почему Моцарт мог даже вычислить день своей смерти? Действительно, он подумал о масонской символике. Но, тем не менее, ему и в голову не могла прийти мысль о братьях по ложе – им не было никакого смысла устранять его: ведь в конце-то концов они его поддерживали!
Становилось все яснее, что Моцарту – в соответствии с символикой «Волшебной флейты» – кто-то хотел отомстить. По всей видимости, круг преступников сформировался уже в середине сентября 1791 года, когда у композитора появились отчетливые признаки (например, депрессия) заболевания. В последние недели давала о себе знать раздражительность. Начались повторяющиеся головокружения, появилась слабость, рвота и стремительная потеря веса; участились истерические плачи. Все более прогрессировала кахексия (истощение). Музыковед Барро писал: «Последние месяцы жизни его постоянно преследовали галлюцинации, руки и ноги опухли, его бледность и худоба были ужасны».
Искаженным выглядело это в известном опусе «Знаменитых композиторах мира»: «В течение последних месяцев Моцарта преследовали навязчивые мысли о гибели и смерти. Когда однажды к нему явился таинственный посланец и от имени известного аристократа заказал Реквием, Моцарт увидел в нем воплощение смерти, посланца своей собственной погибели. Незнакомец, направленный к Моцарту графом Вальзеггом цу Штуппах, был Антон Лайтгеб, сын бургомистра, портреты которого действительно являют нам мертвенно бледный лик со впалыми щеками. Около конца ноября приступы головокружения, рвота, опухание рук и ног настолько усилились, что все решили, что он уже не выживет».
С заказом заупокойной мессы (Реквиема) Моцартом овладело предчувствие, что она будет его погребальной песнью. В конце октября Моцарт уже с трудом поднимался с постели, а 18 ноября, то есть в день, когда он дирижировал Масонской кантатой, его видели в обществе последний раз. Через два дня он слег совсем, а 28 ноября его домашний врач д-р Николаус Клоссет предположил диагноз – «острую просовидную лихорадку» (случаев такого заболевания в Вене больше не зарегистрировано).
Судя по обстоятельствам, нельзя сомневаться в том, что Моцарт пал жертвой отравления двухлористой ртутью (сулема), которая систематически, малыми дозами, вводилось с июля 1791 года, пока наконец во второй половине ноября он не получил последнюю и смертельную дозу, в результате чего начали опухать руки и ноги. Театральный врач д-р Николаус Клоссет 5 декабря 1791 года констатировал его смерть с поверхностным, но при сложившихся тогда обстоятельствах не внушающим подозрения диагнозом. Фактически он только подтвердил диагноз, поставленный ранее д-ром Саллабой. Секретарь Зюсмайр погубил Моцарта соответствующим его рангу ядом – ртутью, Меркурием, идолом муз (средство мести Сальери, связанное именно с «Волшебной флейтой»).
Все происходившее в ночь его смерти нам известно со слов только одной свидетельницы – Зофи, сестры Констанции. Можно ли доверять ей? Однозначно нет! С одной стороны, она из фамилии Вебер, с другой – когда-то Моцарт отозвался о ней как о легкомысленном создании, что при его неспособности разбираться в человеческих характерах уже о чем-то говорит. То, что произошло той ночью, было зловещим спектаклем, на котором еще стоило бы остановиться.
Никто не думал о том, что смерть забытого Моцарта (тогда одинокого и отверженного) может привлечь внимание, в поле зрения которого попадет и Зюсмайр. Правда, вскоре пошли слухи, что гений стал жертвой отравления, но вначале их всерьез не принимали, тем более что д-р Николаус Клоссет диагностировал естественную смерть. Поэтому Констанция могла спокойно нести свой показной траур, а Зюсмайр вновь вернулся к тайному врагу Моцарта, Антонио Сальери. Да и самоубийство брата по масонской ложе Хофдемеля тоже отвлекло внимание от трагической кончины Моцарта, так что все концы канули в воду. К тому же и главные действующие лица старались держаться в тени, хотя успешные спектакли «Волшебной флейты» моментально сделали имя Моцарта предметом всеобщих разговоров. Мотивы молчания о смерти Моцарта, надо думать, были теперь достаточно понятны.
Простого и поверхностного диагноза «острая просовидная лихорадка» было достаточно, чтобы внушить потомкам, что Моцарт умер естественной смертью. Сам д-р Николаус Клоссет, видимо, был уверен, что Моцарт не так уж и тяжело болен, иначе он не заставил бы себя ждать два часа, досматривая «Волшебную флейту» в театре. Но так как театральный врач Николаус Клоссет поставил другой диагноз, хотя Моцарт вслух высказывал (несмотря на предчувствия композитора о собственной смерти). Однако Зюсмайр, должно быть, опасался, что отравление может быть раскрыто. Поэтому нужно было оставить намеки на то, будто Моцарта отравили братья по ложе. Пошли же ведь слухи, что гений пал жертвой отравления. Это и определило направление всех манипуляций с тем, что произошло ночью на самом деле. Заговор покрылся пеленой молчания, да и Лайтгеб, впрочем, всю жизнь помалкивал о своей миссии, связанной с заказом Реквиема у Моцарта.
Уже никем не оспаривалось, что Моцарт полубольной отправился в Прагу для постановки коронационной оперы «Милосердие Тита». И что его разыскал сухощавый, одетый в серое платье посланец, и что после этого маэстро высказывал подозрения в отравлении, и что 7 сентября 1791 года написал своему либреттисту да Понте исполненное пессимизма письмо, где говорил о том, как перед его взором неотступно маячил облик незнакомца, и он теперь осведомлен о том, что вскоре должен умереть. Если у Моцарта была мания, что Сальери хотел отравить его, то спрашивается, почему тогда Сальери в последние дни свои, якобы впав в помешательство, был мучим уже своей идеей-фикс: будто это он отравил Моцарта. Причем супруга Моцарта самым решительным образом возражала. Итак, полный мрачных предчувствий, Моцарт умер в самый разгар работы над Реквиемом. Действительно, гений скончался при сочинении Lacrimosa от чрезмерной дозы соли ртути, что привело к острой уремии, и осталось только пожалеть лечащих врачей Моцарта, что они не разглядели истинной картины заболевания. И это несмотря на их предполагаемые токсикологические знания, что было бы так естественно для XVIII века. Тело Моцарта начало быстро разлагаться, что однозначно указывало на нефроз, вызванный сулемой, и он был просто и без раздумий похоронен в «могиле для бродяг», которую никто так и не пометил.
В последний путь Моцарта не сопровождала главная скорбящая женщина, его вдова Констанция! Причина поспешного погребения была связана с симптомами отравления, например, опухоли и скопления воздуха под кожей, зловонный запах чрезвычайно быстрого разложения. В самом деле, тело Моцарта стало очень быстро разлагаться. Это избавило д-ра Николауса Клоссета от необходимости следовать предписанию, согласно которому тело «должно сохраняться сорок восемь часов». По этому поводу исследователь Фогель писал: «Между моментом смерти и погребением предписывалась выдержка тела в течение 48 часов, чтобы ошибочно не захоронить человека, погрузившегося в летаргический сон (а такие случаи в Вене были). Принимались основательные меры, чтобы избавиться от этого бича, терроризировавшего целую эпоху. Предписание предусматривало, чтобы помещение, где устанавливалось тело, зимой отапливалось, дабы исключить его переохлаждение; помещение должно было иметь освещение, а дверь – открываться только наружу; гроб должен был стоять без крышки, а тело лежать с открытым лицом, причем связывание рук и ног не допускалось. Те, кто находился поблизости, имели колокольчик, шнур которого с потолка спускался к покойнику и привязывался к его руке; так что при малейшем движении пробудившегося от летаргии звучал колокольчик».
Итак, граф Вальзегг, тайно скупавший сочинения, чтобы выдавать их за свои, направил к Моцарту посланца. Таинственное поведение посланца графа и взвинченные от напряжения последних лет нервы, так же как и общее плохое состояние здоровья, навели Моцарта на мысль, что предложение написать Реквием исходит от потусторонних сил и заупокойная месса предназначена ему самому. С таким настроением он принялся за работу, в то время как состояние его все ухудшалось. Секретарь маэстро Зюсмайр помогал, как только мог. Но Моцарту не хватило отмеренного срока жизни для окончания сочинения… Медицинские причины смерти установлены не были. На следующий день он был похоронен на кладбище св. Марка неподалеку от Вены, в общей могиле… Те немногие, кто сопровождали его гроб, повернули назад уже от храма Св. Стефана… Так гробовщику выпала честь стать единственным, кто проводил в последний путь величайшую личность всей музыкальной истории.
Пройти мимо этих фактов просто невозможно!
Неоднократно высказываемое Моцартом подозрение, что его враг – композитор Сальери, покушался на его жизнь, как и посвященные этому же воспоминания Констанции, привели к тому, что это подозрение неоднократно становилось темой дискуссий в Европе и особенно в России. При этом, должно быть, речь шла о медленно действующем яде, который давался Моцарту с большими промежутками. В либретто «Волшебной флейты», изданном в 1889 году, говорилось о том же. И в самом деле, смертельная болезнь Моцарта имела прямо-таки трагическое сходство с известной нам картиной хронического отравления ртутью, клинические детали которого медицине, собственно, удалось исследовать только в течение последних пятидесяти лет прошлого столетия, благодаря трагедии в 50-х годах прошлого столетия в японском местечке Минамото (она так и стала называться болезнь Минамото). Кроме биографически доказанных симптомов: приступов головокружения и слабости в симптоматологию меркуриализма один к одному укладываются и другие симптомы: сохранявшаяся до последнего момента работоспособность, отсутствие длительных провалов сознания ante finem (перед кончиной), отсутствие жажды, начавшееся в самом конце эминентное опухание тела (острый, токсичный нефроз), далее шли головная боль и рвота, галлюцинации и бред, катастрофическая потеря веса и финальная кахексия с терминальными судорогами. Все это не обошлось и без диффузной сыпи, явствует из диагноза «острая просовидная лихорадка» – болезнь, всегда сопровождающаяся характерными изменениями кожи.
Совершенно ясно, что смертельная болезнь Моцарта тогдашней аллопатией была принята за токсико-инфекционное заболевание. «Просянка» считалась чрезвычайно заразной, потому-то тело и постарались с такой поспешностью вынести из дома, и даже санитарный военный лекарь присматривал за тем, чтобы в пути соблюдались противоэпидемические гигиенические меры (сжигание одежды, запрет на прощание с телом и дома и в церкви, похороны без выдержки срока в 2x24 часа).
Что же нам из всего этого точно известно?
Моцарт 18 ноября 1791 года еще присутствовал на освящении нового храма своей ложи, где им самим была продирижирована кантата объемом в 18 рукописных листов. На 18-й день после этого, 5 декабря, мастера уже не стало. Даже посмертная маска, видимо, является апокрифом. Лечащие врачи не были едины в диагнозе. Вскрытие не проводилось, свидетельство о смерти отсутствует. По-видимому, Моцарт даже не причастился. Затем начались сомнения относительно его якобы последнего сочинения, Реквиема. Все пошло с того, что весной 1794 года обнаружилось тайное письмо его оффенбахского издателя Й. А. Андрэ, в котором сообщалось, что большая часть Реквиема была написана еще в 1790 году, а в его основу положены темы, относящиеся к периоду до 1784 года.
О траурном шествии, погребении и самой могиле ничего определенного сказать нельзя. Документально был опровергнут и пресловутый снегопад с дождем, прошедший якобы 6 декабря 1791 года. Мы не знаем никого, кто проводил бы его в последний путь или бросил горсть земли на его гроб, прежде чем он навсегда не исчез в обшей могиле, место которой на кладбище св. Марка тоже неизвестно. Говорят, хорваты при осаде Вены могли предать огню и кладбищенскую книгу.
Несомненным остается то, что Моцарт умер без 5 минут час в ночь на 5 декабря 1791 года. Зофи, свояченица, оставила нам такую версию: «Когда она вернулась, подле Моцарта увидела Зюсмайра. На постели опять лежал Реквием». Что произошло этой ночью, трудно представить. Думается, кульминацией зловещего спектакля стало утверждение, будто умирающий без причастия Моцарт с невероятными усилиями работал с Зюсмайром над Реквиемом. Если так, то этот момент уверенно можно перенести на более ранний срок.
Наступление по всем фронтам
Habent suafata documenta![33]
Итак, в 1824 году журналист Дж. Карпани в миланском журнале «BibliotecaItaliana» опубликовал в защиту А. Сальери статью, где называл имя одного свидетеля, якобы стоящего у смертного одра Моцарта. Но как было доказано теперь, этого человека тогда в Вене не было. Да и репутация самого Карпани была под вопросом – ведь он состоял на службе венской тайной полиции. Не было недостатка и в «возражениях на Карпаниево возражение». Ясно, что оправдания Карпани, поспешившего на защиту Сальери всего лишь от простых слухов, имели неприятный привкус. И очевидно особенно для неитальянцев, что выступление Карпани не могло остаться без последствий.
Нюансы реакции на Карпаниеву защиту Сальери сегодня оценить трудно. Еще вопрос, были ли для жителей Милана, места появления этой объемистой статьи Карпани, интересны венские «интриги», давно уже канувшие в лету. До Дунайской метрополии путь не близкий, и все, что Карпани преподнес своим читателям, им приходилось просто принимать на веру. Казалось, можно было не опасаться, что последует неудобное возражение.
И все-таки – пусть анонимное и незаконченное – такое возражение нашлось в наследии сына Моцарта Карла Томаса, который до конца жизни прожил в Милане и статью Карпани, конечно, знал. Родившись в Вене в 1784 году, после смерти отца Карл Томас жил сначала в Праге у хорошего знакомого семьи профессора Немечка, но по настоянию матери вынужден был заняться торговым делом, не закончив учебы в гимназии. Не удовлетворившись этим занятием, в 1805 году он перебрался в Милан, учился вначале музыке, но через три года бросил и ее и стал чиновником австрийского правительства. После отказа от музыкальной карьеры Карл Томас вел скромное существование и всеми силами служил славе своего отца. Был он невысоким, хрупким на вид человеком с черными глазами и волосами пепельного цвета, кроме того, прост и крайне скромен в обращении. Вместе с братом в сентябре 1842 года он стал свидетелем открытия памятника отцу в Зальцбурге, в 1850 году ушел в отставку, пережил всю семью и умер холостяком в Милане 31 октября (в день именин отца) 1858 года в возрасте 74 лет. Приведенный ниже документ, объемом в три с половиной рукописных страницы, написан по-итальянски, начинается без вступления и так же внезапно обрывается. Многочисленные зачеркивания и исправления дают основания полагать, что автор только набрасывал свои мысли. Вполне возможно, он предполагал дальнейшую обработку текста, которая сделана все же не была. Владелец оригинала неизвестен, копией располагает венский Интернациональный архив писем музыкантов (IMBA). Его бывший директор, д-р Э. X. Мюллер фон Азов, любезно предоставил автору факсимиле. Текст гласил:
«Я прочитал письмо, переданное господином аббатом Карпани в «Biblioteca Italiana», дабы защитить Сальери от обвинений в отравлении. Я согласен со всем изложенным в первой части зашиты оного, сие касается склонности людей к вере во все уязвляющие, удивительные и таинственные известия. Впрочем, мне кажется неуместным используемый господином Карпани искусственный прием; дабы склонить итальянцев на свою сторону, он говорит о том, что желает защитить честь нации, коей, разумеется, не может быть нанесен урон неблаговидным поступком одного-единственного человека. Но еще менее я склонен согласиться со второй частью его защиты, где он, собственно, касается непосредственно темы. Вспомнить только многоречивую и совершенно неподобающую случаю дискуссию, которая единственно и полностью завязана для того лишь, дабы найти случай использовать острые выражения, на кои он вообще весьма щедр, когда дело касается Моцарта, и кои – хотя прямо об этом не сказано – все же показывают, сколь отличался его вышеупомянутый приговор Моцарту от мнения подавляющего большинства. Нет смысла следовать его утверждениям, поскольку здесь они вовсе ни при чем. Первым делом следовало бы установить, была ли его болезнь нераспознанной желчной лихорадкой, которую доктор сразу признал безнадежной (опасность он разглядел лишь в последний момент).
Очень существенно, на мой взгляд, столь сильное опухание всего тела (una gonfiezza generate), начавшееся за несколько дней перед смертью, что больной едва мог двигаться, еще – зловонный запах, свидетельствующий о внутреннем разложении организма, и резкое усиление оного сразу после наступления смерти, что сделало невозможным вскрытие тела. Второе характерное обстоятельство заключается в том, что труп не закоченел и не стал холодным, а, как это было в случае папы Ганганелли (Климент XIV век) и тех, кто умер от растительного яда, остался во всех частях мягким и эластичным. Пусть маэстро Сальери невиновен в смерти Моцарта, чего я желаю и во что верю. Так насильственно ли была оборвана жизнь Моцарта и можно ли преступление сие приписать Сальери? Относительно этой второй части я хотел бы присоединиться к многочисленным свидетелям, сумевшим оценить личные качества маэстро Сальери, и потому считаю, что он невиновен, но хотел бы подчеркнуть, что подвигнут на это не благодаря статье Карпани. Не могу признать справедливым свидетельство господина Нойкома, поскольку в это время он пребывал в детском возрасте, а вкупе с этим оспариваю утверждение, будто он присутствовал при кончине Моцарта. В семью Моцартов он был введен лишь 9 лет спустя, когда его выбрали воспитывать младшего сына маэстро. Но если признать сообщение Нойкома достоверным, то как тогда согласовать слова Карпани с помещенным Нойкомом во французских газетах объявлением? У него выходит, что больной Сальери – пусть помешанный – признает себя причастным к смерти Моцарта, тогда как Карпани изо всех сил тщится отрицать это обстоятельство, призывая в свидетели двух санитаров, ухаживающих за Сальери.
Совершенно лживы приведенные Карпани обстоятельства, которые будто бы сопровождали смерть Моцарта. Бездоказательно и ложно, что Моцарт умер оттого, что пришел конец отмеренного ему срока жизни. Или смерть его все-таки сопровождалась насилием? Вот тут-то и начинаются тяжкие сомнения. Впрочем, нельзя забывать о том, о чем в последние месяцы жизни догадывался сам Моцарт, – о подозрении, возникшем у него вследствие странного проявления внутреннего разлада, ощущаемого им, и связанного с таинственным заказом Реквиема, – впрочем, это все вещи настолько известные, что мне нет надобности продолжать далее…»
Сразу бросалось в глаза то, что автор этих строк обладал самой точной информацией. Скрытая антипатия Карпани к Моцарту, читаемая между строк, тоже не ускользнула от его внимания. Автор в курсе и всех противоречий, в которых, с одной стороны, запутался как Карпани, так и 3. фон Нойком, музыкальный наставник брата Ксавера («Journal es debats», Париж). Для врача же особенно ценными представлялись сведения о клинической картине последней болезни Моцарта: вначале автор упоминал колики в животе, что позволяло сделать предположение о поражении желчного пузыря, далее он отмечал то ненормальное опухание тела, из-за которого стало невозможно его вскрытие. Воспалительные процессы в области рта и слизистой оболочки кишечника могли стать причиной транспираций тела, которые свидетельствовали о «внутреннем разложении». Правда, описанные изменения трупа относятся к области фантазий: в поддержку еще в античности выдвинутого ошибочного положения, будто растительные яды не вызывали окоченения трупа, привлекалась даже смерть папы Климента XIV, в миру Ганганелли, известного тем, что в 1773 году им был ликвидирован орден иезуитов. «Мягким и эластичным» тело Моцарта осталось из-за скопления воды в тканях, из-за отека, характерного для финального отказа почек. В известном смысле Карл Томас, казалось, верил в неестественную смерть отца. В целом этот так называемый «Анти-Карпани» много короче и содержательнее «Карпаниевой защиты Сальери». Но без чтения статьи Карпани многие возражения тут были бы непонятны. По природе несколько склонный к флегме, Карл Томас Моцарт свой ответ более четверти века держал в ящике стола, но и не расставался с ним. «Habent sua fata documenta!» («У документов своя судьба!»). Может, публикацию остановила смерть Карпани и Сальери, и он решил, что долгий спор, всерьез захвативший даже газеты, на этом закончен. Но наступившее затишье было обманчивым.
Сомнительная во всех отношениях защита Карпани имела не только прелюдию. Вскоре последовало и продолжение: рано умерший Александр Пушкин, чуть старше Моцарта в свои 37 лет, в 1830 году написал маленькую трагедию «Моцарт и Сальери». Все Карпаниево красноречие, употребленное им в пользу Сальери, казалось, не произвело на него особого впечатления, впрочем, как и свидетельство Гуммеля, в чьих набросках к биографии Моцарта (1828) можно найти следующие слова:
«Будто он предавался мотовству, я (за малыми исключениями…) считал неправдой; точно так же отбрасываю басню, что Моцарт был отравлен Сальери; если даже последний и имел претензии к гениальности первого, нанесшей вред в те времена итальянскому вкусу, то Сальери был все же слишком честным, реально мыслящим и всеми почитаемым человеком, чтобы его можно было заподозрить даже в самой малой степени…»
Наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин в творчестве сенсаций не любил. Именно ему в связи с уже названной трагедией принадлежат слова: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною».
События конца 1823 и начала 1824 годов не давали, видимо, Пушкину покоя. Это, прежде всего, неожиданно всплывшие в феврале 1824 года сообщения французских газет, которые и побудили 3. фон Нойкома взяться за перо. Затем поэта, конечно же, озадачило распространение стихотворения Басси и навело на мысль об умышленном и целенаправленном разглашении каких-то неизвестных аспектов. Чужой, недавно прибывший в Вену молодой поэт со всей открытостью в стихотворной форме оскорблял убеленного сединой императорского чиновника. Его памфлет прошел даже цензуру, и он не был арестован, его только несколько раз вызвали в полицию, но обошлись вполне пристойно; в сущности – ничего не произошло! Да, выборочно были опубликованы его высказывания, занесенные в протокол, но в конце концов над делом повисла мертвая тишина. Ситуацию не изменило и то, что директор придворного театра Мориц граф фон Дитрихштайн, масон, тут же после происшествия в венском Редутензале направил по этому поводу два письма начальнику полиции Иосифу графу фон Седльницки.
После того как письма остались без ответа, Дитрихштайн в конце мая пишет вновь:
«Дорогой друг!
Полагаясь на мои записки от 23 и 24 с. м., я не беспокоил тебя целую неделю, надеясь более спокойным путем достичь своей цели, что и пытался сделать. Однако мне это не удалось, и поскольку вообще все, что бы я ни предпринимал, дается нелегко, а использовать человеческий и дружеский долг теперь непозволительно, я вынужден ступить на официальный путь, ибо наши законы не разрешают, чтобы некто, печатая, что определенное лицо отравлено ядом, не называл преступника и не указывал оного; или чтобы, опять же не называя его, когда уличная молва и иностранные газеты трубят о его имени, подтверждал сие печатным образом. Следовательно, я с полным правом могу полагать, что Басси, взывая к небесам об отмщении на голову отравителя Моцарта, этого отравителя знает и подразумевает, а также могу и спросить его: имеет ли он в виду, ссылаясь на французские газеты, Сальери? Несколько строк в какой-нибудь театральной газетке, где Басси сказал бы: «Я, введенный в заблуждение безосновательными слухами, сожалею, назвав Моцарта отравленным», – избавили бы меня от оного неприятного, но и вынужденного принуждения.
Твой Дитрихштайн».
Но Басси и не думал отрекаться от сказанного, более того, скудным результатом всего стала письменная полемика между Дитрихштайном и Басси – это уже само по себе примечательно! – причем никто, кажется, и не пытался придираться к неопределенным отговоркам Басси, а поэт при этом беззастенчиво позволял себе даже поддразнивать Дитрихштайна. Это заставило того написать на имя начальника полиции еще одно письмо, в котором он в качестве доказательства цитировал одну строфу из одиозной поэмы веронца. Напрасно, друг его молчал. Создавалось впечатление, что «полиция совсем не желала вмешиваться в это дело» (Гугиц). Только месяц спустя после бетховенской академии, 24 июня 1824 года, появляется «протокол допроса, снятый в присутствии императорской и королевской дирекции полиции в Кертнер-округе, нижеуказанного лица по поводу стихотворения, сочиненного им в честь композитора ван Бетховена». И здесь Басси не дал никаких объяснений, довольно дерзко заявив, что «об этой сплетне» впервые он узнал из переписки с Дитрихштайном, да, он сослался на цензуру, со стороны которой не было никаких претензий по поводу его стихов. Он вышел героем из переделки, власти же на все предпочли смотреть сквозь пальцы: «При таком повороте событий преследование автора не может иметь места… он слывет спокойным, искусным и благопристойным человеком. Вена, 5 июля 1824 года. – Перса».
Единственное, что произошло, так это уход Сальери на пенсию; это случилось 1 июля 1824 года.
Без сомнения, А. Пушкин знал обо всем этом. Он был принят в салоне австрийского посла в Петербурге графа Людвига Фикельмона (1777–1857), с которым состоял в дружеских отношениях. Поэт был близок и к влиятельным кругам, ему передавали появлявшиеся на Западе, но запрещенные царской цензурой книги и периодику. Через дипломатическую почту он имел доступ и к другим секретным документам, то есть он всегда был «аn courant de tout» (в курсе).
Конец работы над маленькой трагедией «Моцарт и Сальери» помечен 26 октября 1830 года, перед этим был «Скупой рыцарь», после – «Каменный гость». В вынужденной замкнутости имения Болдино в Нижегородской губернии он закончил «Евгения Онегина», написал более двух дюжин стихотворений, несколько повестей и уже названную нами маленькую трагедию, объемом чуть меньше десяти страниц. Пушкину шел тогда 32-й год.
При чтении этой полной контрастов трагедии видишь, что трактовка Пушкиным образа «соперника», Сальери, не укладывается в рамки одной лишь зависти и противостояния; Сальери, скорее, движим внутренней необходимостью – он хочет убить Моцарта, ибо у него нет другого выбора. «Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь; я знаю, я». В большом монологе Сальери Пушкин изображает Моцарта человеком, наделенным божественной сущностью, чей час, однако, пробил, он должен быть уничтожен: «Нет! не могу противиться я доле Судьбе моей; я избран, чтоб его остановить – не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой… Что пользы, если Моцарт будет жив и новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет; Оно падет опять, как он исчезнет: Наследника – нам не оставит он. Что пользы в нем? Как некий херувим, Он несколько занес нам песен райских, Чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь!».
Да, Сальери 18 лет уже бережет яд, переданный ему когда-то возлюбленной:
«Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы».
И затем следует место, являющееся кульминацией трагедии; оно, в сущности, кажется почти дословным пересказом стихотворения Басси:
Моцарт:
А гений и злодейство – две вещи несовместные.
Не правда ль?
Сальери:
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта).
Ну, пей же.
Моцарт:
За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьет.)
Сальери:
Постой,
Постой, постой!..
Ты выпил!.. без меня?
Сочинение Пушкина, погибшего на дуэли, нашло равноценного интерпретатора в лице композитора Н. Римского-Корсакова (1844–1908), написавшего одноактную оперу по его трагедии. Она длится около 50 минут. Монолог Сальери выдержан в рембрандтовой светотени, звучат там и мелодии из опер Моцарта и отдельно фрагмент Реквиема. Воистину, редкий случай, когда знаменитый композитор устанавливает звучащий памятник своему духовному кумиру.
Гунтер Дуда обращал свой взор на сегодняшние литературные и театральные версии, освещающие события тех давних лет: «С 1979 года на западных театральных подмостках действие разворачивалось в иной плоскости. Издевательский спектакль «Амадеус» Петера Шеффера подавался под дикими заголовками: «Убийство Моцарта. Это все-таки сделал Сальери. Сальери на месте преступления. Животная зависть посредственности. Они убили нашего Моцарта!». Подобное руинирование памятника Моцарту окончательно опустившейся и пошлой эпохой – тут и смерть в сетях интриг, и психологическая война (Сальери) – успешно отвлекали от главного: от культовой смерти в угоду эзотериков!
Объективней и серьезней подошел к этой задаче Ханс Унгар. «Сальери – Процесс (как и его «Aqua toffana») изобразили судебный процесс с довольно хорошими за и против. Несмотря на некоторые второстепенные ошибки, эта пьеса… довольно точно передавала расстановку сил, пусть даже и с досаднейшей аргументацией. Но так как автор занял публику только личностью Сальери и не выводил на подмостки масонскую эзотерику, то обвиняемый в отравлении Сальери может быть легко оправдан из-за недостатка доказательств». Так и Дуда (как и некоторые другие авторы) до сих пор пребывали в заблуждении, что масоны все-таки как-то причастны к смерти Моцарта.
Аргументы и факты
«Постой,
Постой, постой!..
Ты выпил!.. без меня?»
Представить доказательство, что Моцарт был отравлен, в самом деле чрезвычайно трудно (например, найти письменную запись исповеди Сальери). А вот с портретом Франца Ксавера Зюсмайра нам повезло: мы его отыскали.
Итак, музыковед Штекль убедительно показал, как обстоит дело с исповедью Сальери со слов Бэлзы, который, в свою очередь, опирался на свидетельство Гвидо Адлера, изучавшего церковную музыку в одном венском архиве и нашедшего запись исповеди Сальери. Она принадлежала руке духовника итальянского маэстро, который в свою очередь сообщал своему епископу, что Сальери отравил Моцарта. В этом документе содержались также детали того, где и при каких обстоятельствах итальянский композитор давал Моцарту медленно действующий яд. Адлер дотошно проверил все содержавшиеся в записи исповеди фактические данные и пришел к заключению, что исповедь Сальери совсем не «горячечный бред умирающего», как пытались представить дело его сторонники. Вероятно, преступник выдал здесь, наконец, столь долго охраняемую тайну. Католическая церковь категорически выступила против перепечатки найденного Адлером документа, «так как один только факт, что существует такая запись, поставил бы под сомнение тайну исповеди». Бэлза далее сообщил, что композитор Б. В. Асафьев во время пребывания в Вене видел фотокопию найденного Адлером документа и не сомневался в его подлинности. Адлер умер в 1941 году, судьба его наследия неизвестна. По словам друзей и учеников Адлера, с которыми Бэлза встречался в Вене в 1947 году, католическая церковь продолжала возражать против перепечатки материалов церковного архива, не подлежащих публикации».
Если католическая церковь была втянута в «заговор», что не так уж невероятно, то, естественно, у нее не было резона для разглашения содержания этого документа. Кстати, весьма интересно то обстоятельство, что – по этой исповеди – Сальери выдал себя за преступника, хотя был он только подстрекателем, но это для него характерно.
Медицина была и сейчас в состоянии (сравним исследования Дальхов, Дуды, Гитара, Кернера, Курта или Шайдта) объяснить смертельную болезнь Моцарта отравлением (ртутным), хотя и здесь еще не хватало (пока) решающего доказательства. Наконец, почти все патографы Моцарта едины в том, что Моцарт умер в результате почечного заболевания инфекционного или токсикозного происхождения. Если принять за основу, что у Моцарта самого были подозрения в отравлении, а Сальери – в какой бы то ни было форме – отдал соответствующее распоряжение, то почечное отравление может быть только токсикозного происхождения («металлический привкус»). Поскольку смертельная болезнь Моцарта была вызвана отравлением ртутью, то встал вопрос, откуда яд и кто поставлял его Сальери или Зюсмайру. Можно сказать уверенно, что препараты ртути были в распоряжении графа Вальзегга цу Штуппах, он получал их из своего владения в Идрии (Краин), где располагалось единственное в Европе месторождение ртути. Соответствующие сублиматы ртути он, видимо, через своего управляющего передавал Антону Лайтгебу, «серому посланцу», и далее Зюсмайру. Кроме того, как было показано выше, граф Вальзегг и Сальери находились в тесном контакте. Графа Вальзегга, которого Паумгартнер по праву называл «авантюристом» и «мошенником», некоторые современники считали способным на криминальные вещи. Далее Зюсмайр, – что тоже безусловно доказано, – регулярно сообщал императорскому и королевскому придворному капельмейстеру, имевшему при дворе прочное положение, о том, что происходило в доме Моцарта, а это затем становилось известно и графу Вальзеггу. Не случайно после смерти Моцарта Антон Лайтгеб и его покровитель как воды в рот набрали.
Поскольку между Сальери и Моцартом было – скорее одностороннее – ожесточенное соперничество (сегодня оно слишком уж легко недооценивается или смягчается моцартоведами), нетрудно представить, что придворный капельмейстер в сердцах частенько посылал молодого гения к черту и нередко поговаривал об отравлении. В любом случае такая идея, должно быть, исходила от Сальери, иначе он не стал бы затем «в приступе безумия» обвинять себя в отравлении. Но на этой проблеме мы уже останавливались. В любом случае Зюсмайр рассказывал верующему (что не исключает, однако, подстрекательства к убийству) Сальери о своей интимной связи с Констанцией, тем более что придворный капельмейстер сам поддерживал аналогичную связь с певицей Кавалерией. Этому ученику Сальери и Моцарта отравление гения должно было показаться своевременным, и по нескольким причинам: он мог устранить своего «соперника», постоянно высмеивавшего его. И еще: Зюсмайр считал себя гораздо более одаренным, чем его наставник, кроме того, он, должно быть, тем самым шел навстречу невысказанному желанию Констанцы, которая если и не презирала мужа прямо, то уже едва его замечала, и он мог погасить ярость Констанции по поводу связи Магдалены Хофдемель с ее мужем (мотив: зависть). Он мог не только устранить противника Сальери, вслед за чем последовало бы соответствующее выражение благосклонности, но и тем самым – ведь в разговорах он был уже «вторым Моцартом» – подать себя наконец в истинном свете (своей «Уличной песенкой» он затмил былую известность Моцарта).
Политическая подоплека дела достаточно известна, так что мы можем ограничиться личными конфликтами, за которыми частично скрывались и политические интересы. Во время работы Моцарта над «Волшебной флейтой» (а именно в это время в жестоких конвульсиях умер Игнац фон Борн. Сальери, косвенно или прямо, мог (конечно, с ведома графа Вальзегга) спровоцировать Зюсмайра, имевшего свободный доступ к Моцарту, на отравление (Констанция тоже ничего не скрывала от Зюсмайра, при известных обстоятельствах она могла проговориться и о связи мужа с Магдаленой Хофдемель, что, правда, маловероятно). Роль «католической мафии», прежде всего степень участия архиепископов Коллоредо и Мигацци, осталась пока неясной. С точки зрения политической и музыкальной составляющих решающим явилось то, что в 1786 году Моцарт «Свадьбой Фигаро» безусловно заявил революционные идеи (однако признания не нашел, так что личность его пока что не вызывала особого интереса), но уже «Волшебная флейта», появившаяся в год его смерти, дышала духом чистой человечности. Тайный комплот заговорщиков с самого начала (через Зюсмайра) был в курсе содержания, целей и значения этой «волшебной» оперы, знали они и о том, что Моцарт эзотерик, а именно это и «заинтересовало» особенно одного из них, графа Вальзегга, и натолкнуло его на зловещую мысль (а он очень любил зловещие игры) погубить неудобного гения, использовав его же детище – символику «Волшебной флейты». Именно это, должно быть, и сплотило Сальери, Зюсмайра и графа Вальзегга цу Штуппах (а также управляющего Лайтгеба). Роль Констанции здесь не вполне отчетлива, однако она, видимо, была посвящена в план отравления после рождения сына Франца Ксавера.
Начало воплощения планов в действие дало о себе знать в июле 1791 года появлением «серого посланца» (Лайтгеба) с заказом Реквиема, который, в конечном счете, сам по себе графа Вальзегга цу Штуппах интересовал меньше всего, и это повторялось три раза (мосонская символика!). Но Моцарт прекрасно понимал и ни на минуту не забывал об этом «неизвестном в серых одеждах» (граф Вальзегг психологически точно рассчитал состояние этого «очень чувствительного» музыканта). Затем – вплоть до кризиса в сентябре 1791 года – все пошло так, как заговорщики и планировали.
Более тридцати лет назад немецкие исследователи-врачи Дальхов, Дуда и Кернер справедливо заметили: «Обстоятельства преждевременной и внезапной смерти Моцарта и планомерное заметание всех следов, ведущих к отравлению, слишком бросались в глаза, чтобы говорить о случайности или действиях одиозного одиночки». В том и состояла ошибка многих моцартоведов, что они сконцентрировались исключительно на Моцарте и Сальери, это отчетливо сформулировал австрийский ученый Паумгартнер: «Запальчивость обвинений против Сальери, доходивших даже до подозрений в убийстве, давала основания предполагать, что высшие круги, и та же «католическая мафия», приложили все силы, чтобы превратить жизнь Моцарта в сплошную муку и сделали ее просто невозможной. Но они нуждались в козле отпущения, которого они в конце концов и нашли. Но что случилось с Игнациусом Эдлером фон Борном, а затем и с Зюсмайром – вопрос вопросов!»
После смерти Моцарта Констанция и Зюсмайр, как известно, рассорились, и он вновь стал учеником Сальери. Что было причиной ссоры, учитывая, что у них был общий ребенок и что Зюсмайр закончил для Констанции «Реквием», с которым она обстряпала выгодное дельце – именно это самое и оказалось главным козырем. Кроме того, Констанция увидела подлинный характер своего «возлюбленного», тем более что он ее обманывал и вел весьма распутный образ жизни, особенно затем, с Шиканедером. К тому же его неискренность! После смерти мужа Констанция, кажется, действительно изменилась, чему определенно содействовали и барон Ван Свитен, и архиепископ Максимилиан Штадлер (и только потом второй муж Ниссен). Одновременно Констанция умело держала в руках все нити, так что слухи хоть и распространялись, но не более того. И наконец, будучи уже Констанцией Ниссен и реалистически понимая свое положение, она позаботилась о таком биографическом хаосе в жизнеописании Моцарта, что и сегодня невозможна – если возможна вообще – какая-либо объективная дискуссия между моцартистами и сторонниками теории отравления.
Для впечатлительного человека может оставаться вовсе непонятным, что с ним происходит. Моцарт «вслушивался в свое тело» – и обнаружил отравление, даже не сознавая, откуда оно шло. По сравнению с сегодняшним днем в XVIII столетии отравление не было редкостью. Классическая эпоха такого рода преступлений еще была на памяти…
Около 1790 года этот страх уже не был так распространен – и все же актеры и оперные певцы очень верили в яд. Когда Лоренцо да Понте за одну неделю лишился всех зубов, он тут же заподозрил, что какой-то конкурент (может, даже известный поэт Касти!) подкупил его врача…
Однажды у Моцарта появился странный человек, одетый в серое, лаконичный и замкнутый; он заказал заупокойную мессу для своего господина, поставив при этом условие, что Моцарт не будет пытаться выяснить имя заказчика. Моцарт был глубоко поражен, однако заказ принял. Неразговорчивый серый посланец, пожелавший оставаться анонимным, появлялся трижды. При втором посещении он молча выложил сверток с деньгами. В третий раз он всплыл неожиданно в тот миг, когда Моцарт с Констанцией закладывали экипаж для поездки в Прагу, потянул его за рукав и поторопил с заупокойной мессой. Моцарт испугался; все больше проникаясь мыслью, что серый посланец – эмиссар смерти и он пишет свою последнюю, предназначенную для себя заупокойную мессу. В действительности таинственный посланец был управляющим одного именитого музыкального дилетанта и шарлатана, графа Франца Вальэегга цу Штуппах, который этот Реквием, заказанный им для своей усопшей в январе 1791 года жены, хотел выдать перед друзьями и знакомыми за собственное творение.
Однако в своей теории о смертельной болезни Моцарта исследователь Витешник ошибается, безоговорочно ссылаясь на диагнозы Бэра и Ноймайра:
«Доктор Николаус Клоссет, составлявший свидетельство о смерти, зафиксировал острую просовидную лихорадку. Ниссен в своей биографии предполагал туберкулез, французский врач Ж. Барро в 1905 году – так называемую брайтову болезнь почек, которая могла развиться в детстве при заболевании Моцарта скарлатиной. В действительности же Моцарт умер от острой ревматической лихорадки – как установил швейцарский врач доктор Карл Бэр в появившемся в 1966 году исследовании «Mozart. Krankheit – Tod – Begrabnis» («Моцарт. Болезнь – смерть – погребение»), а затем в 1986 году подтвердил венский терапевт доктор Антон Ноймайр, – стремительно развивающееся заболевание, которое во времена Моцарта протекало гораздо скоротечней и против которого тогда не было еще лекарств и действенной терапии. В любом случае смерти способствовала и плохая техника кровопускания, при котором больной каждый раз лишался четверти литра крови. Ослабленное, иссушенное тело Моцарта не выдержало такой пытки».
Тезисы Бэра и Ноймайра в патографии Моцарта играли аутсайдерскую роль, находя при этом полное официальное признание. Однако немецкий исследователь Дитер Кернер своей многолетней и самоотверженной работой сумел доказать полную несостоятельность диагноза Бэра.
Ведь уже в июле 1791 года Моцарт высказывал подозрение, что его хотят отравить. Когда Моцарт заболел всерьез (то есть больше не поднимался с постели), «домашний доктор» Саллаба предположил инфекционное заболевание (ртутное отравление едва ли могло быть диагностировано, картину могло прояснить только вскрытие, да не было и «официального подозрения в отравлении»). Самому же Моцарту приписывали бредовые мысли. Доктору Клоссету пришлось присоединиться к такому диагнозу и, в конце концов, уже после смерти, в качестве причины назвать – совершенно беспочвенно – «острую просовидную лихорадку». Тело Моцарта быстро затолкнули в «общую могилу», никак ее не пометив, чтобы полностью исключить возможность вскрытия тела.
Вот факты, требующие самого пристального внимания! А сколько еще здесь неясного. Почему нет ни одного портрета столь преуспевающего и честолюбивого композитора Зюсмайра, которые наверняка существовали? Кто их уничтожил? Где находится запись исповеди Сальери? Или она уже тоже уничтожена? Почему Констанция предала огню или вымарала все, что было связано с масонством или Зюсмайром? Почему из биографии в биографию кочевала легенда о плохой погоде во время похорон Моцарта? Как все-таки символика «Волшебной флейты» определила последние дни Моцарта, и определила ли? Замешана ли здесь рука архиепископов Коллоредо или Мигацци? И где все-таки родился Зюсмайр (а может быть, – Зисмайр?) – в Шваненштадте или Штейере? Вопросы, вопросы, упорно преследующие моцартоведов. И вот хотя бы потому, что вопросов так много, мы убеждены, что Моцарт был отравлен.
Теория отравления станет тем последовательней, если в основу положить письменную запись исповеди Сальери (а почему в ее существовании надо сомневаться?), где придворный капельмейстер сообщал о постепенном отравлении. Но поскольку Сальери никогда не был у Моцарта дома, в качестве исполнителя – исходя из этого аспекта – напрашивается только его доверенное лицо – Зюсмайр, а это значит, что Сальери склонил своего ученика отравить гения. Зюсмайр был готов устранить Моцарта и из собственных побуждений, что опять-таки значит, что и Констанце, должно быть, было известно об отравлении. Но поскольку вдова Моцарта отошла от своего друга Зюсмайра, это могло значить и то, что она в конце концов не приняла идею отравления («слишком далеко идущий шаг»). Но в любом случае об отравлении ей было известно, как, пожалуй, и об истинном значении Реквиема и роли графа Вальзегга и его управляющего Антона Лайтгеба. И тогда круг сузился до нескольких персон!
Можно исходить из того, что самое позднее с появлением защиты Карпани было ликвидировано все, связанное с Зюсмайром, в том числе портреты, письма, записки и другие документы. Но Зюсмайр со смертью Моцарта стал слишком заметной фигурой, чтобы после него ничего не осталось. Итак, перед нами крупномасштабное устранение улик! И все-таки автор уверен, что в скором времени выплывут на свет новые ошеломляющие документы, которые снимут последние сомнения в теории отравления. Среди убежденных сторонников этой теории, пусть даже исходящих из других – большей частью медицинских предпосылок, помимо Дитера Кернера, Сильвии Кернер, Шайдта, Курта, Карра, Гитара и И. Ф. Бэлзы находятся и имена М. П. Алексеева, Д. Д. Благого, В. А. Францева, Е. Браудо, В. Негри и М. Писаровица, – и это неполный перечень только некоторых значительных исследователей.
В заключение пищу для ума иного читателя пусть даст и то обстоятельство, что пограничные научные результаты совпали с чисто научными.
Quod Erat Demonstrandum[34]
Он был Богом в музыке. Но боги в этом мире не состарятся, ибо «путь к величию проходит через жертву».
Однажды мы разговорились с академиком РАЕН РФ Александром Михайловичем Портновым об истории вскрытия специальной комиссией Министерства культуры СССР в 1963 году гробниц Ивана Грозного, его сына Ивана Ивановича, якобы убитого царем в 1581 году, а также царя Феодора Ивановича и воеводы Скопина-Шуйского. Анализ останков Ивана Грозного показал, что в них резко повышена концентрация одного из самых ядовитых для человека металлов – ртути! Содержание ртути достигало 13 граммов на тонну, и это притом, что в живом веществе среднее содержание этого металла – всего лишь 5 миллиграммов на тонну, а земной коре – 45 миллиграммов на тонну! Однако даже установленное содержание – 13 граммов на тонну – более чем достаточно для тяжелейшего отравления, изменения психики и генного аппарата. Можно сказать, что ртуть сыграла зловещую роль в истории Древней Руси: она сделала царя сумасшедшим со всеми вытекающими последствиями для внешней и внутренней политики страны, а также привела к вырождению «наследников варяга» – царского рода Рюриковичей.
– К сожалению, при вскрытии гробницы Ивана Грозного волосы его не были изучены, хотя они и сохранились, – добавил Александр Михайлович.
От А. Портнова я узнал, что анализ волос для выявления ртути высокочувствительным нейтронно-активационным методом не представляет особых проблем и давно отработан физиками-ядерщиками.
Поскольку у меня оставались хорошие связи, – а я сам работал в атомной энергетике, – то мои интересы сфокусировались на лабораториях того же Государственного научного центра (ГНЦ), где уже 60 лет физики-ядерщики с успехом разрешали многие проблемные задачи атомной энергетики и ее приложений.
Проконсультировавшись у ученых-токсикологов, я выяснил, что волосы превосходно подходят для измерения содержания ртути в человеческом теле, поскольку этот яд, попадая внутрь человека, его организмом выталкивается в волосы[35].
Итоги расследования, предпринятые в содружестве с физиками-ядерщиками, могли бы иметь знаменательные последствия. Если график содержания ртути в волосках из пряди Моцарта даст кривую с максимумами и минимумами содержания ртути, то подтвердится версия отравления ртутью маэстро, которую выдвинул и обосновал триумвират врачей из Германии: Иоханнес Дальхов, Дитер Кернер и Гунтер Дуда.
Нет необходимости in extenso пересказывать подробную клиническую симптоматику ртутной интоксикации. Если вкратце, то ее проявления таковы: депрессия, бессонница, угнетенное состояние, мания преследования, галлюцинации, бредовые идеи, сумасшествие.
В Средневековье в Европе была известна «болезнь сумасшедшего шляпника». Она была распространена среди мастеров-шляпников, которые использовали ртутные соединения при изготовлении фетра; не случайно Льюис Кэрролл выводит среди персонажей «Алисы в стране чудес» сумасшедшего шляпника, совершающего нелепые поступки. В наше время массовое отравление ртутью произошло в Японии, где на острове Кюсю в городе Минамата работал химический комбинат, сливавший отходы в море. Тысячи японцев отравились и умерли, используя в пищу моллюсков и рыб, выловленных в заливе Минамата; теперь эта болезнь получила у врачей название «болезнь Минамата»…
Итак, вернемся на 200 лет назад, в Вену.
Берлинский «Музыкальный еженедельник» от 12 декабря 1791 года писал так: «Моцарт скончался. Он вернулся домой из Праги больным и с той поры слабел, чах с каждым днем: полагали, что у него водянка, он умер в Вене в возрасте 35 лет в конце прошлой недели. Так как тело после смерти сильно распухло, предполагают далее, что он был отравлен».
И биограф Немечек в 1798 году подразумевал то же самое:
«Его ранняя смерть, если только она не была ускорена искусственно».
Поскольку дифференциально-диагностические исследования исключают как хроническое заболевание почек, так и сердечную недостаточность, остается только отравление ртутью. При этом речь идет о почти смертельной интоксикации, начавшейся с июля, за которой в середине ноября последовала смертельная доза, после чего Моцарт, успев продирижировать кантатой на 18-ти листах, на 18-й день умер. Странный вид тела, а также опухоли, выступившие после смерти, дали повод к очень скорому распространению слухов об отравлении (Кернер), тем более что Моцарт не прерывал работу до последнего момента. С июля месяца по 4 декабря 1791 года, кроме Увертюры и Марша жрецов к «Волшебной флейте» и «Titus», он успел закончить еще три крупных сочинения. А все это время его ученик постепенно убивал композитора достойным его звания ядом – (то есть ртутью) Меркурием, идолом муз. Мало того, что яд нес символическую нагрузку, он был и редким в применении, так что многие врачи за всю свою практику просто не встречались с ним. Скорее всего, отсюда-то и пошли многочисленные ложные толкования смертельной болезни Моцарта.
Из всех симптомов, дошедших до нас благодаря биографам Немечку и Рохлицу, старшему сыну Карлу Томасу Моцарту, английской чете Новелло и последней рукописи (масонская кантата К. 623), достойны рассмотрения, по мнению Дитера Кернера, следующие: боли в пояснице, слабость, бледность, депрессии, обмороки, раздражительность, страх, неустойчивость настроения, генеральный отек, лихорадка, ясное сознание, способность писать, экзантема, tremor mercuralis, дурной запах, смертельный привкус, опухание тела.
Картина для специалиста вполне понятная. В конечном счете, остается одна лишь «почечная симптоматика». Причем, предстоит определить, умер ли Моцарт в результате ртутного нефроза или в результате инфекционного хронического нефрита, то есть сморщенной почки. Если отбросить в сторону специфические симптомы, – все говорит за нефроз в результате приема сулемы: с одной стороны – предчувствия в отравлении самого Моцарта, которые он открыто высказывал, и с другой – утверждение, что он «уже на языке чувствовал горький привкус смерти», не говоря уже о слухах об отравлении, ходивших по Вене.
Немного истории. По преданию, прядь этих волос стала собственностью графа Дейма-Мюллера, который снимал посмертную маску с лица покойного Вольфганга Моцарта. Далее, с уходом графа в мир иной, она, прядь волос, перешла с другими реликвиями к его вдове, графине Терезии Дейм, урожденной Брунсвик, вместе с галереей и кабинетом великого маэстро, его восковой фигурой, посмертной маской, портретами Моцарта и рядом его реликвий.
Далее судьба предметов из кабинета графа Дейма-Мюллера, связанных с великим композитором Австрии, теряется в пыли веков. После Второй мировой войны посмертная маска попадает к венскому скульптору и пластику-документалисту Вилли Кауэру и почти что 60 лет не находит признания у официального Моцартеума (г. Зальцбург), как будто на посмертной маске В. Моцарта лежит проклятие. А волоски из пряди волос маэстро, которой владела эмигрантка первой волны Вера Лурье (ФРГ, Вильмерсдорф, Западный Берлин), были привезены для исследования в Россию. К письму Марии Магдалены Хофдемель ее корреспондент герр Дейм-Мюллер[36]приложил небольшой пожелтевший от времени конверт, на котором чьей-то женской рукой было изящно выведено: «Прядь волос герра В. А. Моцарта, 5 декабря 1791 года». В конверте на кусочке картонки – длинная прядь волос, срезанных герром Деймом-Мюллером сразу же после смерти Моцарта. Белокурые, чуть с рыжеватым отливом волосы, мягкие на ощупь были прикреплены двумя скобками к поверхности прессованной бумаги…
Обнаружив эту реликвию, я несказанно обрадовался: прядь волос самого Вольфганга Моцарта! Это было нечто запредельное, что осталось от маэстро. Наконец-то утихли ожесточенные споры о подлинности черепа Моцарта (он изъят из экспозиции в Моцартеуме Зальцбурга). С посмертной маской получилось иначе: хранители Грааля на родине Моцарта сплотились в дружном неприятии этой реликвии, связанной с великим маэстро, хотя доказательств ее подлинности более чем достаточно…
Итак, в нашем распоряжении оказались несколько волос из пряди В. А. Моцарта, срезанной в день смерти – 5 декабря 1791 года герром Деймом-Мюллером. Белокурые с чуть рыжеватым отливом волосы, мягкие на ощупь…
Как уже говорилось, волосы превосходно подходят для измерения содержания ртути в человеческом теле, поскольку этот яд, попадая внутрь человека, его организмом выталкивается в волосы. Напомним, что для современного анализа вместо нескольких граммов, то есть примерно до тысячи волос, для исследования нам было достаточно нескольких штук и можно было ограничиться всего одним экземпляром.
Объединив усилия и используя нейтронно-активационный метод для выявления концентрации ртути в пряди маэстро, мы протестировали три волоска из его локонов.
Как известно, нейтронно-активационный метод используется для определения содержания интересующего вещества, наличие которого определяется в микрограммах. В данном случае – наличие элемента Hg(ртуть) в волоске маэстро, причем сегментный анализ позволил бы точно определить даты абсорбции всех доз яда, поскольку известна дата, когда волосок был сбрит. Волос запаивался в кварцевую ампулу, которая в течение необходимого времени помещалась в активную зону реактора ВВР-10 и подвергается бомбардировке потоком ядерных частиц для активации примеси Hg(ртуть). После чего ампула с волосками извлекалась из реактора, волосок делился на пятимиллиметровые сегменты и проводились стандартные измерения активности.
По ходу этого необычного эксперимента у нас возникла масса вопросов. Может ли ртуть попасть в человеческие волосы из какого-либо внешнего источника? Возможно, Моцарт употреблял какую-нибудь мазь или препарат, содержащие ртуть для лечения сифилиса? Или же яд мог накопиться естественным образом в волосах за долгие годы, разделяющие смерть Моцарта и нынешнее тестирование пряди волос композитора в том же атомном ГНЦ даст схожую картину?
С этим вопросом мы обратились к академику РАЕН Александру Портнову, и он развеял наши сомнения:
– Нет, это исключено. Впитанная извне ртуть ведет себя совершенно по-иному. В этом случае яд должен отложиться в самом теле волоса, следовательно, проникнет через его корень, то есть обязательно выходит из организма человека. Если отравление происходило постепенно под воздействием среды (например, яд содержался в каком-то предмете, находящемся в комнате отравленного, или в воде, которую тот ежедневно пил), тогда анализ показал бы скорее постоянную долю яда в каждом сегменте волоса, что графически будет отражено прямой линией. Если же ртуть попадала в организм большими дозами через более или менее равномерные промежутки, диаграмма покажет пики и спады…
Таким образом, если график содержания ртути в волосках из пряди Моцарта даст график с максимумами и минимумами содержания ртути, то подтвердится версия отравления ртутью маэстро, которую выдвинул и обосновал триумвират врачей из Германии: Иоханнес Дальхов, Дитер Кернер и Гунтер Дуда.
Теперь о смертельной болезни В. Моцарта. В конечном счете остается одна «почечная симптоматика». Причем предстоит определить, умер ли Моцарт в результате ртутного нефроза или в результате инфекционного хронического нефрита, то есть сморщенной почки. Если отбросить в сторону специфические симптомы, – все говорит за нефроз в результате приема сулемы: с одной стороны – предчувствия в отравлении самого Моцарта, которые он открыто высказывал, и с другой – утверждение, что он «уже на языке чувствовал горький привкус смерти», не говоря о слухах об отравлении, ходивших по Вене.
Отравление сулемой – HgСl2 – (здесь доза ниже 0,2 г) в продроме сублиматного нефроза внешне проявляется прежде всего через депрессии и тремор (mercuralis), симптомы, выявленные у Моцарта однозначно. За это же говорит типичный привкус Liquor mercurii (ртутной настойки, – лечебный препарат. – Прим. авт.), ощущавшийся им еще в июне 1791 года. Наконец, при превышении дозировки все это приводит к лихорадке и экзантеме (как в Праге в августе-сентябре 1791 года, когда маэстро периодически терял сознание).
В заключение сублиматный нефроз (если доза все повышается и нефроз хронифицируется) приводит к полиурии, затем к анурии и заканчивается летальной уремией (смертельное отравление мочой). Действие на центральную нервную систему выражается в тошноте, рвоте и судорогах. Все другие (достоверные) симптомы, которые проявились у Моцарта, вписываются в общую картину сублиматного нефроза.
За последние полгода В. Моцарт пережил три приступа острого отравления: август – начало сентября (15.08.1791 г. – 07.09.1791 г.), середина ноября (15.11.1791 г. – 20.11.1791 г.), конец ноября – начало декабря (28.11.1791 г. – 04.12.1791.г.).
Сопоставляя даты приема яда, вычисленные по данным суточного прироста волос, и ежедневные описания признаков болезни последних месяцев жизни В. Моцарта из разных источников, можно будет реконструировать день за днем историю преступления. Невероятно, но тогда можно было представить фактическое доказательство того, как был убит Моцарт. Или же, наоборот, нейтронно-активационный анализ мог опровергнуть эту версию.
Теперь нам не доставало только вещественных улик. Анализ мог показать постоянное содержание ртути в различных сегментах одного и того же волоска; это означало бы, что Моцарт не был преднамеренно отравлен, напротив – ртуть в его организм поступала ежедневно: может быть, из питьевой воды или же из какого-нибудь внешнего источника, например из ковров или портьер в его кабинете. А если содержание ртути в каком-то волосе не будет повышенным, то один из двух тестов произведен на волоске, случайно выпадающем из ряда. Подобные результаты только подорвут версию о намеренном отравлении.
Волосы композитора, доставшиеся нам для исследования по сути от герра Дейма-Мюллера, идеально подходили для подобного нейтронно-активационного анализа в одном из известных атомных государственных научных центров (ГНЦ), ибо они были не острижены, а сбриты под корень в день смерти Моцарта. Вот почему их сегментный анализ можно будет провести с точностью до одного дня, что позволит определить даты абсорбции всех доз яда. Известно, что волосы растут с постоянной скоростью 0,35 миллиметров в день, то есть около 1,0–1,5 сантиметра в месяц. Следовательно, за 6 или 7 месяцев они вырастут максимум до 9-10 сантиметров (волосы из пряди В. Моцарта как раз были нужной длины: от 9 до 15 сантиметров).
В момент кончины Моцарта его волосы, – а, следовательно, и тело, – должны были содержать «необычно высокую» дозу яда. А сколько точно – можно было узнать с помощью методологии, разработанной и применяемой уже не одни десяток лет физиками-ядерщиками.
Итак, «нейтронщики», получив задание, взялись за дело. Волоски, порезанные на сегменты длиной в полсантиметра, были помещены в кварцевые ампулы и транспортированы в ядерный реактор, где подверглись термическому нейтронному облучению. Эти волоски прошли в общей сложности несколько десятков операций…
Вторичная эмиссия волосков была измерена дозиметрической установкой для последующего определения содержания в них ртути. Протестированные волоски дали великолепную и ожидаемую картину. Полученные результаты для более длинного волоска были отображены графически в виде кривой, пики которой соответствовали содержанию ртути от 30 до 75 граммов на тонну живого веса, то есть в 600 раз выше нормы!
Графическая кривая, вычерченная по этим данным, показывает, что яд, убивший Моцарта, попадал в его организм не из внешнего источника. Перед нами была предельно ясная картина ртутного отравления маэстро, как если бы она была взята из учебника. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что кто-то давал его Моцарту периодически и внушительными, но не смертельными дозами. Именно так должен был действовать убийца, если хотел замести следы, то есть регулярно подсыпать дозы яда, недостаточные, чтобы убить сразу, в надежде, что симптомы, проявляющиеся у жертвы, будут приписаны какой-либо иной причине. Это был классический метод. И он срабатывал – на протяжении 200 лет.
Далее. Мы подкрепили свою диаграмму симптомами заболевания Моцарта из разных источников: родных, близких, коллег и знакомых. На ней были отмечены все даты и соответствующие этим датам симптомы, которые наблюдали у Моцарта его жена Констанция, биографы, коллеги, лечащие врачи – Клоссет и Саллаба, а также мнения других очевидцев. Скрепив вместе несколько листов бумаги, мы получили так называемый сводный график, где была добавлена линия-хроника, представляющая шесть последних месяцев жизни великого маэстро.
Мы сравнили высокие и низкие точки сегментной кривой с собственным графиком тех моментов острого отравления и последующей ремиссии, когда яд не давался. Причем моменты острого отравления и ремиссии у маэстро, согласно тестам и данным «классической литературы», были как близнецы-братья.
Например, в октябре 1791 года характер болезни Моцарта несколько меняется, самочувствие композитора – удовлетворительное; об этом он сообщает в письме Констанции, что впервые хорошо выспался и чувствует некоторое улучшение. А 18 ноября он последний раз появляется в обществе, когда продирижировал исполнением своей небольшой масонской кантаты – лебединой песней – на освящении храма. И с 20 ноября по 5 декабря 1791 года наступает агония, которая длится до дня смерти, то есть около двух недель. Тут дозы яда были явно завышены.
Итак, результаты тестирования волос Моцарта совпали с медицинскими показаниями и полностью соответствуют версии об отравлении маэстро.
Не исключено, что кто-то еще сообщит нам об еще одной пряди волос Моцарта, и мы протестируем и эту реликвию маэстро. Ведь в то время презентовать свои локоны было таким же распространенным явлением, как сегодня дать автограф. Кстати, мы сделали запрос в зальцбургский Моцартеум, где с начала 2006 года демонстрируется одна прядь волос В. А. Моцарта и в запасниках имеется еще два локона. (Правда, ответа из почтеннейшего заведения не последовало никакого!..)
Дискуссия на эту тему ведется уже второе столетие. Видимо, настало время сообщить об итогах проделанной нами работы.
Итак, физик-ядерщик Николай Захаров с обычной для этого русского ученого основательностью рассказал мне о довольно-таки сложной методике, позволяющей проводить сегментный анализ волос на предмет наличия там мышьяка. Одним из таких способов является нейтронно-активационный анализ. Для своего проведения он требует довольно сложного оборудования, однако принцип его очень прост. Известно, что многие химические элементы в обычных условиях не являются радиоактивными, но после облучения становятся радиоактивными. Чаще всего для облучения используют нейтральные частицы-нейтроны атомного реактора либо радиоактивного источника. Ядра стабильного элемента, взаимодействуя с нейтронами, превращаются в ядра радиоактивного элемента и начинают испускать излучение с характерной энергией. Регистрируя это излучение, можно установить, какому радиоактивному элементу оно принадлежало.
Волосы растут с постоянной скоростью 0,35 миллиметров в день, то есть около 1,5 сантиметра в месяц; становится возможным рассчитать концентрацию в момент получения большой порции яда (мышьяка). В нашем случае было важно то, что волосок не был срезан ножницами на неизвестном расстоянии от корня, такую дозировку нельзя будет датировать с точностью. Здесь локон волос был обрит под корень и известна дата этого, их сегментный анализ с точностью до одного дня позволит определить даты абсорбции ударной дозы яда.
Все это позволяло ответить огнем на огонь, отразить традиционный скепсис австрийских, немецких и английских музыковедов и историков, отвергавших гипотезу об отравлении Моцарта, как абсурдную и не имеющую право на существование.
И еще один вопрос, но иного свойства. Если хотите, этического. И я опять же адресовал его академику РАЕН А. М. Портнову:
– Почему Вольфганга Моцарта надо было поджаривать на медленном огне? Ведь сильная доза могла бы помочь отделаться от композитора гораздо быстрее. Каждый день жизни композитора давал ему дополнительный шанс – создать очередной музыкальный шедевр, а значит, обеспечить дальнейший стремительный взлет его карьеры, а успех самого капельмейстера А. Сальери свести к бесконечно малым величинам? Зачем преступнику или преступникам было рисковать, оттягивая развязку?
– Вопрос, конечно же, не простой, – согласился Александр Михайлович. – Чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались те, кто устранял Моцарта? Взлет Моцарта начался в 1791 году, и, если бы не смерть, это означало стремительную карьеру, что Сальери отлично понимал. Однако он, чаще всего неопределенный в своих намерениях, из-за характера структуры своей личности явно не был непосредственным исполнителем. Ортодоксальный католик и предусмотрительный тактик, он, ненавидевший гениального, но неверующего и беззаботного гения, не мог и не хотел устранять его сам, зато перепоручить свой замысел другому – это в его духе.
В честолюбивом психопате Зюсмайре он нашел то послушное орудие, которому и рискнул довериться. Искусство иносказательного выражения мыслей Сальери нам уже известно. Смотря по обстоятельствам, императорский капельмейстер начинает выражаться более определенно. Как этот разговор протекал у Сальери и его ученика, вопрос другой, но вскоре после этого Зюсмайр становится учеником Моцарта. После смерти маэстро он вновь со своим патроном – императорским капельмейстером, и его ждет головокружительный взлет.
Далее. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в «Волшебной флейте» революционное, безусловно, опасное выступление. Если уже премьера создала у публики впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своем роде (а Моцарт был убежден в этом), то можно себе представить, с каким воодушевлением работали над оперой и Моцарт, и Шиканедер. Об этом говорят многочисленные свидетельства!
Сальери, видимо, очень рано был информирован об опере «Волшебная флейта» одним из тех, кто «близко стоял» к Моцарту. А это мог быть только Зюсмайр, который (при поддержке Сальери) готовился к собственной карьере и на пути его встал фактически только Моцарт, его наставник. Показные положительные отзывы Сальери о «Волшебной флейте», на премьере которой он присутствовал, – всего лишь дань светскому воспитанию. На душе у него было явно другое, и Сальери, должно быть, почувствовал, что в лице Моцарта перед ним – реши-тельный соперник, который не только приготовился к новому творческому взлету, но и начал представлять серьезную угрозу засилью «итальянской оперы».
Именно поэтому должно показаться более чем странным, что Зюсмайр, будучи учеником Моцарта, этого непримиримого противника Сальери, сохранял с последним дружеские отношения.
Для очень верующего, очень патриотичного, но в творческом плане чудовищно эгоцентричного придворного капельмейстера в созидательной работе над «Волшебной флейтой» возрождался тот противник, имя которого прежде едва ли было достойно серьезного упоминания в окружении Сальери. Моцарт однозначно встал на его пути! Такое видение ситуации могло объединить и Сальери, и большинство католического духовенства. Он испугался, что выход на арену такого единственного в своем роде гения, как Моцарт, отодвинет его в тень, и поэтому он всячески препятствовал продвижению молодого художника.
Эта борьба развертывалась на конкретном политическом фоне, который не могли не учитывать ни Сальери, ни католическое духовенство. И если Иосиф II масонство терпел, то его наследник, Леопольд II, усмотрел в ложах зародыш революционных ячеек. Так что в то время масонство было актуальной темой для разговоров. С одной стороны, оно достигло своего апогея, с другой – находилось уже в стадии развала. Постановка «Волшебной флейты» отчетливо обозначила этот поворот!
Борьба за власть в то время была на повестке дня. И в связи с этим нельзя не обратить внимания на то, что Леопольд фон Зоннляйтнер (император) был одним из первых, кто, находясь вне масонских кругов, увидел в «Волшебной флейте» прославление масонства, а официально заявлено об этом было только спустя два года.
Вряд ли сегодня кому-нибудь известно, что тогдашний венский архиепископ Мигацци был крайне тщеславным, расположенным к интригам вельможей, который с князьями церкви, а это не только Иероним фон Коллоредо из Зальцбурга, но и многие другие католические высокопоставленные лица, образовывал некий вид «католической мафии». Казалось бы, при чем здесь смерть Моцарта, если бы не тот факт, что в эти круги был вхож и ортодоксально верующий Сальери. И очевидно, что имя Моцарта не раз звучало там.
В какой степени Мигацци, Коллоредо и Сальери обменивались мнениями (и относительно Моцарта), в данном случае несущественно. Тот же Коллоредо был склонен к жесткости и бесчувственному автократизму, к тому же он был человеком неблагодарным и при удобном случае любому давал понять, кто князь, а кто грязь. Сам Сальери относился к этим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой католический фанатизм. Творческое и личное соперничество итальянца по отношению к Моцарту – теперь уже неоспоримый факт. С другой стороны, и Моцарт был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, Сальери, или безудержную злобу того же Леопольда Антона Кожелуха из Праги к Вольфгангу Амадею Моцарту, скрытую за чрезвычайной любезностью, не считая уже многочисленных посредственностей, непримиримо ненавидящих Моцарта. Действительно, его острый язык был известен многим, и кое-кто полагал, будто Моцарт был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку аристократии.
Более того, надо было заставить добропорядочных граждан поверить в естественную смерть, хотя бы от безобидной «просовидной лихорадки». Вот откуда проистекают все выгоды постепенного отравления организма ядом, включая и то, что частые недомогания Моцарта должны были бы сводить к «нулю» его бешеную работоспособность.
Эпилог
…Гении и есть та продуктивная сила, что дает возникнуть деяниям, которым нет нужды таиться от Бога и природы, а следовательно, они не бесследны и долговечны. Таковы все творения Моцарта. В них заложена животворящая сила, она передается из поколения в поколение, и ее никак не исчерпать, не изничтожить.
Все новые и новые попытки представить теорию отравления просто легендой продолжаются. Решительный противник этой теории судебный медицинский эксперт профессор д-р X. Банкль утверждал (в 1990 году), что при отравлении ртутью опухоли должны отсутствовать, а тремор у последнего Моцарта вообще не наблюдался. Наличие тремора немецкими врачами однозначно доказано путем анализа последней рукописи Моцарта. Напротив, профессор доктор Р. Эрпельт защищал тот пункт, что опухание очень даже характерно для симптоматики ртутного отравления вследствие отказа почек.
В свое время Бетховен ставил 100 против 1, что Сальери отравил Моцарта (насколько он должен был быть уверен в своих словах), а Россини, называвший Сальери «отпетым трусом», говорил: «Впрочем, именно этот Сальери имел регулярный контакт с Моцартом. После смерти последнего Сальери подозревали и даже серьезно обвиняли в том, что, должно быть, из зависти он убрал противника с пути посредством какого-то медленно действующего яда».
Профессор д-р М. Фогель, являясь, между прочим, автором текста и музыки второй части к «Волшебной флейте» и придерживаясь относительно Сальери – Зюсмайра тех же взглядов, что и мы, выпустил неподражаемую книгу о Моцарте, целиком построенную на материалах, снабженных только краткими комментариями: «Mozarts Aufstieg und Fall» («Взлет и падение Моцарта»). В ней, например, цитируются следующие слова Хайне:
«В самом деле, при таком количестве подозрительных обстоятельств, говорящих в пользу насильственной смерти, любой суд в наше время просто обязан был бы возбудить дело об убийстве».
Фогель приводит богатейший материал, филигранно и убедительно комментируя его. Его выводы достойны того, чтобы быть процитированными: «Тот, кто желает понять логику событий, связанных со смертью Моцарта и его погребением, должен проникнуться ситуацией. В то время, как Моцарт чувствовал приближение своего конца, с каждой неделей слабел, пока наконец не слег совсем, активность его врагов все возрастала и с его смертью, точнее сразу же после нее, достигла своего печального апогея. Физическое уничтожение сопровождалось кампанией, направленной и на уничтожение Моцарта как личности. Отказ в христианском погребении достаточно прозрачно показывает, что враги добились своего: он был устранен и вытравлен из памяти не только физически, но и морально».
Фогель – в чем мы с ним солидарны – понимал, что отравление не признавалось зальцбургскими лоббистами только потому, что оно не вписывалось в их картину благородного и неприкасаемого гения.
Что же касается самого погребения композитора, то оно тоже стало тайной. Хоронили Моцарта с подозрительной поспешностью, не удостоив почестей, соответствующих его сану помощника капельмейстера собора Св. Стефана, а также званию придворного капельмейстера и композитора. Более того, на кладбище Санкт-Маркс по Гроссе-Шуленштрассе никто из сопровождавших тело Моцарта не пошел. Якобы из-за резкого ухудшения погоды. Хотя из архивных источников Венской обсерватории и дневника графа Карла Цинцендорфа, ведшего обстоятельные метеонаблюдения, явствует, что в тот день в 3 часа пополудни стояла характерная для поздней осени погода без осадков: температура утром была 3 градуса, а вечером 4 градуса по Цельсию. Следовательно, причин того, что никто из участников убогой похоронной процессии не дошел до монастырского кладбища, были не погодные условия, а нечто совсем другое. Но самым непонятным в этом деле остается факт того, что композитор был похоронен в безымянной могиле для бедняков, которая к тому же вскоре была утеряна. Кто-то тщательно скрывал следы преступления…
Более того, в кругу венских музыкантов долгое время передавалась следующая история. Будто бы гроб с телом Моцарта отпевали не в храме Св. Стефана, а у входа в Крестовую капеллу, прилегающую к северной недостроенной башне храма. А затем, когда сопровождавшие удалились, гроб с телом внесли внутрь и, прошествовав перед Распятием, вынесли прах великого музыканта уже через другой выход, ведущий прямиком в катакомбы, где хоронили людей, умерших во время эпидемии чумы. Спустя несколько дней после смерти Моцарта австрийские, а затем европейские газеты запестрели краткими проходными сообщениями о кончине «композитора, известного всей Европе своим редкостным талантом», «достигшего наивысшего мастерства» и так далее.
Большинство же современников Моцарта считали однозначно, что он умер естественной смертью от «острой просовидной лихорадки», которую 28 ноября диагностировал его домашний врач Саллаба (случаев такого заболевания больше в Вене не зарегистрировано). Этого диагноза было достаточно, чтобы внушить потомкам главное: великий Моцарт умер естественной смертью. Внушить на время…
Но по прошествии 30 лет то, о чем писалось или говорилось в странах Европы только намеками, стали провозглашать в полный голос. В центре внимания оказался престарелый композитор, придворный капельмейстер Антонио Сальери. Вспомнили все: и то, что итальянский маэстро был соперником, если не врагом Моцарта, вспомнили высказывания последнего о том, что Сальери посягал на его жизнь. А тут еще у Сальери сдают нервы, и он в присутствии свидетелей будто бы признается в убийстве. Бульварная пресса тут же подхватывает и тиражирует новость. Сальери объявляют «душевнобольным».
Свет на эту тайну пролил в свое время и венский музыкант Иосиф Маркс, поведавший свидетельство известного австрийского историка музыки профессора Гвидо Адлера (1855–1941). При изучении церковной музыки в одном венском архиве последний нашел запись исповеди (наличие таковой вполне возможно, потому как истории известны факты записи исповедей прихожан) Сальери. В документе содержались детали того, где и при каких обстоятельствах Моцарту давали медленно действующий яд. Адлер дотошно сверил по годам фактические данные записей и пришел к заключению, что исповедь Сальери совсем не «горячечный бред умирающего», как пытались представить дело его сторонники.
Понятно, что апеллировать к вышеназванной «исповеди Сальери» у нас нет ни морального, ни юридического права. На то она и существует тайна исповеди.
Из пяти исследователей, с которыми мне довелось поддерживать деловые и творческие отношения, в живых остался только один – доктор медицины Гунтер Карл-Хайнц Дуда – и супруга Дитера Кельнера – Сильвия. Он был участником триумвирата врачей, создавших блестящую россыпь книг о великом композиторе Вольфганге Моцарте. Уроженец Верхней Силезии герр Дуда, прекрасно совмещает деятельность врача-терапевта в Мюнхене с изучением всех перипетий жизни и смерти Моцарта. Этой тайне посвящены многие работы д-ра Дуды, в частности книга «Конечно, мне дали яд» и своеобразная энциклопедия «Богом данные».
После выхода в свет обеих книг трех врачей их авторы продолжали изучение обстоятельств гибели Моцарта, включившись в полемику с апологетами Сальери, в которой приняли также участие музыковеды, врачи и пушкинисты нашей страны. Тема Моцарта нашла в России талантливых последователей великого композитора в лице А. Улыбышева, А. Пушкина и Н. Римского-Корсакова, Г. Чичерина, И. Бэлзы.
2 ноября 1981 года преждевременная смерть оборвала жизненный путь доктора медицины, ведущего патографа Германии Дитера Кернера. Этот замечательный человек, врач и ученый, бесстрашно обращался к сложнейшим проблемам истории вообще и истории культуры, в частности. Врач по образованию, он с участием подлинного гуманиста думал и писал о человеке, его страданиях и завершении жизни, глубоко вникая во все тонкости терапевтического искусства, фармакологии и страшной науки, получившей название от имени неумолимого бога Танатоса и начавшей развиваться благодаря неустрашимой мудрости Леонардо, науки о смерти – танатологии.
Именно участие к страданиям человека породило создание обоих томов «Болезней великих музыкантов» Д. Кернера и побудило его сосредоточиться на тайне смерти Моцарта и сделать столь весомый вклад в раскрытие этой тайны, волновавшей его буквально до последних дней жизни. Доктор Кернер и его соавторы отлично понимали сложность проблем, связанных не только с раскрытием загадки XVIII столетия, но упорными попытками скрыть истину, длящимся, как уже говорилось, двести с лишним лет.
Мое участие в этой истории развивалось столь стремительно, что я даже не успевал проститься с тем или иным персонажем этого реального триллера, в сценарий которого его угораздило попасть. Словно могучим торнадо, судьбы вольных или невольных участников этого повествования были вовлечены в этот смертельный вихрь; и провидение внесло в свой мартиролог новые печальные коррективы…
Меня до сих пор тревожит неожиданный уход Дитера Кернера: тело этого талантливого доктора и литератора находят в одном из тупиков коридора в госпитале Майнца. Диагноз: тромб – сердце – смерть. Дело продолжила его жена Сильвия Кернер, которая передала мне ряд материалов и рукописей мужа.
И тут новая потеря, о которой сообщил д-р Гунтер Дуда, – внезапная кончина доктора филологии Вольфганга Риттера. А вскоре и сам герр Дуда упал и повредил шейку бедра, а через год в 2010 году его не стало.
А до этого, в 1998 году, ушла из жизни графиня Вера Лурье из Западного Берлина. Русской лирической поэтессы, эмигрантки первой волны не стало. Следы обрывались. Остались манускрипты, письма, документы, книги. Все это я взял с собой. Для работы, для исследования, для написания книги, а значит, для того, чтобы восторжествовала истина…
Более того, мне тоже пришлось приложить руку к созданию этой необыкновенной книги. И я горжусь тем, что тоже внес свою лепту в разгадку истории жизни и смерти великого русского писателя Михаила Булгакова и знаменитого австрийского композитора Вольфганга Моцарта.
Выражаю большую признательность:
Немецким ученым– исследователям: Гунтеру Дуде (Мюнхен), Дитеру и Сильвии Кернерам (Майнц), Йоханесу Дальхову (Росток) и Вольфгангу Риттеру (Марбург), благодаря их изысканиям и открытиям, вошедшим в работу автора о Моцарте, исследование приобрело необходимую полноту и законченность. Также оказались кстати неоценимые советы и пожелания музыковеда, профессора Игоря Бэлзы (Москва) – энциклопедиста и интеллигентнейшего человека СССР и христианского мира. Мне трудно переоценить вклад и роль русских эмигрантов первой волны – этих носителей и хранителей великой русской и мировой культуры, а Веру Лурье (Берлин, Вильмерсдорф) хочется поставить в литерном ряду виртуального пантеона подвижничества…
Мне хотелось бы поблагодарить ученого-атомщика Николая Захарова, благодаря научным исследованиям и измерениям которого с помощью нейтронно-активационной методики вышла в свет статья в научном журнале с фактическими доказательствами убийства великого композитора.
Большое спасибо академику РАЕН Александру Портнову за консультации и помощь в аналитическом расследовании того круга потенциальных вельможных персон, кто выдал «ордер на убийство» и ритуально уничтожал композитора.