«Ковер одиночества»
В этот вечер в классе было много гостей, «телевизионщики» раскручивали провода, устанавливали осветительную аппаратуру, готовясь к съемке сюжета для информационной программы «Время» (ансамбль только что вернулся из поездки по США). Но она начала урок у станка как обычно. Прозвучало рабочее «И-раз, и-два», и класс наполнился старательным шорохом потертых туфель. Меж тем съемочная группа была готова, и тут началось самое уморительное: Бондареву пытались снять идущей прямо на камеру. Маршрут проходки был оговорен несколько раз, в полной готовности стояли у станка ее ребята, включался мотор, и тут она терялась и упорно уходила от назойливого глазка камеры в дальние углы класса…[811]
Неожиданное и необъяснимое для присутствовавших, а потому «уморительное» поведение В. И. Бондаревой во время телевизионной съемки сигнализировало, на мой взгляд, о ее совсем не «уморительной» жизненной ситуации и самочувствии в Челябинске. Руководитель прославленного хореографического коллектива, авторитетный хореограф, первая в Челябинске заслуженный работник культуры РСФСР чувствовала себя здесь неуютно и одиноко. Причиной тому было несчастное стечение обстоятельств: не сложившаяся личная жизнь и вынужденное бегство из Магнитогорска; настороженно-враждебный прием, оказанный ей коллективом, и сложные отношения с всесильной предшественницей, Н. Н. Карташовой; собственные высокие профессиональные амбиции при формальном отсутствии профессионального хореографического образования, которое при желании всегда можно было ей предъявить.
Эта доходящая до смешного и вместе с тем трагическая неуверенность в своих силах документировалась в процитированной выше статье 1980 года не единожды. Репетитор «Самоцветов» и ее ближайший единомышленник Ю. И. Основин вспоминал, что на упоминавшемся выше семинаре балетмейстеров в Крыму в 1969 году, где В. И. Бондарева получила восхищенную похвалу маститых балетмейстеров, она «на съемке робела, как девочка, и трусила ужасно». Он же рассказал и вторую историю о драматичном несовпадении внутренних ожиданий В. И. Бондаревой и внешних реакций на ее достижения:
Собрались мы после лета на первую репетицию, и вдруг как гром среди ясного неба — вызов на концерт в Москву. Репетировали до глубокой ночи, а на следующий день прямо с самолета — на просмотр.
После показа — какой уж там Дворец съездов! — Бондарева робко подошла к столу жюри.
— Что, дорогая? — обернулся к ней режиссер концерта.
— Нам уезжать? — подавленно пролепетала она.
— Оставаться, дорогая, оставаться! Отсыпаться, утюжиться и — ни пуха ни пера![812]
В. И. Бондарева переехала в Челябинск не от хорошей жизни. Вернее, ее жизнь в Магнитогорске была в профессиональном плане настолько успешной и сулила столь стабильные перспективы, что если бы не семейные обстоятельства — алкоголизм мужа, — покидать родной город не было бы нужды. Ее танцевальный ансамбль Дворца культуры Магнитогорского металлургического комбината был лучшим в городе и успешно выходил на всесоюзную орбиту, получив ее стараниями звание народного. Ее уважало и ценило руководство Дворца культуры, которое, помимо прочего, готовило документы на присвоение ей звания заслуженного деятеля искусств РСФСР и подыскивало новую квартиру. Не удивительно, что ее переговоры с ЧТЗ были восприняты в Магнитогорске как предательство. За нашу первую встречу В. И. Бондарева три раза рассказала мне о разрыве отношений с буквально носившим ее на руках директором ДК ММК, а затем председателем завкома металлургического комбината М. И. Поляковым. Случайно встретившись с нею в Челябинске, он, по ее словам, так отреагировал на ее внезапное появление в гостях у Н. Н. Карташовой:
«А ты, предатель, ко мне не подходи. Видеть не могу тебя». Отвернулся и говорит: «Уберите ее, чтобы я ее не оскорбил»[813].
Разрыв добрых отношений в Магнитогорске, невосполнимых в Челябинске, мучил В. И. Бондареву до конца ее дней и воспринимался и ею самою как предательство. Если бы не проблемы с мужем, говорила она мне, она «не предала бы свой коллектив магнитогорский»[814].
Тем большим контрастом для В. И. Бондаревой стало ее положение в ДК ЧТЗ. Н. Н. Карташова, формально передав ей коллектив, в действительности сохраняла огромный авторитет и влияние в самодеятельной хореографии Челябинска. Она предлагала руководству Дворца культуры, которое какое-то время не в силах было ей отказать, новые постановки по либретто супруга, Р. Ф. Шнейвайса. Положение В. И. Бондаревой надолго оказалось двусмысленным: она вынуждена была работать под фактическим руководством Н.Н Карташовой (см. илл. 3.7). Ей приходилось наряду с созданием собственной хореографической программы заниматься постановками, которые претили ей дефицитом балетмейстерской фантазии, эклектичностью и анахронизмом. К тому же, по ее мнению, за них она получала нищенское, по сравнению с Н. Н. Карташовой, вознаграждение. Ей доводилось с боем добиваться занесения на афиши новых постановок своего имени и плакать по ночам от обиды и бессилия. Ее попытки подать заявление об увольнении и вернуться в Магнитогорск успехом не увенчались. И в руководстве Дворца культуры, и в завкоме ЧТЗ ее просили потерпеть, сославшись на всесилие предшественницы, за которой стоял собственный авторитет, слава созданного ею коллектива и поддержка областной газеты.
3.7. Н. Н. Карташову и В. И. Бондареву на челябинском вокзале из московских гастролей встречает директор Дворца культуры ЧТЗ Г. Г. Лагутин (Патракова А. Вера // Миссия. 2010. № 8 (77). Вклейка между с. 64 и 65).
В советское время ее личную неустроенность на новом месте журналисты пытались опоэтизировать, интерпретировать как социалистический аскетизм и самопожертвование, готовность отдать себя работе без остатка:
Из беседы с Ю. Основиным: В первую очередь она трудяга. Про иных вот говорят: «Работа — его второй дом». Так это не про нее. Домой она заходит, только чтобы пса Тепку накормить да выспаться. А дом ее, первый ее дом, здесь, в этом классе, вот уже 16 лет здесь… […]
…Окончен день. В истовом поту репетиции стремглав пролетел вечер. Ночным проспектом неспешно шагаем домой. Мимо, поводя прозрачными боками, проплывают последние трамваи, похожие на большие аквариумы. Дышится спокойно и легко. Навстречу тихим шагам на лестнице, ошалев от счастья, за дверью заходится пес Тепка…[815]
В 1990-е годы слитность работы и личной жизни В. И. Бондаревой, точнее — замещение личной жизни работой, интерпретировалась как проявление силы и цельности характера:
Ну конечно же дело — в деле, где нет пауз на личную жизнь: она вся — личная. Твоя — и не твоя. Для всех, а значит, и для себя. Где нет противостояния между «быть» и «казаться». Они — слиты.
Сидеть в жюри на смотрах — это для себя или для дела? Выискивать мальчишек и девчонок в школах, на рядовых концертах, в репетиционных залах студий и кружков — для себя? Консультировать начинающих хореографов и танцоров — для кого? А изматывающие конкурсы, фестивали и поездки с коллективом за границу? Все это отмечено званием «Заслуженный работник культуры»! Награда? Наверное. Но не в этом дело[816].
В последние годы жизни В. И. Бондаревой ее самозабвенное отношение к делу получило религиозную интерпретацию «служения», поддержанную ее активностью в церковной жизни:
У Веры Ивановны дома на стене висит Благодарственное письмо за подписью Протоиерея Сергея Севастьянова, где есть такие слова: «Последние 10 лет ваша жизнь связана с Храмом Святителя Василия Великого. Ваше чувство ответственности, отзывчивости и внимательное отношение к людям снискали Вам заслуженный авторитет». И ведь неважно, чем человек занимается, а важно, чем он живет, каковы его жизненные приоритеты и принципы. А Вера Ивановна — это «Человек-СЛУЖЕНИЕ» с большой буквы во всех областях своей жизни[817].
В последнем опубликованном интервью В. И. Бондарева открыто заговорила о своем одиночестве, слегка смягченном лиризмом метафор. Своей публикации впечатленная журналистка предпослала эпиграф, который я слышал и из уст Веры Ивановны. В нем поэтично подводивший итог ее жизни:
За всю свою жизнь я соткала три ковра.
Первый ковер, наверное, у всех одинаков — это цветы.
Это мечты. Когда кажется, что вся жизнь впереди и ты никогда не постареешь.
Второй — это трудности. Это горы, переходы, даже пустынные места. То взлеты, то падения. И, конечно, слава. В этом отношении я была баловень судьбы.
А третий ковер — это одиночество. Безысходная пустыня. Это финал жизни[818].
В публикациях, повествующих, в соответствии с законами биографического жанра, о счастливой жизни, прожитой не зря, В. И. Бондарева называла себя «баловнем судьбы» и не желала себе лучшей доли:
У меня была интересная, насыщенная жизнь. Были взлеты, были падения. Но если бы у меня была возможность начать жизнь сначала, я бы ее повторила, не став ничего менять[819].
Однако в неформальной обстановке и в разговорах, не предназначенных для посторонних ушей, ее вердикт о своей жизни — и о переезде в Челябинск — звучал отнюдь не оптимистично. На третьей минуте нашей первой беседы она с горечью констатировала: «Плохо, наверное, сделала, что я переехала сюда»[820]