.
Конечно, следует учитывать обстоятельства последних лет ее жизни, заставлявших видеть прошлое в безрадостных тонах: тяжелые, изнурительные болезни и непрерывные боли, старость без семьи, формирование коллективной памяти о былых заслугах челябинской танцевальной самодеятельности, в которой В. И. Бондаревой, по ее мнению, не нашлось достойного места. Все это окрашивало прошлое в мрачные цвета: былая громкая слава, праздничные юбилейные чествования, государственные награды, уважение коллег и забота со стороны заводского начальства, дважды предоставлявшего ей новые квартиры, тускнели на фоне тягостного настоящего.
Одиночество В. И. Бондаревой усугублялось невозможностью вернуться в Магнитогорск, куда ее звали ученики и где, по ее представлениям, ее ждало больше человеческого тепла. Причина, как ни парадоксально это звучит, заключалась в официальной признательности Челябинска хореографу: В. И. Бондарева имела губернаторскую и заводскую доплаты к пенсии как ветеран ЧТЗ и ввиду нищенской «обычной» пенсии в современной России боялась их потерять в случае переезда в Магнитогорск.
Как видим, самодеятельность выковывала разные характеры и плела разные судьбы. Жизни двух видных челябинских самодеятельных хореографов, в значительной степени определивших пути хореографического любительства в Челябинске с 1940-х годов по наши дни, несмотря на поразительные совпадения, кардинально отличались друг от друга. Н. Н. Карташова не сомневалась в своих силах, пользовалась знаниями, опытом и возможностями супруга, владела языком официальной идеологии, была окружена дружной семьей и всеобщим вниманием, переросшим в добрую коллективную память о ней. В. И. Бондарева страдала от саморефлексии и одиночества, недостаточно уважительного, как ей виделось, отношения предшественницы и, в первое время, от враждебности доставшихся от нее учеников. Под конец жизни она считала себя незаслуженно забытой и потерянной в несправедливо, по ее мнению, преувеличенной славе Н. Н. Карташовой и ее дочери. Но это уже другая история, с которой читатель познакомится в конце книги.
Пока же следует обратиться к сфере, в которой, по мнению самой В. И. Бондаревой, подкрепленному впечатлениями коллег и зрителей, она была сильнее предшественницы, — к балетмейстерским работам Н. Н. Карташовой и В. И. Бондаревой, формировавших костяк репертуара ансамбля танцев челябинских тракторозаводцев, предварив новый сюжет экскурсом в собственное прошлое.
«Мирный атом» и очковтирательство
В конце ноября 2010 года я сидел в челябинском областном архиве и листал дела обкома партии за 1970-е и 1980-е годы, собирая информацию о партийном руководстве самодеятельностью. Настроение было плохое. Не потому, что сведения о любительской хореографии встречались редко. Читая документы из своей номенклатурной комсомольской молодости, я как будто бы вновь погружался в позднесоветскую эпоху. То и дело в глаза бросались забытые казенные фразы из партийно-комсомольского лексикона, которые звучали тогда повсеместно и которыми в силу служебной надобности пользовался и я: «творческий рапорт», «взять на контроль», «совершенствование идейно-политического, трудового, нравственно-эстетического воспитания населения», «проделана определенная работа», «приняты определенные меры», «контрольные цифры», «политическая зрелость», «в основном выполнено», «с честью выполнили обязательства», «не удалось в полной мере добиться», «предстоит еще много работы» и т. д. и т. п. Скука смертная, депрессивная!
Я не люблю вспоминать то время. По окончании советского вуза студента ждало неизбежное распределение: в течение трех лет он был обязан трудиться там, куда его направят. Сегодня, на фоне нестабильности рынка труда и неуверенности в завтрашнем дне, такая практика может показаться благом. Но тогда многие из нас воспринимали ее как постылую отработку, «крепостное право», воплощение несвободы. От первоначального распределения в одну из школ Магнитогорска, где у меня не было ни родных, ни знакомых, ни кола ни двора, мне удалось отвертеться, сославшись на красный диплом с отличием и семейное положение: я был женат на женщине с ребенком.
Меня командировали в распоряжение челябинского городского отдела народного образования, и тамошний начальник определил меня в одну из школ «спального» района на северо-западе Челябинска. Но в школе не оказалось места для учителя «истории и обществоведения», предметов, значившихся в моем дипломе в качестве специальности. Мне предложили полставки учителя плюс место «освобожденного» (читай: подчиняющегося не школьному начальству, а райкому ВЛКСМ) секретаря школьного комитета комсомола.
Ни в школе, ни в университете я не активничал на этом поприще, за исключением выступления на факультетском комсомольском бюро, описанного выше в связи с моим редакторством в стенной газете. Дело для меня было новое и не очень приятное. Я с трудом переносил еженедельные «планерки» в райкоме комсомола и частые районные, городские и областные торжественные сборища. Раздражало многое: необходимость выпрашивать членские взносы у когда-то вступивших формально, из-под палки в комсомол и не желавших их платить; райкомовское требование разыскивать «неизвестников», не снявшихся с учета в районном комитете комсомола по окончании школы и чаще всего исчезнувших таким образом из его поля зрения вполне сознательно; желание некоторых учителей использовать меня в качестве карательного инструмента против учеников; «контрольные цифры» по приему школьников в комсомол и многое другое. Особенно докучали мне регулярные общешкольные комсомольские собрания, откуда школьники с удовольствием сбегали, и попытка директора, с которым у меня сложились прохладные отношения, повесить на комсомольцев повседневную уборку школы и окрестностей под вывеской «школьного самоуправления». В связи с последним обстоятельством наш военрук со свойственным ему прямолинейным армейским юмором прозвал меня «главным дворником».
Правда, были два обстоятельства, которые скрашивали мое вынужденное пребывание в школе. Во-первых, я воспринимал его не как основное занятие: я писал кандидатскую диссертацию. Летом я ездил по архивам, затем обрабатывал найденное и писал тексты. За три года работы в школе я подготовил черновой вариант диссертации.
Во-вторых, в школьном комитете комсомола были очень хорошие ребята — лучшие из лучших. И политическим воспитанием или чем-то в таком духе мы вовсе не занимались. Нашим любимым делом была организация всевозможных праздников, вечеров, дискотек, капустников. Мы занимались самодеятельностью увлеченно, весело, самозабвенно. Это было здорово!
И тем не менее в школе мне было пусто и одиноко. Ничто не могло компенсировать ощущения казенщины и напрасной траты времени. Не удивительно, что я не люблю вспоминать то время. Наверное, поэтому я почти не помню лиц и имен не только райкомовских работников, учителей и учеников, но и замечательных членов моего школьного комитета комсомола…
Но вернемся в архив. Итак, я сижу в тоске, читаю казенщину, страдаю от неприятных воспоминаний. И вдруг вздрагиваю. Читаю о совместном решении облисполкома, облпрофа и обкома комсомола провести городские и районные смотры художественной самодеятельности, в том числе в общеобразовательных школах[821]. Смотры приурочивались к 40-летию победы в Великой Отечественной войне, но мне вдруг отчетливо вспомнился эпизод из следующего, 1986 года — настолько отчетливо, что я поставил в своем конспекте этого документа восклицательный знак, сделав неразборчивую приписку: «Пусть мирный атом».
А вспомнилось мне вот что. В апреле 1986 года нас, школьных учителей, заставили петь хором перед какой-то комиссией. Наверное, она отбирала номера на районный смотр самодеятельности. Никакой подготовки не было. За мной прибежал возбужденный военрук и рокочущим басом объявил, что все собрались в актовом зале и ждут только нас. Сцена в актовом зале действительно была набита учителями, выстроившимися рядами. Мы, дефицитные в советской школе представители «сильного» пола — два физика, два трудовика, физрук, военрук, я и сам директор, — забрались на принесенную из спортзала скамеечку. Нам раздали распечатанные слова. И мы запели. В зале сидела отборочная комиссия. Для нее, конечно, не было секретом, что большинство упоминаемых в общей статистике коллективов художественной самодеятельности существовало только на бумаге, собираясь исключительно для галочки перед самым смотром и затем опять отправляясь в небытие. В справках обкома КПСС зачастую так и значилось, как в бумажке за 1981 год: «Большинство коллективов функционируют только в период смотров»[822].
На смотр нас не пустили. Да мы туда и не рвались. Из этого выступления я запомнил только слова припева, который мы ревели из заднего ряда хора, пытаясь на ходу попасть в незнакомую мелодию:
Пусть мирный атом, могучий атом
Сияет солнцем для меня!
И запомнились они мне только потому, что через пару дней после нашего громогласного выступления встретивший меня в фойе трудовик-парторг сказал: «Помнишь про мирный атом? Накликали! Слыхал про Чернобыль?»[823]
«На сцене челябинцы»
…Выплывают девушки с золотистыми подсолнухами. Они делают несколько плавных движений и скрываются за плетнем. Только подсолнухи торчат над оградой. Вбегают два паренька. Заметив девчат, они, подмигнув друг другу, куда-то убегают. Куда, зачем?
Девушки, оставив подсолнухи на плетне, выходят из укрытия и, лукаво переглянувшись, отходят в сторонку. Появляется толпа парней. Юноши крадутся к плетню, нагибаются и… разочарованно оглядываются: там никого нет. Парни вымещают досаду на «разведчиках» — донимают их насмешками…
Вновь стройными рядами выплывают девушки. Движутся они мягко, пластично. Лица строги…