Первый наш концерт состоялся 4 мая в зале «Бунке коккайдо», вмещающем около трех тысяч человек. Зал был переполнен, люди стояли в проходах.
Начали концерт «Поющие голоса Японии», потом сцену предоставили нам. Ирина Черкашина на японском языке приветствует зрителей. В ответ — буря аплодисментов. Очень тепло встречают наших пианистку и ленинградскую балетную пару.
И наконец мы вышли плясать «Гусачка». Наши танцоры только-только, что называется, начали растанцовываться, а уже понеслась и все разрасталась буря аплодисментов. Кончали пляску под такой шум рукоплесканий, что и музыку не было слышно.
С каждым очередным номером успех все возрастал. В антракте к нам за кулисы пришел советский посол в Японии Николай Трофимович Федоренко и громко, радостно закричал:
— Так держать! Знай наших! Вы, други дорогие, покорили японцев… Добро![893]
Присутствие советского посла на концерте свидетельствует, что выступление советской самодеятельности рассматривалось как важная политическая акция. Именно так трактовал ее и посол СССР в Индии, принимавший группу на пути в Японию:
Советский посол в Индии т. Бенедиктов тепло беседовал с нашей делегацией. Он сказал, что очень доволен тем, что мы едем именно в Японию.
— Нам надо развивать культурные связи с японцами, — говорит он. — Они там очень мало знают о нашей стране, о нашем народе. Вы привезете на японские острова частицу правды о советском образе жизни[894].
Советская самодеятельная делегация прилежно выполняла порученную миссию, терпеливо отвечая на многочисленных встречах с представителями прессы на «наивные», с советской точки зрения, вопросы японцев:
Не было города, где бы мы не встречались с участниками и руководителями японской художественной самодеятельности. Наших новых друзей интересовало многое. Видимо, раньше им много говорилось о том, что искусство в СССР — искусство социалистического реализма — не является настоящим искусством, которое нужно человечеству. Отсюда наивные вопросы: «Не кажется ли вам, что социалистический реализм ограничивает возможности художника, что все произведения, созданные методом социалистического реализма, однообразны и сделаны на один лад? Почему советские люди отвергают так называемое „абстрактное“ искусство?»
Но больше всего участников этих встреч интересовало, как развивается советская художественная самодеятельность. Правда, и здесь были вопросы, которые способны вызвать только улыбку: зачем, например, профсоюзам заниматься художественной самодеятельностью? Что, у них нет других забот? Нам приходилось разъяснять японским друзьям то, что азбучно известно советским людям.
Задавались вопросы и чисто практические: как занятия в художественной самодеятельности удается совместить с работой на заводе или фабрике, не препятствуют ли директора предприятий участию рабочих в кружках, выделяют ли профсоюзы ассигнования на организацию самодеятельности. Мы отвечали, что сокращение рабочего дня в СССР открывает еще большие возможности для развития художественной самодеятельности, что если и находятся у нас горе-хозяйственники, мешающие рабочим заниматься искусством, их сразу ставят на место, что профсоюзы выделяют на культурно-массовую работу, в том числе и на художественную самодеятельность, миллиарды рублей. Это всегда приводило наших собеседников в восторг[895].
Жизнь в Японии виделась советским гастролерам через оптику марксистско-ленинской идеологии, вселяя уверенность в том, что за благополучием и достатком японской жизни скрываются тяжелые будни рабочих и крестьян:
Японцы исключительно бережливы, аккуратны. Чистота кругом идеальная. И поэтому первое впечатление такое, что все здесь хорошо одеты, во всем достаток. Но если внимательно вглядеться в жизнь народа, то сразу видно: нелегко живется рабочему и крестьянину[896].
«Звериный оскал капитализма» проявлялся, по убеждению руководителя советской делегации, и в препонах на пути японской самодеятельности, немыслимых в СССР:
Японцы рассказывали нам о своих заботах. Если японская самодеятельность хочет показать тот или иной спектакль, ее прежде всего волнует, какой будет сбор. Ведь надо заплатить за аренду помещения, за прокат костюмов, париков, за рекламу и за многое другое[897].
Советские участники самодеятельности были не просто свидетелями протестных акций населения, но и их вольными или невольными участниками, что, вероятно, еще более усиливало в их собственных глазах добровольно принятую на себя политическую и гражданскую миссию:
Здесь, в Хиросиме, мы слышали пение «Интернационала» на японском языке. Мы стояли рядом с жителями города и пели пролетарский гимн на родном языке. Потом местные газеты писали, что русские дали клятву бороться против атомной войны.
Да, это была действительно клятва[898].
Собственно, последовавшая через два года постановка во Дворце культуры ЧТЗ сюиты «Девочка с журавликом» воспринималась участниками поездки именно как выполнение данной в Японии клятвы бороться против атомной угрозы.
Пребывание в стране с «враждебным» социально-политическим строем настраивало советских гастролеров на тревожный и настороженный лад, заставляя ждать подвоха, видеть провокацию и чувствовать себя уязвленными даже там, где соблюдались простые бюрократические формальности. Иногда это приобретало комичный, из сегодняшней перспективы, оттенок — например, когда в Бангкоке им по причине отсутствия местной визы запретили покинуть аэропорт во время задержки самолета:
По графику мы должны были пробыть в Бангкоке час, но вылет задерживался, и мы решили было съездить в знаменитый Бангкокский порт — один из крупнейших в Азии.
— Выход за территорию порта не разрешается, — ответили нам.
— Почему? Ведь другим разрешается…
— То — другие…
Все понятно: к советским людям у таиландских властей, оглядывающихся на США, свой, особый подход. Обойдемся и без Бангкокского порта![899]
Но в целом оказанный японской стороной прием глубоко впечатлил советских гостей доброжелательностью и сердечностью (см. илл. 3.16). Об эмоциональной переполненности челябинцев рассказывает сделанная Д. Н. Анастасьевым зарисовка об очередном переезде кочевавшей по Японии советской делегации, вошедшая в его «Путевых заметках» в эссе «Незабываемые встречи»:
Вспоминается еще одна встреча. Мы отплывали на пароходе из Кобэ. Была ночь, и лил страшный дождь (в мае и июне дожди там — явление обычное). Мы меньше всего предполагали, что кто-нибудь придет нас проводить. Но на пристани собралось много людей, принесших с собой в эту дождливую ночь доброжелательство и сердечные улыбки. Они забросали наш кораблик разноцветным серпантином и долго кричали: «Сайонара!» — «До свидания!»
«Сайонара!» — кричали с берега. «Сайонара!» — отвечали мы.
Пароход шел по Японскому морю, а за его бортами шелестели ленты серпантина — знак дружбы и привязанности.
На палубе стояла девушка из Челябинска. Я подошел к ней — она плакала.
Это были хорошие слезы[900].
3.16. На гастролях в Японии 1960 г. (Музей ЧТЗ. Незарегистрированная папка Л. В. Авсянниковой).
Атмосфера дружеского внимания и понимания в значительной степени была плодом целенаправленной работы принимающей стороны. Советскую концертную бригаду ежедневно опекали представители массового самодеятельного хорового движения антимилитаристской направленности «Поющие голоса Японии». Они встречали и провожали советских гастролеров в каждом новом городе, открывали и завершали концерты советской самодеятельности[901]. Постоянные контакты с местными участниками самодеятельности создавали благоприятные условия для интенсивного дружеского обмена хореографическим опытом, а легко преодолевающий коммуникативные барьеры язык танца воспринимался как эффективный «дипломатический» инструмент:
С участниками художественной самодеятельности Японии у нас установилась тесная дружба. Геннадий Клыков, Анатолий Шиховцев, Валя Порядина, Александр Резепин разучивали с ними русские пляски. Да и сами мы постигали мастерство японского народного танца. Японского языка мы не знали. Поэтому уроки шли «под переводчика». Собственно, язык танца всем понятен, это — международный язык, он сближает людей. И нам было радостно, что танцы дали возможность подружиться со многими японскими юношами и девушками. Это — главный итог нашей поездки[902].
Статьи Н. Н. Карташовой в газете, секретарем которой был ее муж, опубликованы через три-пять дней по ее возвращении из японских гастролей. То, как быстро они были написаны и опубликованы, не оставляет сомнений в его (со)авторстве. Более пространная версия подробных рассказов супруги опубликована Р. Ф. Шнейвайсом после ее смерти[903]. Возможно, это стенограмма ее устного рассказа по горячим следам, на основе которого и были составлены статьи в «Челябинском рабочем».
Для более поздних текстов Н. Н. Карташовой «Путевые зарисовки» и брошюра Д. Н. Анастасьева стали «матрицей», тем более что она сама поставляла для них хореографический материал и на законных основаниях, видимо, считала себя вправе им пользоваться в своих воспоминаниях. Вскоре после возвращения гастролеров из Японии на имя Н. Н. Карташовой из редакции журнала «Художественная самодеятельность» пришло письмо. Д. Н. Анастасьев обращался к руководителю тракторозаводских хореографов с просьб