ой:
Мне поручено срочно написать небольшую брошюру о поездке. В связи с этим я очень прошу сообщить мне все, что Вам стало известно о танцах, которые нам показывали японцы (об их истории, о содержании, о характере и рисунке, о костюмах и музыкальном сопровождении, словом, о том, что может представлять интерес для читателя в познавательном отношении).
Я Вас очень прошу, как можно скорее (меня торопят) написать мне об этом, не думая ни о размерах, ни о стиле, ни о литературной форме, ни о языке. Главное — существо.
Заранее благодарю[904].
Вероятно, уже получив из Челябинска запрошенный материал, московский профсоюзный журналист и бывший руководитель советской группы описал увиденное в Хиросиме представление об атомной бомбардировке:
Это было страшное зрелище. То тут, то там слышались душераздирающие крики и вопли. Десятки людей ползли по сцене в конвульсиях и нечеловеческих мучениях. Мать судорожно прижимала к себе опаленное дитя. Жених скорбел о невесте — жертве лучевой болезни. Гремела трагическая по своему звучанию музыка. А люди ползли, ползли. Они пытались уйти от свершившейся катастрофы, найти место, где царит покой и счастье…
Постановщиков и исполнителей можно было, по всей вероятности, обвинить в излишней патологичности, в приверженности к натурализму, но, по-видимому, понять по-настоящему эти преступления дано лишь тем, кто сам пережил Хиросиму и Нагасаки[905].
Из-под пера Н. Н. Карташовой этот эпизод шестнадцатью годами позже вышел в такой редакции:
На фоне горящего города, под раздирающие душу звуки оркестра по сцене ползали десятки жертв атомного кошмара — мужчины, женщины, дети. Матери искали своих детей и, не находя, рвали на себе волосы. Стоны, крики, плач. Хор заглушался страшным диссонансом оркестра.
Возможно, у себя, на родине мы бы осудили излишний натурализм в показе ужасов Хиросимы. Но здесь все это воспринималось иначе: мы были потрясены[906].
Поездка танцоров с ЧТЗ в Японию стала своего рода «сертификатом качества» их продукции, который затем регулярно предъявлялся как доказательство вершинных достижений ансамбля в «эпоху Н. Н. Карташовой». Такую же роль для «Самоцветов» В. И. Бондаревой играли поездки в ГДР (1968), где «Самоцветы» оказались в числе лучших на международном самодеятельном фестивале, и в США (1979).
На рабочем фестивале в ГДР
1968-й. По решению ВЦСПС коллектив (с полной программой в двух отделениях) выезжает на X рабочий фестиваль в ГДР. За 24 дня мы посетили 21 город и дали 25 концертов!
…Через час — очередной концерт. Начинаем одеваться. Вдруг ко мне подходит взволнованный Леня Давиденко.
— Вера Ивановна, в зале совсем нет зрителей!
Переводчица успокаивает:
— Немцы умеют ценить время. Будут к самому началу.
Иду к ребятам. Вижу — сникли. Твердо говорю:
— Даже если в зале будет всего несколько человек, концерт состоится.
Первый звонок. Бросаюсь к занавесу… и сама себе не верю! — зал переполнен, люди стоят в проходах… Второй звонок. У глазка выстроилась очередь. Ребята растерялись. Как начинать? А уже дали занавес…
Первые номера прошли не так, как хотелось, но потом танцоры совладали с собой, увлеклись, и зрительный зал был уже наш: после каждого танца взрывался овацией. Переводчица плакала от счастья за ребят. Мы тоже не могли сдержать слезы радости.
Потом за кулисами появилась группа людей: просят повторить концерт на центральной площади сегодня вечером. Как быть? Ведь устали до изнеможения. И еще: в следующий город, где тоже запланирован концерт, нас повезут ночью…
Но разве можно отказать? Быстро, по-походному перекусили и — в автобус. Уже около одиннадцати. Вот она, площадь. Море людей. Сцена освещена, как ринг. Неповторим этот ночной концерт! Ребята были в ударе, овациями сопровождался каждый номер. Уже глубокой ночью закончилось представление, а ребят мы не могли оторвать от зрителей.
Ансамбль был награжден Большой золотой медалью, стал лауреатом X рабочего фестиваля ГДР[907].
Так описала В. И. Бондарева свой первый выезд за рубеж в качестве руководителя будущих «Самоцветов». Эта поездка была полна радости от головокружительных успехов и завершилась блестящей победой. Она была для Бондаревой первой — и решающей для ее челябинской карьеры. Потому и запомнилась особенно ярко:
…Взять, например, поездку в ГДР. Это была первая поездка. Она почему-то осталась [в памяти]. Потому что она была очень большая, она была значимая. От нее пошел отсчет моего становления в Челябинске, то есть моей личности[908].
Не менее значимой эта поездка стала и для челябинских танцоров с ЧТЗ. Большая цветная фотография солистов ансамбля украсила обложку центрального журнала. Легенда к ней гласила:
Ансамбль танца Дома культуры Челябинского тракторного завода имени В. И. Ленина с большим успехом выступил на десятом рабочем фестивале в Германской Демократической Республике, завоевав высшую награду — большую золотую медаль. Немало аплодисментов выпало и на долю солистов ансамбля — сверловщицы Любови Усовой и электрика Владимира Бодягина, которых вы видите на снимке[909].
Челябинские тракторозаводцы привезли в ГДР большую, в полтора десятков номеров, танцевальную программу, которая начиналась и завершалась большими русскими переплясами — «Уральским плясом» и «Русской балалайкой» — и включала в себя танцы народов СССР[910]. Концерты проходил под аккомпанемент пяти баянов.
Главный приз фестиваля — большая золотая медаль — был, по мнению В. И. Бондаревой, результатом непосильного труда:
Мы почти не спали. Это был месяц с лишним, мы ездили, ездили и ездили. Вообще как выдержали?.. Ребята высохли все — такая была нагрузка большая. Но это интересно было[911].
Устные рассказы В. И. Бондаревой, как и приведенный выше печатный очерк 1983 года, строятся вокруг двух концертов в Рудольштадте — в зале, в котором публика появилась в последнюю минуту, и на открытом воздухе, на заполненной 10-тысячной толпой площади. Вот как она вспоминала эти концерты в интервью, который дала мне 22 января 2010 года:
И как пошло с первого номера «на ура»! Это восемь номеров, и каждый номер обязательно два раза. Это невозможно было! А второе отделение! Уже все мокрые, рубашки мокрые, а когда уже снимают, вешают на вешалки, и машина такая за нами идет, мы в автобусе, а за нами машина. И в фургоне палки, на них висят костюмы. И они не просыхали от города до города. Такие были мокрые костюмы. И говорят: «Мы не выдержим второе отделение». А не танцевать — там на ушах стоят. Значит — надо танцевать[912].
И еще фрагмент из этого же интервью:
Вот, например, приехали… Настолько… запомнился этот концерт, где 10 тысяч зрителей. Море голов, и как ринг освещенный сделали помост, как, ну, для борцов, окантован он… чтобы ребята не свалились с этого помоста — потому что они высоко были подняты, высоко танцевали. Танцевали — это два отделения, два отделения, огромный-огромный концерт. Ни один не ушел. Это такой гул стоял[913].
Такое напряжение стоило участникам здоровья. У В. И. Бондаревой на нервной почве болела печень, из-за чего она, несмотря на чрезмерные перегрузки, вынуждена была придерживаться строгой вегетарианской диеты, а одна из танцовщиц получила во время концерта производственную травму:
Я помню, в Германии зеркало одно… Пелевина Вера с Основиным Юрой одеваются, и что-то она двинула — и разбивает зеркало. Осколки попадают в обувь. Она не проверила. Из обуви льется кровь. Зритель видит — она танцует. Она не ушла. Она танцует, потому что Вера Ивановна стоит за кулисами. Была очень жесткая. А потом, когда — правильно: золотая большая медаль, малая золотая медаль, большая серебряная медаль, малая, бронзовая большая и малая, потом пошли дипломы. Шестнадцать стран приехали — мы взяли первую премию в Германии: большую золотую медаль. А если бы не было бы такой вышколенности, не было бы такой дисциплины — ничего бы не было[914].
Вероятно, В. Пелевина продолжала танцевать не только из-за жесткой дисциплины и незыблемого авторитета строгого руководителя, но и из-за упоения, известного танцовщикам как состояние эйфории, позволяющее им не ощущать боли на сцене.
Восторженный прием зрителей иногда доходил до эмоционального восторга на грани влюбленности. Об одном из таких случаев, объектом которого была солистка ансамбля, чье фото позднее попало на обложку журнала «Клуб и художественная самодеятельность», поведала В. И. Бондарева:
Вот там один немец так влюбился в одну… Усова была Люба. Она была яркая-яркая. Ну до того влюбился в нее, что плакал. Ну прямо вот гладит ее и плачет… Я верила в то, что это искренне, понимаете? Несмотря на то что это немец, что там столько страхов[915].
В. И. Бондарева тут же пояснила природу своих страхов. Они были связаны с тяжелым советско-германским прошлым, которое оставило в советской коллективной памяти травматические следы, актуализированные в середине 1960-х годов официальной политикой памяти. От первого впечатления о Берлине по приезде на Восточный вокзал Бондаревой стало не по себе: