ы пропустили еще по парочке стопок яблочной водки и стали прощаться. Томасу нужно было сесть на цюрихский поезд (многие работающие в Базеле коллеги живут за его пределами, причем иногда довольно далеко). Будучи отнюдь не образцом трезвости — советами Юрия Михайловича из челябинского горисполкома я в тот вечер пренебрег, — я тем не менее был намерен проститься с жившими в одном со мной районе Йорном и Адрианом, которые в отличие от меня были на велосипедах, и отправиться восвояси самым малым ходом. Но в хмельных головах моих подвыпивших товарищей возник другой план: попробовать доброй сливовицы из запасов Адриана. Сказано — сделано.
В «Фотокарточке на память» я зафиксировал берлинский эпизод лета 2005 года. Вот он:
До 22 часов мы в соответствии с коллоквиумными ритуалами сидим в ресторанчике «Депони» под мостом городской электрички, затем по предложению Йохена маленькой компанией перебираемся во вьетнамскую закусочную. Настроение веселое и авантюрное: сотрудник Йорга и мой старинный приятель Мальте Рольф везет меня к вьетнамцу вблизи Хакеше Маркт по самому центру города на багажнике своего велосипеда. Домой я добираюсь далеко за полночь[933].
В тот вечер, 20 апреля 2010 года, Йорну не давали покоя лавры Мальте Рольфа: ему захотелось непременно повторить подвиг берлинского коллеги и прокатить меня на багажнике своего велосипеда. Большую часть пути мы преодолели безо всяких приключений. Но Базель — это не Берлин. Местная полиция свое дело знает. Уже подъезжая к дому Адриана, мы услышали за своими спинами вой полицейской сирены и громоподобное требование громкоговорителя прижаться к обочине.
Адриана и след простыл, что невероятно обидело Йорна: мол, бросил товарищей в беде! (Как позже выяснилось, полиция однажды уже ловила Адриана на велосипеде в нетрезвом виде. При повторной поимке ему грозило лишение водительских прав. Если бы я знал о таких полицейский строгостях, я бы не стал так рисковать кошельками и водительскими правами моих юных друзей.) Мы с Йорном спешились. Полицейский подошел к нам и, все время обращаясь к Йорну, неоднократно с удивлением посматривал на меня. Вероятно, он ожидал увидеть на багажнике подростка, а не зрелого мужа. Я решил без нужды в разговор не вмешиваться и не проронил ни слова. Более всего полицейский был возмущен тем, что Йорн не остановился, а я не сошел с багажника, хотя мы должны были видеть полицейскую машину еще до того, как была включена сирена. Может быть, и должны были, да не заметили — пьяны были чрезмерно. Поскольку подобные аргументы нас вряд ли спасли бы, Йорн решил не перечить стражу порядка и лапидарно соглашаться с обвинениями, понуро кивая головой. И был прав. Нас отпустили с миром, потребовав, чтобы дальше мы шли пешком, толкая велосипед. Что мы и сделали.
Этот стресс как рукой снял с нас хмель. Придя к Адриану, мы наперебой рассказывали о полицейском приключении, обильно запивая волнение чешской сливовицей и «Русским стандартом». Я прекрасно помню, как мы потом возвращались домой. На следующий день, вопреки привычке рано вставать, я проспал до 10 часов утра (Йорн — до 12). И только через несколько дней, при встрече с Адрианом и Йорном, я с удивлением узнал, что на том импровизированном продолжении вечеринки обсуждалось не только общение с полицией, но и мой будущий исследовательский проект. В какой-то момент друзья спросили, могу ли я сам исполнить народный танец. И я исполнил. Что это было? Подсознательное воспроизведение украинского гопака из репертуара детского сада? Использование опыта советской бальной хореографии школьных лет? Импровизации на тему «Цыганочки», про которую каждый русский почему-то думает, что умеет ее танцевать? Не знаю. Но друзья считают, что плясал я здорово. Наверное, не хотят меня огорчать. Спасибо им.
«Вторая мама»
Мои старшие братья Геннадий и Иван в конце сороковых — начале пятидесятых годов танцевали в коллективе Дворца культуры тракторного завода, уже в то время знаменитого балетмейстера Н. Н. Карташовой. Попасть в коллектив в то время было пределом мечтаний. И, чтобы осуществить свою мечту, я вначале занимался в клубе железнодорожников, затем во дворце культуры С. Орджоникидзе. Затем попросил братьев показать меня Наталье Николаевне, в чем мне было отказано. Но год спустя я сам пришел к Карташовой, и она даже не знала, что я родной брат Геннадия и Ивана. Какое же было у братьев удивление, когда я пришел на первую репетицию: «Как?» «А вот так!» — коротко ответил я.
В 1954 году Наталья Николаевна предложила мне поступить в Ремесленное училище № 2, где она руководила ансамблем трудовых резервов, а так как она для нас была непререкаемым авторитетом, да еще мы ее называли второй мамой, я с удовольствием согласился, тем более теперь я мог заниматься у любимого руководителя сразу в двух коллективах. Была в ней такая притягательная сила, не хотелось расставаться, хотя уставали сильно. Ведь Карташова не только учила нас танцевать, она знала каждого участника, его жизнь вне коллектива, и в нужный момент находила доброе слово.
На репетициях у нас была потрясающая дисциплина. Тихо говорила, а если делала замечания, то настолько корректно, что мы, совершенно разные по воспитанию (в коллективе были рабочие, студенты, врачи, служащие), как завороженные слушали и старались изо всех сил[934].
Рассказ известного челябинского хореографа, бывшего солиста ансамбля «Братья Карачинцевы» (позднее — «Уральская скоморошина»), ныне директора ансамбля «Урал» челябинской филармонии, заслуженного работника культуры Российской Федерации В. П. Карачинцева об участии Н. Н. Карташовой в его судьбе достаточно типичен для текстов о руководителях ансамбля народного танца ДК ЧТЗ, в том числе цитированных выше, в очерках о педагогических кредо Н. Н. Карташовой и В. И. Бондаревой. Публикации о них, особенно о Карташовой, насыщены повествованиями о трудных подростках, избежавших благодаря занятиям в танцевальном коллективе «криминальной карьеры». Сам В. П. Карачинцев в одном из интервью подчеркнул, что для него и пяти его братьев, в детстве и юности танцевавших у Н. Н. Карташовой, хореография стала способом защититься от уголовной среды послевоенного Челябинска:
Были кругом и урки, и щипачи, и другая «веселая» публика… Но мы пошли не по этой части… Мы все пошли танцевать[935].
Для участников танцевального ансамбля его руководитель была непререкаемым авторитетом и как хореограф, и как человек. Не случайно они называли Н. Н. Карташову «второй мамой», находившей для них мудрое слово и человеческое тепло. Последнее действовало как магнит, заставляющий после тяжелого дня работы или учебы спешить на долгие и изнурительные репетиции. Один из солистов ансамбля, А. Авсянников, вспоминает о занятиях у Н. Н. Карташовой так:
В коллективе у Натальи Николаевны были в основном ребята и девчата с ЧТЗ всяких специальностей: и токари, и слесари, и инженеры. И вот она всегда ждала вечера, чтобы встретиться с нами (4 раза в неделю). Говорила: «Я понимаю, что вы устали после трудового дня» — но какие-то магические слова всегда находила, и мы забывали об усталости, включались в трудные танцевальные ритмы и оттачивали уже поставленные или новые танцы[936].
По воспоминаниям ее воспитанников, общалась она с ними мягко, рассказывала много и захватывающе интересно. Вопреки ее письменному заверению в статье начала 1950-х годов об успешном «глубоком изучении исторических постановлений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам» в своем коллективе[937] В. Карачинцев наличие какой-либо «политучебы» уверенно отрицает:
Я был у Натальи Николаевны с [19]53 года по [19]58, у нас политзанятий — никаких. […] Нет, таких занятий — таких занятий не проводили. […] В основном мы слушали, открыв рот, Карташову. Она могла очень хорошо нам рассказать о чем-то. От нее мы получали информацию. Я очень сильно сомневаюсь… что от Веры Ивановны получали[938].
В. И. Бондарева, по его представлениям и по тому, что он слышал от ее воспитанников, времени на рассказы не теряла, общалась жестко, на повышенных тонах. В. П. Карачинцев видит в этом одну из причин недовольства некоторых «карташовцев» новым руководителем. Это противоречит свидетельству Н. В. Седовой о том, что В. И. Бондарева была редким постановщиком, умевшим разговаривать с танцовщиками[939]. Стиль общения В. И. Бондаревой с участниками ансамбля отличался, видимо, большей, чем у Н. Н. Карташовой, ориентацией на дисциплину и профессионализм как главные добродетели и залог успеха. А успех, особенно на первых порах пребывания в Челябинске, казался ей единственным гарантом выживания в обстановке настороженного — вплоть до открытого недоброжелательства и неприятия — отношения к новому руководителю со стороны коллектива:
…я проверяю белье. У меня как закон. «Поднимите юбки!» Надели ли концертные трусики, надели ли то, то другое? Это было у меня как воды напиться. У парней — надели ли плавки? Я говорю: «Снимите трусики! Я посмотреть должна». Вот. Я боялась, за все боялась… Их коробило всех. А я была жестокая. Я здесь очень жестокие правила устраивала. Вот… Я им скрутила все рога… А потом я говорю: «Можете меня ненавидеть, можете меня презирать, можете… считать меня диктатором… — потом вы будете благодарны». Я их научила, как одеваться, как гримироваться[940].
Однако противопоставлять отношение двух руководительниц тракторозаводских танцоров к своим подопечным как «материнское» и «диктаторское» было бы ошибкой. У Н. Н. Карташовой на занятиях царила железная дисциплина, а В. И. Бондарева, при внешней ультимативной строгости, учитывала человеческое измерение даже в подборе исполнителей в номера. О причинах привязанности участников «Самоцветов», насчитывавших более 70 человек, к своему коллективу она выразилась так: