Так вот, вечер 9 мая 1965 года был незабываем. Мы — я, няня, соседский приятель со своей матерью — отправились за площадь Революции, к городскому саду, откуда фейерверк, производившийся, видимо, с территории танкового училища близ железнодорожного вокзала, должен был быть особенно хорошо виден. Там постепенно скопилась большая толпа, но мы были в первом ряду. Когда раздался первый оглушительный залп и темно-синее небо заискрилось разноцветными огнями, сопровождавшие нас женщины ахнули и присели от страха и неожиданности — видимо, никогда не видели салюта, — а мы, дети, запрыгали от восторга. Это было завораживающее зрелище.
Конечно же, нас интересовало, когда мы в следующий раз сможем увидеть фейерверк. С сожалением мы узнали, что только через пять лет. Эта цифра не вмещалась в нашу шестилетнюю фантазию. После этого мы в каждый День Победы с завистью смотрели на фейерверк в Москве — на черно-белом телевизионном экране. Не надо объяснять, как я ждал вечера 9 мая 1970 года.
Но в тот вечер у мамы оказался свободный билет на знаменитый «Жок» — главный профессиональный молдавский ансамбль народного танца, созданный в Кишиневе в 1945 году и впервые прогремевший на всю страну на Первой декаде молдавского искусства и литературы в Москве на рубеже 1949–1950 годов[205]. Вероятно, билет предназначался папе, но тот по какой-то причине не пошел. Я отказывался сколько мог, ссылаясь на салют. Мама успокоила меня, сказав, что он будет произведен в десять часов вечера (или в одиннадцать — сейчас не помню). Мы смотрели концерт с удовольствием: зрелище было очень красочное, костюмы были великолепны, музыка обворожительна и прекрасно исполнена, хореография выразительна и технична. Тем не менее я все время нервничал и спрашивал у мамы, который час (своих часов у меня еще не было). Когда мы вышли и двинулись к площади Революции, навстречу нам шли толпы возбужденных и счастливых взрослых и детей. Салют закончился. Я горько беззвучно заплакал. Мысль о том, что теперь я увижу фейерверк в лучшем случае в шестнадцать лет, была для меня невыносима. Перепутала ли мама время или солгала мне, я выяснять не стал. Но до сих пор, видя фейерверк где-нибудь в Челябинске, Москве или Базеле, я каждый раз вспоминаю счастливый вечер 9 мая 1965 года, молдавский ансамбль танца «Жок» и горькие слезы из-за пропущенного салюта.
«Слуга четырех господ»?
Ни один тип учреждений культуры не пострадал так от идеологии административно-командной системы, как клуб. Можно сказать, что клуб во все времена был слугой даже не двух, а четырех «господ» — партии и профсоюзов, администрации предприятий и Советов. К сожалению, ведомственные команды не давали возможности клубам реально работать с населением. Они всегда были нацелены на решение очередных идеологических и политических задач. В общественном сознании укреплялось мнение о том, что это и есть поле деятельности клубных учреждений. Таким образом подрывалась сущность клуба как самодеятельной общности.
Дух казарменности ощущался не только в обязательности политико-массовых мероприятий, но и в том, что по всем клубам страны «прокатывались» единообразные формы работы, связанные с «красными» датами календаря, съездами, сессиями и т. п. При этом культурный процесс практически ассоциировался только с развитием художественной самодеятельности. Иначе говоря, происходила деформация предметно-содержательных ориентаций. С одной стороны, ценностные ориентации личности в клубе сводились к минимуму. Например, клубная аудитория формировалась в основном по двум направлениям: в роли «статистов» общественно-политических мероприятий и в качестве «бригад культурного обслуживания». Самодеятельность, по сути, приобрела чисто абстрактный, символический смысл, личность отчуждалась от клубной деятельности. С другой стороны, начинала активно проявляться «самодеятельность» профессионалов клубного дела. В чем она выразилась? Прежде всего в том, что профессионалы стали сами обслуживать свою аудиторию. По сути, клубные работники становились постоянными участниками собственно выстроенных мероприятий. Воистину, не детская это болезнь… И до сих пор многие клубные профессионалы работают в одиночку, не создавая вокруг себя клубные общности. Исключением являются, пожалуй, руководители художественной самодеятельности.
На наш взгляд, без клубных общностей не может быть клубного работника. Хотя понимаю, что легче «смонтировать» мероприятие самому штатному работнику, чем создавать клубную общность и организовывать ее самодеятельность. Для этого, конечно, надо быть действительно профессионалом, и не только им, но еще и культурным лидером. Надо, наконец, понять, что методика культурно-просветительной работы создавалась не для профессионала, а для любителя!
Этим пониманием пренебрегли особенно в период оказенивания деятельности клубов. Поэтому главными «производителями» культурно-просветительной работы были сами клубные работники. В конечном итоге от них зависел показатель категории клубного учреждения. Чем больше форм КПР, тем выше и уровень зарплаты. При этом реализовывался, по существу, профессионализм в узком его понимании в выполнении «голой» методики КПР, без ее основы, суть которой — в самодеятельности.
Что же касается сегодняшней ситуации, то коммерческая политика способствует появлению новых форм работы, рассчитанных на новые профессиональные качества работников. Но этот профессионализм уже не из области педагогики, а из области менеджмента. И очень важно, чтобы коммерция не подавила самодеятельности народа.
Самодеятельность и самоуправление не являются иллюзией клубной деятельности, как считают некоторые работники клубов.
Они в полную силу могут реализоваться лишь тогда, когда клубы приобретут статус самостоятельности[206].
Отклик сотрудницы Высшей профсоюзной школы культуры Н. Таировой на статью профессора философии В. Разумного «„Детская болезнь“ самодеятельности»[207] вводит в проблематику, которая закольцовывает вопрос о клубе как главном месте повседневной дислокации художественной самодеятельности, включая и танцевальную. Там планировалась и протекала повседневная — постановочная, репетиционная, воспитательная — работа, там происходили премьерные и праздничные выступления, там участники самодеятельности знакомились и общались друг с другом и с публикой, дружили, иногда влюблялись, иногда даже заводили семьи. Размышления о сути и назначении советского клуба в той или иной форме сопровождали всю его историю, но острые дискуссии о его прошлом, настоящем и будущем были характерны для «зачина» и завершения рассматриваемого периода: для конца 1920-х — начала 1930-х и 1980-х — начала 1990-х годов.
Начнем с конца[208]. 1980-е годы, даже еще до начала перестройки, воспринимались в СССР как «последнее» время, за которым все должно пойти иначе. Насколько иначе — не знал никто. В те годы, наряду с продолжающейся по инерции парадной трескотней об успехах «развитого социализма», в прессе начинали осторожно, но явственно критично обсуждаться отдельные конкретные вопросы дальнейшего развития того или иного института или явления — будь то массовый алкоголизм, современный танец или отечественное автомобилестроение. Заезжие московские лекторы в провинциальных домах политпросвещения еще до начала горбачевской перестройки доверительно сообщали об «отдельных недостатках» и неизбежных, но пока еще туманных преобразованиях. В разряд специализированных дискуссионных вопросов в те годы попали и клубные учреждения. Неблагополучие в них проявлялось прежде всего в упоминавшейся выше убыли традиционных жанров клубной самодеятельности — народных хоров, оркестров и народных танцевальных ансамблей, а также в снижении посещаемости клубов[209], которые к началу перестройки, по данным Министерства культуры СССР, заполнялись в среднем всего на треть[210]. В конце 1980-х годов, когда проявились первые намеки на желание предприятий сбросить с баланса социальные программы, включая содержание клубов, вопрос об их выживании приобрел драматичные обертоны.
В дискуссии были представлены две позиции. Одна из них, которая набирала обороты и артикулировалась все увереннее, принадлежала тем, кто считал клуб архаикой, нуждающейся в ликвидации. Одна из самых воинственных вариаций на тему безнадежно устаревшего клуба, якобы кишащего циниками-культработниками, принадлежит уже не раз упоминавшемуся профессору педагогики А. Каргину. Как и прочие звенья культпросвета, клуб подвергся его непримиримой критике:
Не мог не затронуть процесс «лжепреобразований» и Дома, Дворцы культуры, клубы, которые с помощью смены вывески становятся «центрами» культуры, досуга. Предлагают им стать и «народными домами».
Желание казаться современным и у них пока проявилось определенно в одном — безудержной распродаже самих учреждений культуры. Даже если их стены остаются в руках бывших владельцев, то внутри все отдано на откуп сторонних предприимчивых людей. Оказывается, можно зарабатывать деньги из ничего, перепродавая клубные помещения, предоставляя приют видеотекам, открывая в клубах офисы и гостиницы, впуская кооперативы и конторы.
Что тут делать? Биться и кричать, что это плохо? А кто может сказать, как делать хорошо, как во Дворцы, Дома, центры культуры вернуть… человека с нормальными запросами и их удовлетворить?
Ни вчера, ни сегодня этого клубные работники не знали, да и особенно знать не стремились. Сложившаяся ситуация их вполне устраивала. Получая гроши от государства, они делали (и не без успеха!) вид, что жутко радеют за культурный досуг народа.
Это породило клубного монстра, обслуживающего самого себя, и сотни тысяч работников, для которых основной принцип оказался вывернут наизнанку: чем меньше посетителей, тем им… лучше, спокойнее. В России числятся десятки тысяч клубов и при них клубных работников, о существовании которых, кроме как из отчетов районов, областей, и нельзя узнать. Попросту говоря, в природе их нет.