Родилась идея провести «Открытый урок профессора Винклера». И вот после долгих и упорных репетиций программа готова, сейчас начнется выступление. Каждому входящему в зал тут же предлагают листок с вопросами викторины «Что вы знаете о ГДР?» Лучшим знатоком показал себя староста И-110 О. Тучков. Он награжден ценным подарком.
Никто не скучал, даже те, кто изучают английский и французский. Да и некогда было скучать, настолько разнообразной была программа.
С большим вдохновением продекламировал Анатолий Пушнин стихи Гейне. Проникновенно прочитала нам «Свидание» Гёте третьекурсница Таня Махрова. Русский перевод стихотворения прозвучал в исполнении автора Владимира Борисова. Артистичность и хорошее знание немецкого языка продемонстрировали Людмила Бухарова и Андрей Ваганов в сцене из пьесы Шиллера «Коварство и любовь», В. Розов и Т. Романова — в сценке «Путешествие в Италию». Девушки из группы И-109 исполнили песню «Фантазия», запомнилось выступление ансамбля патриотической песни.
Неподражаем был в тот день профессор Винклер, роль которого исполнял студент третьего курса Игорь Нарский. Он как будто сошел с кафедры университета Берлина или Лейпцига, стройный, подтянутый, интеллигентный, с пышными черными усами и легкой сединой. Обаяние, безукоризненное владение немецким языком, артистизм невольно заставляли забыть, что перед вами студент нашего факультета. Профессор Винклер показал себя в тот день мастером на все руки. Мало того, что он уверенно вел программу, он аккомпанировал на рояле и даже… танцевал! Да, мы увидели танцующего профессора, и смело можно сказать, что танго в исполнении Игоря Нарского и Ольги Новгородцевой было «гвоздем» программы. Долго не смолкали аплодисменты.
И в заключение хочется поблагодарить преподавателей немецкого языка Людмилу Васильевну Чурсину и Эльзу Яковлевну Жукову, подготовивших с ребятами такой замечательный праздник[632].
Репортаж из факультетской многотиражной газеты челябинского университета конца 1980 года рассказывает еще об одной форме сценической самодеятельной активности в университетских стенах — о рождественских вечерах (или утренниках), которые на историческом факультете ЧелГУ традиционно были праздниками немецкого языка. Организовывала их неутомимая энтузиаст своего дела, преподаватель немецкого языка Людмила Васильевна. Она была неистребимым оптимистом и верила, что можно обучить языку без практики в среде его носителей, в частности — в закрытом для туристов Челябинске, в 4000 км от дружественной ГДР. И нужно признаться, некоторым из нас она действительно дала замечательные стартовые знания, легко развернувшиеся при первой же возможности окунуться в немецкоязычную среду.
Не она ставила мне язык — это другая история, которую я рассказал в другой книге[633]. Но она в течение нескольких лет поддерживала его в пристойном состоянии, поправила произношение, заставила много читать и разбирать хитросплетения немецкой грамматики. Частью учебного процесса были и ежегодные немецкие вечера. Они, правда, были не такими веселыми, как всеми любимые праздники английского. Им не хватало искрометности, от зрителей требовались языковые знания, зато они давали участникам дополнительный языковой опыт.
Развлекательно-художественную часть Людмила Васильевна отдавала нам на откуп. В тот год ей было важно, что будет говорить «профессор Винклер», а как он будет выглядеть, как будет себя вести, будет ли он петь, танцевать или играть на фортепиано — это решал я. Так что мне было где развернуться. Сцену я любил.
Репортер в описании вечера допустил одну ошибку. Танго я танцевал не с Ольгой Новгородцевой, которая к бальным танцам не имела ни малейшего отношения, а с подругой Земфиры, с которой я к тому моменту расстался. Танец нам поставила моя мама.
Хороший костюм-тройка высококачественной шерсти песочного цвета, приобретенный по блату в Доме моделей, у меня был. Усы, скорее не немецкие профессорские, а русские купеческие, были заблаговременно куплены в Москве, в театральном магазине. Тогда еще пышную шевелюру на висках я припудрил зубным порошком, создав иллюзию легкой седины. Остальное сделал первый ряд актового зала, заполненный участниками программы. Когда я стремительно — как в лекционную аудиторию — вошел в него, они, по договоренности, поднялись с мест, как было тогда положено у нас на факультете при появлении преподавателя на учебном занятии. Остальные — а зал был переполнен — по инерции сделали то же самое, не разглядев меня. Только когда я поднялся на сцену, зал дружно расхохотался и зааплодировал. Успех был полный.
Обычно такие мероприятия какое-то время оставались в памяти зрителей. Приятно, когда в коридорах с тобой здороваются незнакомые студенты. Слава — сильный наркотик. Отрезвляюще действовало ироничное отношение ближайших однокашников, которые профилактически предотвращали «звездную болезнь» незлобивой издевкой. Несколько дней в коммуникации со мной фигурировали обращения «профессор Триппер» и «профессор Гитлер». Потом все забылось.
И вспомнилось лишь через пятнадцать лет, в день защиты докторской диссертации. Было начало лета. После утомительной процедуры ко мне среди первых поздравляющих подошли бывшие однокашники. «Мы купаемся в лучах твоей славы», — дурашливо заявил один из них, протягивая мне букет цветов. «Тем более что горячую воду отключили», — со смехом добавил другой[634]. «А помните, — спросил я их, — как Людмила Васильевна сделала меня профессором Винклером?» — «Надо же, — все в той же наигранной манере воскликнул один из однокашников, — накликала!»
И правда накликала: еще через десять лет я действительно был приглашен читать лекции в Берлинский университет. А за двадцать пять лет до этого репетировал выход на берлинскую кафедру в Челябинске. Спасибо самодеятельности и Людмиле Васильевне!
«Подсматривание» хореографического материала
…в целом подлинный национальный фольклор в его непосредственном бытовании в деревнях и селах изучается балетмейстерами еще далеко не достаточно. Большинство хореографов не обращается к первоисточнику, предпочитает черпать материал из вторых или даже третьих рук. Отсюда — повторение одного и того же десятка-другого названий, трафаретность выразительных средств, подверженность веяниям моды. Очевидно, в каждой республике можно найти постановки, подтверждающие это. Приведу пример из практики самодеятельности Белоруссии. У нас стихия цыганского танца охватила вдруг несколько лет тому назад целые районы и даже области республики только потому, что появился активный хореограф, увлеченный таким направлением. За ним потянулись и остальные.
Вообще подверженность моде и подражательность стали распространенными болезнями в любительской хореографии. Можно назвать десятки, сотни слепков, снятых с постановок Годенко[635], Надеждиной, Моисеева, Вирского. […] В хороводном жанре хореографы сочиняют различные «дубочки», «яблоньки», «вишенки», «василечки», «черемухи» и даже «георгинчики», которые, по существу, не имеют прототипов в танцевальном народном творчестве. В то же время сокровища подлинного хороводного фольклора остаются за пределами наших интересов.
Не один год и даже не один десяток лет все мы говорим и пишем о том, что огромное число фольклорных образцов никогда не было еще поставлено на сценических подмостках. А круг названий танцев, живущих на любительской сцене, не расширяется — наоборот, он все сужается и сужается. Мы у себя в республике подсчитали эти названия и ахнули! Вот уж воистину: «танцевали — веселились, подсчитали — прослезились!»[636]
В основе процитированной публикации лежало выступление известного автора книг по классическому, сценическому и народному танцу, преподавателя (и в скором будущем заведующей) кафедрой хореографии Минского государственного института культуры Ю. М. Чурко на научно-практической конференции, завершившей в 1978 году праздник танца в Кишиневе в рамках Первого Всесоюзного фестиваля самодеятельного художественного творчества трудящихся. В компетентной аудитории, представленной искусствоведами, хореографами и руководителями самодеятельных танцевальных коллективов, авторитетный исследователь и педагог в области народного танца озабоченно говорила о сужении сценического репертуара народного танца в Белоруссии. По ее убеждению, это было результатом некритичного взаимного копирования танцев хореографами. Практика находилась в резком противоречии с многолетними призывами «учиться у народа», положенными в основу советской модели художественной самодеятельности.
Как осторожно намекнула Ю. М. Чурко, практика всеобщего плагиата в области самодеятельной хореографии не была белорусской особенностью. Она была повсеместной и открыто обсуждалась. Еще в начале 1960-х годов под впечатлением от провального выступления одного из клубных танцевальных ансамблей Грозного рецензент писала:
Хореографическое решение картины «За власть Советов» воспринимается в целом как неудача постановщика.
Н. Литвинов человек способный, но не самостоятельный хореограф. Он убежден, что сценическое воплощение сюжетной картины можно осуществить только в стиле постановок военных ансамблей песни и пляски. В этом его ошибка[637].
А еще десятью годами ранее Э. Гольдшмидт в молодой ГДР возмущалась по поводу практики «подсматривания» хореографического материала в только-только встававшей на ноги восточногерманской танцевальной самодеятельности, активно осваивавшей советский опыт. Одна из основателей танцевального любительства в Восточной Германии называла вещи своими именами:
То, что мы, как правило, видим, — это не очаровательные советские танцы, а соединение нескольких наиболее эффектных движений и хореографических форм, подсмотренных в фильмах о советских ансамблях или во время их выступлений в Германской Демократической Республике или позаимствованных из стереотипного, так называемого русского сценического национального танца в очень плохом исполнении, в безвкусных костюмах и с плохим музыкальным сопровождением