Когда Леопольд увидел своего любимца, своего обожаемого, прекрасного ребенка серьезно больным, в нем произошла полнейшая перемена. Его болезнь прошла, и все, что так мучило в эту зиму нас обоих, разом исчезло. Полный энергии, он уселся у изголовья ребенка и заявил, что останется тут и на ночь и вообще не уйдет, пока ребенок не поправится.
Несмотря на всю мою тревогу из-за болезни ребенка, я чувствовала себя почти счастливой, потому что она произвела нечто вроде кризиса в состоянии здоровья моего мужа. Постоянно следя за часами, мы сидели возле ребенка, внимательно и со страхом в душе исполняя предписания врача.
Леопольд смотрел на ребенка, который спокойно спал без всякого жара; его густые белокурые волосы покрывали подушку, окружая точно венчиком его розовое личико. Он долго смотрел на него, и я увидела, что глаза его наполнились слезами, а лицо приняло то мучительное выражение, которого я не могла видеть без глубокой жалости.
– Если б я лишился этого ребенка, – промолвил он, точно обращаясь к самому себе, – я не мог бы прожить и одного часа после этого, потому что я даже не могу выразить, что представляет этот ребенок для меня. В нем так мало земного, столько небесного, что он кажется мне существом другого мира. Какова будет его жизнь?
– Да, какова она будет? Какая жизнь предстоит этим детям? Я часто думаю об этом. Их будущность полна опасностей.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что я не смогу, а может быть, и не захочу заниматься хозяйством и детьми, когда вполне сделаюсь «Венерой в мехах». Ты тоже не сможешь, потому что, по всей вероятности, я отдам тебя в рабство моему любовнику. И тогда дети будут брошены на попечение служанки. Ты об этом ни разу не подумал?
– Нет. Но ведь можно будет отыскать какую-нибудь особу, которой можно доверить детей.
– Может быть. Но если мы и найдем такую, у нас нет средств, чтобы оплачивать ее. Такие лица очень дорого ценятся. Неужели ты хочешь, чтобы посторонняя женщина заменила тебя в Сашином сердце?
– Мой Катци никогда не перестанет любить своего папу.
– Конечно, нет, пока его папа будет возле него. Но вообрази себе, – а ты этого желаешь, – что мне придет в голову «отдать» тебя моему богатому и знатному любовнику, а он уведет тебя куда-нибудь на целые недели, месяцы; ты будешь зависеть от него, и он будет поступать с тобой, как захочет. Где же будет Саша в это время?
Он с изумлением глядел на меня, широко открыв глаза.
– Да, это в самом деле такие затруднения, о которых надо подумать и как-нибудь устранить их.
– Все это хорошо, но я не вижу, как это сделать!
– Но нельзя же в самом деле требовать, чтобы ты, молодая женщина, отказалась пользоваться жизнью только потому, что у тебя двое детей.
– Не говори так. Ты отлично знаешь, что речь идет не о моем, а о твоем удовольствии. Не переворачивай вещей, будем играть на чистоту. Я обещала тебе исполнить твою фантазию и сдержу свое обещание, если ты этого хочешь. Но я желаю, чтобы ты подумал и последствиях, которые от этого произойдут, как для нас, так и для детей. Я ничего не прошу, я совершенно счастлива с тобой и с детьми. Я приношу тебе жертву, исполняя твою волю, и ты один будешь ответствен за нее, что может случиться, запомни это хорошенько…
– Ах, Боже мой, ты, право, принимаешь все слишком серьезно. Неужели женщина не может немного уклониться в сторону без того, чтобы не произошла трагедия? У тебя будут любовники, и мы будем так же счастливо жить с нашими детьми, как и раньше.
– Может быть, ты и прав, а может быть, и нет. Кто знает, куда упадет брошенный камень? Предположи, например, что мой любовник внушит мне искреннее чувство, и я брошу тебя?
– Ты! Ты никогда этого не сделаешь! Самое восхитительное в этом – это именно то, что не надо опасаться ничего подобного, ты по природе слишком честна и верна, чтобы забыть свои священные обязанности. Да и к чему тебе это делать? Я предоставляю тебе полную свободу удовлетворять все твои фантазии; какая у тебя может быть причина, чтобы покинуть меня и детей? Я ничего так не желаю, как видеть тебя влюбленной в другого; я надеюсь, что это исполнится, и жду прямо чудес от этого обстоятельства.
– И все будут говорить, что твоя жена развратная.
– Ванда, моя дорогая, пока муж прикрывает жену, свет молчит – а думать он может все, что ему угодно, но ты, право, удивляешь меня. Ты поехала со мной в Вену, когда была девушкой, нисколько не заботясь о том, что скажут люди.
– Я была одинока и не обязана была считаться ни с кем. Теперь я ношу твое имя и у меня есть сыновья.
– Похождения жены не затрагивают чести мужа, что касается твоих сыновей, ты должна воспитать и так, чтобы они были выше предрассудков света. До сих пор ты с редким пониманием следила за всеми особенностями моего ума, и я, право, не понимаю, почему ты ставишь такие препятствия в этом отношении.
– Может быть, это происходит от того, что во мне нет такого безусловного доверия к тебе, как у тебя ко мне.
– Чего же ты опасаешься?
– Первая же моя измена будет по закону считаться преступлением против тебя… ты можешь потребовать развода… отнять у меня детей…
– Хотя у тебя нет никакого повода думать, что способен на такую гнусность, я все-таки рад, что ты думала об этом. Я дам тебе некоторое обеспечение и том отношении. Самое лучшее и простое – это, чтобы я дал тебе письменное удостоверение, в котором я заявлю, что я знал и согласен со всеми твоими поступками и, следовательно, не имею права ни претендовать на тебя, ни начать процесса против тебя. Кроме того, я дам тебе несколько пустых бланков, моей подписью, которые ты, если захочешь, можешь ним сама заполнить, или предоставить сделать это кому угодно. Таким образом я всецело буду в твоей и мстительности у тебя не будет права не доверять мне.
Мы разговаривали совсем тихо, чтобы не разбудить спящего ребенка, улыбавшегося в своем сладком сне.
Леопольд пошел в свою комнату и вскоре принес свое «заявление» и белые листы бумаги, подписанные им. У него был такой довольный вид, точно осуществление его желаний было теперь неизбежно.
Была уже полночь, я посоветовала ему лечь спать, что он и исполнил.
Я была рада остаться одной. Я чувствовала себя опустошенной, без мыслей, и в полном отчаянии.
Я подошла к окну и стала смотреть на улицу. Городок спал спокойно, точно сказочный, под своим снежным покровом. Стоя так, я ждала, когда кончится ночь, но время как будто замерло, и мне казалось, что для меня никогда больше не наступит день.
На столе лежали его «заявление» и белые листы бумаги с его подписью внизу – теперь, в то время, когда я пишу эти строки, почти двадцать семь лет спустя, они снова передо мной, старые и пожелтевшие, с вылинявшей подписью – и только.
Я отвернулась от всего этого мрака к источнику, придававшему мне силы в самые тяжелые часы, к моему ребенку. Я прикоснулась губами к его теплой и нежной ручке, лежавшей на одеяле, прикоснулась осторожно, чтобы не спугнуть сновидения, навеянного на него добрыми духами.
Ночь прошла без припадков кашля, опасность миновала, и через несколько дней ребенок выздоровел окончательно. С этого дня заметно было также и некоторое улучшение в состоянии моего мужа. Сначала страх за больного, затем радость сознания, что его кумир спасен, встряхнули его, и он несколько забыл о себе.
Чудные солнечные дни, предвестники весны, позволяли обоим выздоравливающим выходить около полудня и на солнышко. Эта ежедневная прогулка на свежем воздухе сделала чудеса: у моего мужа заметно проходила болезнь горла, а в его беспокойную, измученную душу снова вернулись уверенность и надежда. Раннее наступление весны разогнало, точно тени, все ужасы зимы.
Доктор Шмидт неоднократно говорил, что климат Брюка слишком резок для моего мужа и что ему лучше не оставаться в нем. Хотя я не была с ним согласна и мне было грустно покидать этот прелестный городок, я ничего не осмелилась сказать, и вскоре было решено, что мы переедем в Грац, как только получим необходимые для этого деньги.
Необходимые деньги! Но что будет дальше, когда мы все истратим на переезд? С тайным ужасом думала я о нашем денежном положении в ближайшем будущем. За всю зиму Леопольд не написал ничего, следовательно, ничего и не заработал. До сих пор мы жили на гонорары за прошлые работы. Летом нам предстояло переживать гибельные последствия непродолжительной зимы. Я не хотела приводить в уныние лужа и потому молчала о своем беспокойстве. Так прошел май.
Ввиду долгих и невеселых лет, которые мне предстояло прожить в городе, мне хотелось полностью насладиться последними днями пребывания в Брюке. Леопольд соглашался оставаться утром один в то время, как он работал; я же, забрав детей, отправилась с ними в какое-нибудь защищенное местечко, Польшей частью – на опушку леса, где мы проводили очаровательные часы. Дети, такие красивые и светлые – Лина тоже сделалась прелестным ребенком, – озорничали в веселости с птичками и пытались поймать их, летающих так высоко в голубом небе. Из леса доносился крик кукушки, но я никогда не считала ее призывов: мне не хотелось слышать судьбу, потому что здесь я забывала все мое горе и заботы, все страдания и была счастлива, счастлива вполне.
После обеда – снова то же самое, только на этот раз и Леопольд с нами, а также наша служанка, и мы ином дальше, в горы, так как ему хочется побольше движения. А когда детские ножки устают, мы поочередно несем малюток или садимся отдыхать, пока они снова не побегут.
Мой муж чувствует себя тоже счастливым. Иногда я смотрю, как он играет с детьми, сам тоже точно ребенок, как ловит с ними бабочек, а потом, запыхавшись, но радостный, прибегает ко мне, обнимает и целует меня в щеку, говоря: «О, моя добрая, моя дорогая жена», – тогда я задаю себе вопрос, почему не простое, но настоящее счастье не удовлетворяет.
Я, конечно, огорчаюсь, но упрекать его было бы так же несправедливо, как упрекать калеку за его болез