— Где мои хлопцы? Верните ботинки, я должен приглядеть за своими парнями.
Подходит медик, снимает планшетку со спинки моей кровати:
— Для тебя, Томми, фойна — капут.
— Да пошел ты на хер. Где мои ботинки?
— Я серьезно, война закончилась. И не только для тебя.
Он и впрямь не шутил. Пока я три дня валялся без сознания, наши разбили противника в пух и прах. Мне-то и невдомек, но иракцы начали отступать, и наши дотла спалили их армию, драпавшую по «шоссе смерти». А я все это пропустил.
Меня навестило начальство, и в тот же день, но попозже, Брюстер.
— Слыхал, вы оклемались.
— Брюстер! Как меня сюда занесло?
— Говорят, вы наступили на мину. Мы вас искали всем подразделением. Радиосвязь прервалась. Пора уж было продвигаться дальше, но майор оставил нас троих продолжать поиски. Несколько часов там все прочесывали. Затем начался огонь по своим. А потом мы вас и обнаружили.
— Огонь по своим?
— Ага, — говорит он с ухмылкой. — С вас почти всю форму сорвало. Когда мы на вас наткнулись, старш-сержант, вы лежали пластом и заливались, будто вот-вот кишки надорвете.
— Ни хрена я не заливался.
— Ухохатывались как чокнутый, прям со всей дури. Так-то на вас ни царапинки, только язык вывалили и хи-хи-хи без умолку.
— Да пошел ты на хер, Брюстер.
— Зуб даю, сэр. А на голове у вас была вот эта штука.
Он разворачивается и идет к тумбочке в дальнем конце палатки. Что-то оттуда достает и возвращается к моей койке. Это аккуратно сложенный платок в красно-белую клеточку. Я беру его в руки:
— А что сталось с тем арабом?
— Каким еще арабом?
— С тем, на котором был платок? Что с ним?
— Да нет же, платок был на вас.
Я роняю голову на подушку. Последнее, что я помню, — араб, шепчущий мне в ухо, а затем взрыв налетевшего снаряда. Вот и все. Занавес.
Брюстер как-то странно на меня смотрит:
— Что произошло-то? Что с вами было?
— Брюстер, голова у меня раскалывается, чтоб ее…
— Позвать врача, сэр?
— Не, полежу чуток спокойно, и все. Ребята все целы?
— Все живы-здоровы. Рады, что вы в порядке.
— Молодцы, так держать.
Мы крепко жмем друг другу руки, и Брюстер выходит из медпалатки. Оставив меня с платком в руках. Он и теперь при мне. Этот платок. Этот шемаг.
Тогда я об этом не знал, но мои дни в армии были сочтены. Это правда, что взрыв мне почти не повредил. Физически. Но после того, что случилось, я не мог нормально спать и по сей день не могу. Как я только не лечился. Все без толку. От недосыпа меня стала мучить головная боль. Я принялся глотать таблетки от мигрени, но в итоге мне начали сниться кошмары, да такие жуткие, что и засыпать не хотелось.
Чтоб выполнять свою работу, я должен быть как огурчик. Нельзя же требовать от парней того, чего я сам не могу. Какое-то время я старался об этом не думать, хотя в глубине души понимал, что моя песенка спета. Потом, где-то через год после войны, меня вызвал полковник и стал мне задвигать про рекомендации и всякие изумительные возможности, что открываются перед отставными военными. Тут вам и проф-консультации, и перепрофилирование, и программа по обеспечению жильем. Сейчас не то что раньше, говорил он мне, когда уволенных из армии бросали на произвол судьбы. Помню, я выслушал все, храня гробовое молчание. Когда он закончил, я встал, отдал честь и строевым шагом вышел из кабинета.
Только не подумайте, что меня разжаловали, выперли или что-то в этом роде, нет. Я вышел в отставку со всеми почестями и с военной пенсией. Получил работу. По большей части в охране. Около трех лет работал на «Группу-4 Секьюрити». Мне было в радость работать ночами — спать-то я все равно не мог.
Даже не знаю, сколько раз он мне являлся, пока я не сообразил, кто он такой. В любом случае действовал он так: захватывал кого-нибудь, иногда на пару-тройку часов, а иногда всего на минутку. И давал мне знать, что это он. Говорил что-нибудь такое, чтоб я понял. Иногда прямо в лоб, иногда намеками, а то просто словцо-другое, чтобы напомнить мне о той нашей встрече в пустыне. Иногда в игры играл — ну знаете, дурил голову. Любил подмигивать. Это как бы намекало, что глаз-то у него один. Загвоздка в том, что есть же люди, которым просто охота подмигнуть посреди разговора, а я, значит, думаю: ага, вот и он. А на самом деле ничего такого — просто подмигнул человек, без всяких. И он знает об этом. Голову мне морочит. Такое у него чувство юмора. Но из-за этого я не выношу, когда мне подмигивают, — оно и понятно, учитывая, что мне приходится терпеть. А люди думают, я с прибабахом.
Тогда, в пустыне, когда я стоял на мине, он сказал мне, что навсегда останется со мной. Это цена, которую я заплатил.
Прихожу, бывает, на собеседование в какую-нибудь контору, чтоб получить вшивую работенку ночного сторожа, и чинуша, который задает мне вопросы, говорит, мол, я пригоден и все такое, а потом бац — и подмигнет. И мне приходится вглядываться, что там у него. Но только потихоньку, чтоб он не заметил.
Но это еще не все. Допустим, захожу я в бар, а там сидит какой-нибудь хмырь и пьет в одиночестве — ну знаете, облокотился на стойку, смотрит в никуда, потягивая пивко, под рукой пачка сигарет с зажигалкой, все как полагается, и тут он выдает: «Адмирал».
Или еще что-то, чтоб я припомнил, как мы столкнулись в пустыне.
Я такой: «Что? Что ты сказал?» А этот мудак смотрит на меня, а потом отводит взгляд. И я понимаю, что это он самый. Вижу. Но не могу наехать на этого выпивоху, потому что из него уже могли выбраться. Выскочить из глубины глаз. Они мигом входят и выходят, охнуть не успеешь.
Впрочем, иной раз он может подзадержаться, чтоб поболтать. Но наверняка никогда не скажешь. Я так в точности и не разобрался, в кого он на самом деле вселяется: в других или в меня?
Я ходил к мозгоправу. Мигрени усилились, со сном беда, колики в печени и прочие болячки. Когда я рассказал своему эскулапу насчет бессонницы и кошмаров, он дал мне направление к мозгоправу, но из этого ничего не вышло. Первым делом я ему сказал:
— Не подмигивайте мне. Терпеть не могу, когда подмигивают.
— Вот как. А почему?
— Не важно почему. Просто не подмигивайте, и все будет нормально.
— Смею вас заверить, я не из подмигивающих психиатров.
— Добро. Значит, поладим. А что это вы там записываете?
— Я делаю заметки. Это одна из составляющих работы психиатра.
— Послушайте, я вам не какой-то там необразованный солдафон, понятно? Я — старший сержант. В отставке. Так что завязывайте со своими заметками, потому что я прекрасно знаю, что вы скажете, если я расскажу, что творится у меня в голове, а значит, все это никому не нужно, так?
— Вот как? И что же я скажу?
— Хватит мне пудрить мозги: я все знаю, и вы тоже знаете, и все знают.
— Шеймас, чем я могу вам помочь?
— Просто лечите меня. Лечите, и все.
Я не собирался ему рассказывать. Стоит заикнуться о том, что со мной произошло, и мне прямая дорога в дурку, причем с концами. Я не тупой. Ни словечка не обронил ни ему, ни армейским докторам, ни штатским эскулапам. Вот сейчас здесь пишу, это первый раз и есть. О некоторых вещах лучше молчать.
Мне стало больно ссать. Ну да, у меня давно не было подружки, но я все равно пошел к урологу. И надо же такому конфузу приключиться: урологом оказалась симпатичная цыпочка, вроде даже арабка, хотя точно не скажу. Она засунула мне в писюн металлическую штуковину вроде зонтика для коктейлей, и мне чуть крышу не сорвало. Она дернулась, прикрыла один глаз, и я подумал: «Это ты?»
Ничего. Чисто, как в аптеке. Только жжет. То же самое и с малафьей. Не могу даже лысого погонять — такая жгучая сперма. Что-то со мной не так, но никто не поймет, что именно.
Я потерял работу в «Группе-4». Парни за глаза называли меня Моргала. Я забил на это, но когда один из них решил подразнить меня в открытую, я сломал ему челюсть. И руку. И запястье. Я предстал перед судом, и мне дали срок. Мне помог армейский адвокат и то, что до этого я был чист перед законом, но все равно мне пришлось отсидеть в «Уинсон-Грин».
Араб повадился ко мне в тюрьму. То под видом надзирателя, то в шкуре какого-нибудь зэка. Там был еще один малый, что воевал в заливе, бывший десантник, тертый калач. Умный малый. Хороший мужик. Отставные военные на зоне держатся друг друга. Чтоб никто на нас не наезжал. Так этот малый постоянно рассказывал про залив. О том, почему мы там оказались. Открыл мне глаза, что тут скажешь. Поначалу я пытался его заткнуть, но не тут-то было.
— Дальше — больше.
Это была его любимая присказка. Он каждый раз с нее начинал, когда заводил речь о том, чего, по его мнению, ты не знаешь. Как-то раз мы встретились на выгульном дворе.
— Дальше — больше. Погоди, вот послушай. Значит, Саддам Хусейн — мощный союзник Запада, так? Мы его снабжали, финансировали, обучали, так? Четвертая по величине армия в мире. Он думает, что нападет на Кувейт и это сойдет ему с рук, так? Что его западные друзья не станут ему мешать. Я к тому, что Кувейт — это ведь даже не долбаная демократия, так? Это долбаная королевская семья вроде нашей, она там владеет и заправляет всем и вся. И вот они дошли до того, что стали тырить иракскую нефть.
— Да хватит уже языком молоть, Отто.
— Кувейтцы, благодаря инвестициям с Запада, освоили технологию наклонного бурения: долбят скважину на своей территории, далеко от границы, но под углом, и выкачивают иракские нефтяные запасы. Натуральный грабеж.
— Я слыхал, что арабы могут стащить простынь из-под спящего, — говорит Пижон (бывший танкист, лучший вор на планете, срок за мошенничество).
— Да-да, Пижон, ты вот послушай, потому как дальше — больше. Короче, слыхали про рекламное агентство, которое продало войну американскому сенату? «Хилл энд Нолтон», ёпта! Крупнейшая в этом долбаном мире контора в сфере рекламы и маркетинга, которой кувейтские толстосумы и нефтяные магнаты заплатили миллионы — да-да, миллионы! — за то, чтоб она убедила сенат и общественность вмешаться в эту войну. Они снимали видеоролики, с виду похожие на телерепортаж. Продавали их как горячие пирожки. Делали все, что можно. Даже состряпали историю с плачущей пятнадцатилетней девочкой, которая утверждала, будто своими глазами видела, как иракские солдаты вытряхнули триста сорок новорожденных на ледяной пол, чтоб украсть инкубаторы.