Добродушный лопоухий деревенский парень…
– Мистер? – удивился он, неловко перехватывая дрова, которые нес в руках.
…Который ловит странные приступы, пугая аналитиков. Ага.
Кэл сделал самое приветливое лицо, которое у него было, – обычно это вызывало у людей легкую оторопь, потому что они не были готовы к такой дозе дружелюбия. Так вышло и с Браданом: он удивленно заморгал, когда Кэл положил ему руку на плечо.
– Мне нужна карта местности. – И похлопал по тулупу. – Есть у тебя какая-нибудь, дружище?
– Карта? У меня… Нет… – Казалось, парень искренне расстроился, что не смог помочь. Но затем нашелся, обрадованно улыбнувшись. – Скорее всего, у Йена есть! Вы можете попросить у него!
Кэл улыбнулся – у Йена так у Йена, примерно такого исхода разговора он и ожидал. А затем без перехода спросил:
– Ты, говорят, вчера с бабушкой поссорился, а?
Плечо Брадана мгновенно напряглось под его рукой.
– Я… – Он растерялся, глаза у него забегали. Но во дворе, кроме них, никого не было: Доу ушел в дом, и теперь они стояли вдвоем у стены соседского дома, в котором, судя по всему, жил Брадан с матерью – женщиной, которую они видели иногда через окно. – Мы… я…
– Почему ты сказал, что отведешь к шахтам только Нормана?
Лучшие вопросы – те, которых собеседник не ожидает. Лучший подход – когда у него нет времени обдумать ответ.
– Я… – Лицо Брадана окончательно стало растерянным. – Я так сказал? Простите, я не помню…
Ого! А в деревеньке-то, оказывается, бушует эпидемия загадочной амнезии!
– Ты уверен, приятель?
– Я не… не…
– Почему Мойра не хотела, чтобы мы шли в шахты?
Брадан замотал головой, будто Кэл вдруг заговорил на неизвестном ему языке и он пытался показать, что не понимает его.
– Она ведь сказала тебе нас не водить туда, Брадан? – настаивал Кэл.
Вопросы менялись быстро, не давая ему времени сосредоточиться на лжи.
– Нет… Возможно, но… Я не…
– Да брось, – Кэл без усилия удержал его за плечо, когда Брадан попытался податься назад. Бревна высыпались у него из рук прямо им на ноги, но Кэл не обратил ни малейшего внимания. – Мы так и поняли. Тебе нужно просто объяснить мне пару вещей, вот и все.
– Но я правда не понимаю! – почти умоляюще воскликнул он. – Не понимаю, о чем вы говорите!
– Почему твоя бабушка была против шахты?
– Я не знаю!
– Почему ты ослушался Мойру?
– Потому что… Потому что…
– Почему ты повел нас в шахты, Брадан?
– Потому что он так захотел!
Лицо у него изменилось, будто он сам не ожидал, что проговорится. Так оно обычно и работало. Легкий прием, если уметь его применять.
Кэл сжал его плечо еще сильнее. Лица Брадана скривилось в плаксивом, несчастном выражении. Он задрожал.
– Кто «он», Брадан? – сжал его плечо Кэл.
– Я не… Я не знаю… – Он всхлипнул и поник головой. – Бабушка не хочет, чтобы я его слушал… Она говорит, это доведет нас до беды… Я очень виноват…
– Брадан…
– Я не должен был…
– Смотри на меня. – Он встряхнул парня, заставляя его посмотреть на себя. – Кто? Кто тот, кого ты не должен слушать? Кто «он»?
Кэл заглянул ему в глаза. В них не было ни единой мысли. Взгляд Брадана расфокусировался, словно от страха он совсем потерял голову. Все его лицо шло мелкой дрожью: веки, губы, подбородок. И его голос упал до подрагивающего шепота, когда он наконец смог произнести:
– Повелитель Холма.
22. Пока он не видит
Сайлас никогда бы никому не признался – да и было бы кому на самом деле, – но он часто ловил себя на том, что в приземленных, практических аспектах своей работы находил немного… философского смысла. Звучало слишком возвышенно, как для него. Даже смехотворно. Но ведь он был там, этот чертов философский смысл.
Поэтому да: то, что лестница одержимости называлась «лестницей», казалось ему весьма символичным.
Лестница – это и подъем, и спуск. Путь наружу – и путь вовнутрь. Хорошая ведь метафора. В учебной программе УНР не было места для подобных размышлений, но Сайласу никогда не были нужны учебники, чтобы додуматься до чего-то самому.
Для любой сущности лестница одержимости – это восхождение: от низшего, астрального плана к материальному. Сущность взбирается по ступеням, одной за другой, на пути к единственной цели, которую она жаждет, – обрести плоть и кровь любыми способами.
Для человека лестница – это нисхождение.
Спуск от ясного света своего сознания к полной и абсолютной темноте.
Сущность, запертая по ту сторону физического мира, движется наружу. Человек движется вовнутрь.
Шесть ступеней отделяет сущность от света – шесть ступеней отделяет человека от темноты.
И из всех них вторая ступень – ступень наваждения – самая большая. Самая длинная.
На бумаге у нее даже научное название было длинным: ступень предпороговой стимуляции, вот какое. Занимало половину строчки. И неспроста.
Это была единственная ступень, которую гоэтики делили на три самостоятельные фазы.
Сайлас щелкнул зажигалкой. Оранжевый всполох лизнул бумагу, и спустя два вдоха вокруг расползлись сизые нити дыма.
Он всегда думал, что в деревнях утро наступает еще до рассвета: так было заведено в сельской жизни, которую ему иногда удавалось подглядеть в месте, где он вырос. День рабочих на фермах округа Монтгомери всегда начинался рано, но здесь, в Слехте, в шесть часов утра царила странная пустынная тишина. Казалось, Сайлас был единственным бодрствующим на многие мили вокруг.
Он молча стоял на тропинке между домом и пристройкой с баней. Тишина его не напрягала – ради нее он сюда и вышел. Тихо и безлюдно: ни раздражающей трепотни, ни налипающих на кожу ощущений и запахов, ни тесноты осточертевшего дома. Ни библиотекаря, заглядывающего ему в лицо так, будто у них был какой-то секрет; ни Махелоны с его тяжелым, осязаемым присутствием и громким голосом; ни Блайта, ни Купера, ни бабки.
Ни Роген, глупо и опрометчиво спускающейся по проклятой лестнице, пока никто этого не замечает. Никого, кроме Сайласа.
Взгляд Сайласа остановился на темном окне спальни, которую сейчас занимала группа. Внутри не было ни движения. Когда он уходил, все мирно спали. Никто не пошевелился, когда он выскользнул за дверь; даже Роген, чьи навеянные кем-то образы по ту сторону сна обычно беспокоили ее. Накатывая на нее, словно волны, они качали ее в тревожном океане сновидений – она ворочалась, морщилась, вздрагивала.
Как и во время цунами, все всегда начинается с Волны.
Разве не символично?
Они так и назывались. Волна. Маятник. Угол.
Три фазы ступени наваждения.
То, как вела себя Роген; то, что этому сопутствовало; то, что она говорила, как смотрела, чего не замечала сама за собой – все это указывало Сайласу на то, что она находилась в фазе Волны. Будь здесь еще хоть один гоэтик, можно было бы сверить наблюдения, но увы – три идиота-ликвидатора и один бесполезный аналитик. Приходилось складывать картинку самому.
Волны накатывают на берег, а затем отступают – точно так же, как и приступы на этой ступени одержимости. Тревога, панические атаки, головные боли, приступы злости, страха или истерического веселья – вот из чего состоит Волна. Эти симптомы проявлялись, когда астральная сущность начинала входить в плотный контакт с жертвой; адаптировалась к ней, притиралась. И пока она не адаптируется, жертва находится в относительной безопасности. Ничего необратимого с ней еще не происходит.
Проблемы начнутся тогда, подумал Сайлас, когда начнет качаться Маятник.
Как и Волна, Маятник подвижен; в отличие от Волны, он постоянен, упорядочен и, пока на него действует входящая сила, не сходит на нет. Маятник запускается, когда сущность готова действовать.
С этого момента она постоянно раскачивает его, влияя на психику жертвы. Обсессивные состояния, лунатизм, амнезия, усиление всех симптомов – и все это для того, чтобы найти «точку входа» в сознание жертвы.
Найти нужный Угол.
Сайлас был уверен – оккультный исследователь, давший названия фазам, по которым сегодня работали все гоэтики, тоже был склонен пофилософствовать.
Угол – это найденная уязвимость. Никто не застрахован, никто не особенный, будь ты домохозяйка, член преступной банды, астрофизик из НАСА или слишком самоуверенный охотник за нечистью. Уязвимости есть у всех: комплексы, скрываемые страхи, старые травмы… У каждого найдется местечко, в которое можно бить.
И сущность ударит.
Будет бить, давить, прожимать, эксплуатировать болезненную тему до тех пор, пока не сломает жертву. Ведь именно для этого нужен Угол – найти вход.
Найти Порог.
Где-то наконец скрипнула дверь, раздались шаги по ступеням – далеко, через пару домов отсюда. За то время, что горела сигарета, деревня начала потихоньку оживать. Лай собак, голоса соседей, рабочих, начинающих свой день. Утро вошло в свою колею.
Затоптав окурок в свежем снегу, Сайлас снова посмотрел на окно: за ним он различил движущиеся темные силуэты. Кто-то уже проснулся.
«Она все еще видит сны, – сказал вчера Эшли, отведя его в сторону. – И говорит, что в них кто-то есть. Не Купер. Кто-то другой. Возможно… Доу, не знаю. Возможно, нужно перестраховаться».
Что ж. Начинался новый бесконечный день.
И теперь для Сайласа он будет особенно неприятным.
– Тихо, – одергивает она мальчишку прямо посреди торопливой громкой речи, в которой гласные скачут вверх-вниз на интонационной карусели, а согласные западают. – Ну тише же. Ты на всю улицу кричишь.
Вокруг них – длинные аккуратные улицы Бекон-Хилла, красный кирпич и чугунные кованые заборчики. Дорогие машины. Уличные фонари, стилизованные под газовые. Зелень и солнце; сейчас весна. Всего пара кварталов от дома, и от школы они идут пешком, как обычно.
Мальчик рядом с ней – конопатый, улыбчивый, с широким ртом, – и Джемма без труда узнает в нем маленького Брайана Суини. Ему лет девять, не больше, он тощий и хлипкий, и синий пиджак школьной формы – конечно же, это частная школа – болтается на нем как на вешалке.