– Как же я ненавижу эти гребаные сны, – пробормотала она, отворачиваясь к окнам.
Там, за границами этого сновиденческого офиса, день сменился вечером: теперь этаж заливали полосы закатного света. Стены, столы, люди – все окрасилось в нежно-розовый.
А Ева продолжала говорить:
– Они будут с вами, пока им легко. А когда с вами станет сложно – они бросят вас умирать в больнице. На столе в операционной без половины легкого.
– Твою мать. – Джемма шумно втянула воздух, чувствуя, как в груди становится тесно. – А есть какой-то способ проснуться?
– Есть.
Этот голос застал ее на длинном выдохе. Оборвал его, оставив Джемму стоять не дыша. Она смотрела прямо перед собой – на стеклянные двустворчатые двери с этажа, сквозь которые было видно фойе лифтов. Люди, ожидающие там, стояли неподвижно. В двери никто не входил и не выходил.
– Такой способ есть. Ты его знаешь. Не понимаю, почему ты придуряешься.
Офис вокруг замер во времени. Стихли разговоры, прекратились телефонные трели, не раздавались шаги. Только голос Винсента за ее спиной вздохнул утомленно:
– Или что, Джемс? Тебе нравится все это выслушивать?
– Вот и не разговаривай со мной, – ответила Джемма. Ей хотелось по-детски заткнуть уши. – Черт, почему все эти призраки Рождества все время хотят со мной потрещать?
– О, вы только послушайте ее, – рассмеялся голос Винсента. – Королева-Я-Не-Хочу-Об-Этом-Разговаривать.
Она давно не слышала, как он смеялся. Нет, не так. Конечно слышала: Винсента трудно было не заметить в коридорах Управления, а посмеяться он любил. Они ведь даже здоровались. Могли поболтать, пока ждали лифт. Но с ней – с ней у него смех выходил так себе. Все больше разговоры о делах. Вот они удавались на славу.
Ну, ничего удивительного.
С человеком, бросившим тебя умирать на операционном столе, ни о чем другом больше и не поговоришь.
– Джемс, – Винсент, кажется, снова вздохнул. Его голос не становился ни ближе, ни дальше, словно он так и стоял где-то за ее плечом. – Ты ведь обещала себе об этом не думать.
– Ну, я хреново сдерживаю обещания, – легкомысленно ответила она, чувствуя, как внутри все дрожит. – Ты разве не в курсе?
– Я в курсе, – мягко ответил он. Помолчав, уточнил: – Мне точно сейчас нужно убеждать тебя, чтобы ты прекратила это самобичевание? Не то чтобы я против, но, знаешь, всякие дела… Ирландия… Купер… Аномальная зона, в которую ты от меня сбежала… Ну, все эти мелочи жизни. – Он невинно добавил: – Не настаиваю. Просто говорю.
У Джеммы вырвался истерический смешок. Вот еще одна причина, почему она в итоге вляпалась в это: не смогла противостоять этому идиотскому обаянию. Винсент мог очаровать кого угодно, когда хотел: Айка, когда тот в отвратительном настроении, свою невыносимую престарелую соседку по этажу, дьявольских гончих и привратника ада, если понадобилось бы. Как Джемма могла устоять? У нее не было и шанса.
Ни. Единого. Шанса. С самого начала.
Только какое это имеет значение здесь и сейчас?
Она закрыла глаза и только тогда нашла в себе силы заговорить:
– Ты можешь ни в чем меня не убеждать. Потому что ты – это я, а не Винс. Винса здесь нет.
Возвращение к этой мысли отозвалось горьким облегчением. Правильно. Его тут нет и не должно быть. То, что его тут нет, – Ирландия, Купер, аномальная зона – лучшее, что могло с ним случиться.
Голос Винсента покорно согласился:
– Хорошо, Билли Миллиган, как хочешь. И я ведь уже сказал: ты легко можешь это прекратить. Джемма, – наконец он заговорил серьезно. – Тебе нельзя тут оставаться. Здесь ты не в безопасности.
Он всегда произносил «Джемма» только серьезным тоном – или таким, от которого ее сердце становилось хрупким, как стекло. Все остальное время она была игривым «Джемс», легкомысленным и смешливым. После Сакраменто она никогда больше не была «Джемс» – только «Джеммой».
После каждого побега она всегда возвращалась к «Джемме». С этим можно было смириться. Со стеклянным месивом в грудной клетке тоже.
– Он не должен был тебя сюда приводить, – продолжал Винсент, – поэтому тебе нужно найди выход. И тебе больше не придется все это вспоминать. Проживать заново – не придется.
Это звучало замечательно. Лучшая, черт возьми, сделка века. Джемма была готова доплатить. Только вот…
– «Найти выход» – это найти дверь. Ты это имеешь в виду.
Дверь. Дверь, дверь, дверь. Джемма видела десятки дверей в веренице этих бесконечных снов – но все вокруг талдычили только об одной.
– Купер говорил, что в дверь…
– Купер! Купер все это начал – и теперь ты здесь застряла. Думаешь, это совпадение? Вспомни! Ты ведь уже без амулета – и все равно оказалась здесь!
Точно. Она ведь отдала амулет Кэлу. В этот раз она засыпала без него.
Джемма положила ладонь на шею, остро чувствуя отсутствие знакомой тяжести. Но тогда…
– Как я здесь оказалась? – спросила Джемма, почему-то испугавшись открывать глаза. – Почему я снова тут?
– Ты уже не в его снах. Без амулета – больше нет. Но теперь это неважно. Купер дал тебе эту чертову штуку, закрепил связь – и теперь Он достанет тебя даже здесь, в твоих собственных.
– Он? – ухватилась Джемма. – Кто «он», Винс? Повелитель Холмов? Кто?
– Найди дверь, – как будто не услышал ее Винсент. – Найди дверь, пока еще можешь выбраться. Пока Он не завел тебя слишком глубоко вни…
Его голос оборвался не резко – не так, как будто бы он пропал. Он словно отвлекся на что-то, чего она не видела.
– Вниз? – переспросила она, но вокруг стояла мертвая тишина. – Дьявол, кто и куда меня ведет, Перейра?!
Когда она открыла глаза, за окном офиса стояла ночь. В здании было темно. Даже ночное освещение не горело: весь этаж был погружен в темноту, какой Джемма никогда здесь не видела. За дверьми в фойе было ничего не разглядеть – и когда Джемма обернулась, ни Винсента, ни Евы уже не было.
Никого не было.
Она медленно двинулась вдоль пустых столов, не понимая, чего опять хочет от нее этот богом проклятый сон. Вокруг стояла давящая тишина, какой никогда не могло здесь быть. Нет, только не в офисе. Не в Сан-Франциско. Эта тишина – тишина леса, где нет зверей; тишина чащи, в которой никто не обитает; тишина места, где нет ни единой живой души.
Эта тишина – тишина Глеады.
Джемма совсем не удивилась, когда, бросив взгляд за окно, обнаружила там сплошной туман, налипший на окна. Он сизо клубился вокруг этажа, словно пытаясь проникнуть внутрь. Словно жадно искал трещину, через которую мог бы заползти сюда. К Джемме.
А затем раздался знакомый звук.
– Да твою же мать, – вот и все, что сказала Джемма, поворачиваясь в сторону лестницы.
Он шел откуда-то с мезонина. Из галереи множества дверей.
Звук повторился.
Тук. Тук. Тук.
Снова.
Тук. Тук. Тук.
И снова.
Тук. Тук.
И снова.
Тук.
А потом раздался крик.
Джемма проснулась легко и резко – в один момент она все еще стояла посреди этажа, а в следующий – смотрела на вскочившего Доу, заспанное лицо Нормана, стоящего на ногах Кэла.
– Кто-то… – начал было Доу, но Кэл только кивнул:
– Да. На улице.
Так Джемма поняла, что крик, вырвавший ее из сна, звучал в реальности. Она выглянула в окно: темноту прорезал свет горящих окон, виднелись распахнутые двери. Ночь была полна тревожно мечущихся силуэтов.
Они успели выйти только в темную столовую: раздался топот по ступеням крыльца, и в следующий момент дверь распахнулась, впуская ледяные клубы воздуха и испуганного Брадана в сбившейся шапке.
– Бабушка! – громко закричал он, а потом его голос споткнулся о столпившихся в кухне людей. Впрочем, он тут же продолжил: – Беда!
– Что? – Кэл схватил его за плечо. – Что случилось?
Брадан выдохнул вместе с паром в ледяной воздух:
– Эмер пропала… Там все… Бабушка!
Джемма обернулась.
Мойра неподвижно стояла за их спинами, в темной коридорной арке, едва видимая в ночной тьме. Те несколько секунд, которые разделяли ее появление и бросившегося к ней Брадана, Джемма пыталась понять, что это за выражение, с которым она смотрела на внука. Почему такое равнодушно-обреченное?
– Эмер пропала, – жалобно повторил Брадан. – Ее нигде нет.
Норман что-то тихо пробормотал себе под нос.
– Что? – переспросила Джемма.
Он поднял на нее глаза:
– Мы должны отдать первенцев и взять золото.
25. И затем они подняли головы
Деревня казалась призрачной.
Тусклый рассвет пришел с туманом, и все вокруг потеряло плотность, превратившись в размытые силуэты. Было темно и серо, и люди, толпившиеся на улицах, виделись Норману тревожными тенями. Они проплывали мимо – совсем близко или где-то на краю тумана, выныривая на мгновение и так же быстро пропадая, – не замечая его.
Над колодцем висел фонарь, едва способный пробиться сквозь густые сизые клубы. Он слегка покачивался на ветру, как маяк в море, и, как и во все времена, люди шли на этот ориентир.
Иногда Норман заглядывал в лица, возникающие рядом с ним из туманного небытия: они были потерянными, пугающими его своей пустотой. Кто-то плакал – горько и испуганно, – но в сумерках Норман не мог понять, откуда шел плач. Исчезновение ребенка здесь, в тесной общине, выбило у людей землю из-под ног. Нужна была твердая рука, чтобы прогнать эту растерянность.
Когда Йен объявился на площади, мрачный и насупленный, вокруг фонаря собралась толпа теней. Некоторые из них были знакомыми: Мойра и Брадан, мать Брадана, обнимающая сына. Кейтлин и ее семья. Джемма и Кэл, сидящие на корточках и о чем-то переговаривающиеся, отстраненный Доу, Купер, стоящий в отдалении, – они тоже были здесь. Только Киаран, который не проснулся и о котором забыли в ночном переполохе, так и остался спать в доме.
Джемма что-то сказала Кэлу, поднимаясь на ноги. Они оба – нет, все они здесь смотрели на Йена, вышедшего в центр, к колодцу. Смотрели, пока он просил помощи. Смотрели, пока он говорил, пока он объяснял, как будут проходить поиски, какие усилия от них понадобятся. Маяк-фонарь слабо покачивался за его головой, создавая вокруг него ореол света, – и люди как загипнотизированные слушали.