Но, подумал Кэл с легким сожалением, он был совсем не таким человеком.
Киаран мог быть сколько угодно честным, мог быть бесконечно красивой иллюзией, мог быть даже хорошим. Действительно и по-настоящему. Мог быть жертвой обстоятельств… Единственное, кем он не мог быть, – это человеком.
И поэтому даже сейчас, когда он смотрел Киарану в глаза, мысли Кэла оставались ясными и спокойными, а любое стихийное желание всего лишь задевало его по касательной, не оставляя и следа. Кэла не раздирали противоречивые чувства или сомнения. Единожды приняв решение, он не должен был в нем не сомневаться.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Кэл, чтобы что-то спросить.
Киаран ответил с удручающей искренностью:
– Мне очень грустно.
Кэл тяжело выдохнул.
– Жаль, – на секунду Киаран не совладал с голосом, но тут же исправился: – Жаль, что мы не встретились при… других обстоятельствах. Спасибо, мистер Махелона. – Его руки выскользнули из ладоней Кэла, уступая место морозному воздуху. – Мне стало намного лучше. Думаю, теперь я смогу заснуть.
Он подхватил уже почти сползший с плеч спальный мешок и поднялся на ноги, стремясь скорее отвернуться. Кэл ему это позволил. Убрав руки в карманы, он ответил:
– Иди. Я подежурю, потом меня сменит Сайлас. Кто знает, вдруг толпа решит вернуться и перерезать нас всех ночью.
Киаран кивнул не оборачиваясь и исчез в темноте коридора.
В карманах куртки Кэл сжал кулаки – так сильно, что ногти впились в ладонь.
Патрик зажигает пасхальные свечи раньше, чем загораются священные костры Белтейна, вызывая этим гнев друида и воинов. Свеча вспыхивает и чадит, и ропот придворных разносится злобным эхом. Они все собрались здесь, запечатлены здесь, остались здесь, ждут здесь, заключены здесь – вечно наблюдать чужой сон. Воины умирают, песня затихает, свеча горит, друид смотрит. Пламя поднимается все выше и выше, пока не касается потолка, и женщина падает на колени. Чувство вины лижет голубые стены огненными языками. Патрик заносит молот. В молоте его – Бог.
Его Богу здесь не место.
Вина разъедает камень и золото.
Друиду не затушить пасхальной свечи: воины умрут, песнь закончится, женщина упадет на колени. Придворные закричат через дверь знакомыми голосами. Дверь останется закрыта, пока Патрик не поднимет свой молот. В молоте его – Бог. Молот его – заблуждения. Молот бьет по камню, но ударяет в закрытую дверь.
Патрик заносит молот, и тени придворных шевелятся, мечутся, тянут руки. Огни уже зажжены. Время снова удлиняется. Зима наступает. Первая дверь готова открыться: кто-то уже стучит изнутри.
А затем перед ним ложится ладонь, длинная, бледная, твердо давящая на белое перекрытие, и рукав серого пальто с выглядывающим манжетом, таким идеально белым, что режет глаза…
– Нет, – говорит друид. – Ты не должна открывать.
– Что там? – спрашивает Джемма не оборачиваясь. – Что за этой дверью?
Оно медленно шевелится в темноте, качает ветки, воет ветром и ухает птичьими голосами, смотрит на тебя из-за поваленных бурей стволов. Взгляд ощущается на коже мелкими мурашками. Как будто кто-то тяжело и неотрывно смотрит тебе в затылок – а обернуться ты боишься, потому что тогда, далекое, нечеткое, оно обретет реальную форму. Страх, инстинктивный, парализующий, клубится внутри, поднимается все выше и выше по позвоночнику. Джемма чувствует себя древним воином, столкнувшимся с чем-то, что не мог объяснить себе его ограниченный разум. Ветер завывает все громче, а листва шуршит и ломается, будто по ней что-то ползет – что-то массивное, тяжелое, неотвратимое. В темноте, там, за спиной, крадется в тумане. Вот-вот дотронется до твоего плеча.
– Патрик зажигает пасхальные свечи раньше, чем загораются священные костры Белтейна, – шепчет голос за его спиной, – вызывая этим гнев друида и воинов.
– Свеча вспыхивает и чадит, – отвечает Джемма.
– В Самайн холмы открываются.
– В Самайн клятвы нельзя нарушить.
– Самайн – время, которое идет по кругу.
– И никогда не закончится.
Джемма оборачивается. У друида золотые глаза и золотые волосы, он весь – из золота, он весь – из красоты, и молот зависает над его головой. Патрик убьет его. Патрик не сможет его убить. Ведь свеча чадит, в руке его молот, а не нож, а Белтейн никогда не начнется. Брайан улыбается на фотографии. Белтейн больше не придет. Лицо Брайана сгорает в пламени.
– Ты другой, – шепчет Джемма на золото, – другой, другой, другой, другой. Ты всегда был другим. Ты создан из камня и золота. Кто умер из-за тебя?
– Я создан из камня и золота, – отвечает друид, – сколько умерло из-за меня?
Джемма пугается:
– Белтейн никогда не наступит.
– Холмы никогда не закроются.
Свеча вспыхивает и чадит, освещая лицо друида, каменное и золотое. В волосах его отражается занесенный молот. В глазах его камень. В глазах его золото. В глазах его перевернутый холм, словно чаша, наполненная тенями. По светло-голубым стенам комнаты танцуют тени придворных, веками двигаясь в непрерывном дозоре. Песня звучит, пробирая до самых костей. Патрик надвигается медленно, давая им время попрощаться. Снизу женщина на коленях кричит, но крик ее остается заперт. За дверью раздаются шаги: один, два, тихо, три, четыре. Двенадцать. В голосе отца слышится зловещее хихиканье: «Он зажег свечу до огней Белтейна». Дверная ручка дергается. Кто-то стоит снаружи.
– Молот вот-вот опустится.
«Тедди, – хихикает голос отца, – Тедди, я иду».
– Марвола’эд и’р Гдау. Ты знаешь слова. Две двери открыты, от последней осталось три ключа. Двигайся против солнца, – он щелкает пальцами, – спускайся вниз. Просыпайся.
И Джемма просыпается.
В полной, всепоглощающей темноте.
– Просыпайся, – грубо растолкал его Доу. Он мог и не стараться: Кэл пришел в себя за секунду и приподнялся на локте. Киаран за спиной сдавленно выдохнул, Купер и Норман на другой кровати встревоженно зашевелились темными силуэтами спальных мешков.
В глазах у Доу билась такая тревога, что Кэл понял сразу: случилось что-то совсем плохое.
– Роген пропала, – коротко сказал Доу.
– Что? – сипло со сна спросил Норман, а потом повысил голос: – Что?!
Кэл оказался на ногах еще до первого «что» – Доу не успел даже договорить, а Кэл уже был в куртке. Свет включился как будто сам по себе: комната озарилась, обнажая сосредоточенность и панику.
Джеммы не было. Ее спальный мешок был пуст.
– Ты дежурил, – Кэл впихнул ноги в ботинки, не размениваясь на долгое обсуждение. – Как это произошло?
– Куда она делась?! – вторил ему Норман, тоже одеваясь.
– Да не знаю я, мать вашу! Я сидел там, – Доу ткнул в сторону столовой, – и никто не выходил. Никто, я тебе говорю! А потом я захожу сюда, и ее просто, – он потрясенно показал на мешок, – нет.
Они ворвались в столовую: Норман и Купер следовали за ними, Доу за мрачностью скрывал растерянность.
За окном все еще стояла ночь, густая и зловещая, и будто стучалась в окна: иди сюда, выходи, следуй за мной. Ночь в этих холмах была страшная, но Кэла сейчас это волновало меньше всего.
Так что он открыл дверь и размашистым шагом вышел за границу света.
– Принесите фонари, – не оглядываясь, приказал он и спустился по ступеням прямо в ночную мглу. Темно было так, что домов не видно, только ветер гудел, гоняя снег. Свет, падавший на крыльцо из распахнутой двери, почти ничего не освещал. Когда Доу включил фонарь, тонкий луч слепо уткнулся в низко висевший туман.
– Снег свежий, посвети вниз, – велел Кэл, чувствуя, как ночь пробирается под ночную куртку.
Свет врезался в землю, освещая следы.
– Твою же мать, – пробормотал Доу, а Норман в чем был – в свитере, джинсах и носках – выбежал к ним на крыльцо. – Да что это вообще…
– Чт… О господи.
На выпавшем за ночь снегу в темноту убегала цепочка отпечатков босых ног.
– Ее ботинки внутри? – спросил Кэл и, не заботясь о проклятых сектантах, закричал внутрь дома: – Купер! Проверь!
– То же самое, – истерический вздох Нормана был похож на сухой всхлип. – Так же, как было со мной!
– Помолчи, – прорычал Кэл, и Норман затравленно смолк. Потом Кэл извинится. Но это будет потом. – Значит, ушла сама, – он наконец обернулся. Куртку Доу не застегнул, был без шапки, морщился от ветра и поджимал губы. – Одевайся.
– Я тоже иду, – на крыльцо, и без того тесное, выскочил Купер. – Ее ботинки там. Куда она могла уйти?
– Ты остаешься здесь и охраняешь аналитика и мальчишку, – грубо сказал Кэл. – Ты единственный среди них оперативник. И я хочу, вернувшись, обнаружить всех живыми. Ты меня понял?
Купер подался вперед:
– Я хочу пойти. Если Роген…
Кэлу было насрать, чего он хотел. Он с нажимом повторил:
– Ты меня понял?
После того как он спросил об этом во второй раз, Купер осел. Его настойчивость разбилась о понимание: Кэл не будет с ним церемониться.
– Да, – кивнул он, сдерживая недовольство. – Я прослежу.
– Пошли, – Доу забрал несколько фонарей из рук дрожащего на ветру Нормана и припустил за Кэлом, застегиваясь до подбородка.
Они отправились по следам – прямо в негостеприимную ночь.
Фонарный свет не мог развеять густую тьму. Далекая луна мутным глазом безразлично оглядывала долину, то и дело прячась за набегающими тенями облаков. Ветер бил по лодыжкам.
Следы уводили все дальше. Возможно, прочь из деревни – возможно, лес забирал свое. «Но она не твоя», – про себя сказал Кэл этому месту. Ветер вдали завизжал, словно смеясь в ответ.
Джемма уходила в темноту пустынной деревни.
Кэл весь превратился в слух, радуясь наконец, что рядом именно Доу. Тот бесшумной тенью следовал за его плечом, и только убегающий вперед луч фонарика выдавал его присутствие. Ветхие домишки, возвышаясь по бокам скелетами стен и крыш, тоже хранили полное молчание – только ветер продолжал бесноваться. Следы уводили по улице, затем – к широкой площадке прямо посреди перекрестка. Кэл посветил вперед, чувствуя ненависть к этому месту.