– И ты знаешь, что я права.
С этим было глупо спорить. Она изъяснялась связно, была объективна и разложила ситуацию так, как разложил бы ее сам Кэл. Ни следа ночного приступа – деловитая Джемма с ее привычным приказным тоном, уверенная в собственной правоте.
– Я не стану стрелять в мальца, – совершенно серьезно сказала она. – Если ты волнуешься об этом, Махелона.
– Я могу остаться.
Это был Купер. Джемма оглянулась, но быстро и настороженно, словно не хотела смотреть на него слишком долго.
– Нет, – только и сказала она и, бросив кроссовок на пол, принялась запихивать в него ногу. – Забирай пацана и горе-экзорциста, Кэл. Я посторожу здесь. А Норману дадим заниматься тем, что у него выходит лучше всего, – думать, потому что только он здесь этим и занимается.
Кэл посмотрел на Доу, желая узнать его мнение. Тот тоже смотрел на Джемму, а когда перевел взгляд на Кэла, казалось, с его языка сорвется «одержимые нестабильны» или «то, что она звучит адекватно сейчас, не значит, что она будет адекватна, когда мы уйдем». Но вместо этого Доу мрачно пожал плечами.
– Аве Норман Эшли, – заключила Джемма.
Воспоминания о вчерашнем спуске были еще свежи в памяти.
Вот он перекидывает ноги, вот упирается в стенки колодца, находит опору. Фонарик, защелкнутый на шлевке джинсов, раскачивался, светя прямо вниз. Сайлас ожидал увидеть хотя бы отдаленные очертания дна – блики в водоносном слое или влажно блестящую гальку.
Но, кроме мглы, внизу не было ничего.
В этот раз тоже.
Мгла была дымной, объемной в раскачивающемся свете фонаря. Она обхватывала его ноги, и, несмотря на то что сейчас был день, Сайлас все равно почти не видел, куда спускался. Двигаться приходилось на ощупь. Пару раз фонарь упирался в складки куртки, и тогда темнота поглощала его полностью.
– Ну что там? – донеслось сверху далекое эхо голоса Эшли.
– Абсолютно неоптимистичное ничего, – сглотнув каменную пыль с языка, мрачно ответил он. Услышал его Эшли или нет – проблемы Эшли.
Ночью спуск прошел быстрее – Сайлас почти не запомнил его, двигаясь на адреналине. Сейчас же он впервые осознал, как здесь было глубоко. Каждый метр вниз давался медленно и тяжело. Колени ныли, пресс невозможно было расслабить, руки начинали болеть. Спуск казался бесконечным.
– Чтоб тебя, Роген, – сквозь одышку пробормотал он, чувствуя, как зуд в ладонях переходит в горящую агонию.
Веревка не дошла до конца колодезной трубы: длины не хватало. Сайлас неодобрительно глянул вниз: в прошлый раз времени думать не было – он увидел землю и прыгнул вполне удачно. Вроде бы невысоко.
Что ж, в неровном свете фонаря действительно виднелась земля. Стараясь не раскачиваться, он сполз по веревке как можно ниже и, ухватившись почти за самый конец, согнул ноги, расслабился и, выдохнув, упал в темноту.
Сайлас всегда хорошо двигался. Ловкость и скорость были наследством, которого он не просил, но которое нельзя было назвать совсем уж дурным подарком, в отличие от многого другого. Именно поэтому он приземлился мягко, не упав, – но громче, чем двигался обычно. Он не помнил, о чем думал в прошлый раз, но теперь в голове отчетливо пронеслось: если что-то здесь было, жило, существовало или пряталось – оно его точно услышало.
После этой мысли наступившая во мгле тишина стала пугающе… живой. Жалкий луч фонарика светил вниз, в ботинки.
Сайлас поднялся и крадучись двинулся вдоль стены, чтобы уйти из-под дыры: не хотелось бы, чтобы кто-то из этих троих приземлился ему на голову.
Он посветил вбок, провел рукой по уже знакомым странным сколам. Да. Определенно. Та же самая сеть тоннелей. Они никогда не доставали отсюда воду: ее здесь попросту не было.
Воздух был затхлым и влажным, и все здесь дышало временем. Окружающая тьма ложилась на плечи чьими-то назойливыми ладонями. Постоянно хотелось обернуться.
Сайлас неплохо видел в темноте, но даже без этого он бы все равно почувствовал, будь в тоннеле кто-то живой. Здесь было пусто, но… Казалось, что кто-то стоит за линией света и каждый раз отступает, стоит Сайласу передвинуть луч фонаря. Не было слышно ни шагов, ни шороха одежды, но Сайлас почти физически ощущал – вот-вот, вот сейчас…
По полу запрыгал неуверенный росчерк света фонарика, чирканье обуви по стенам становилось отчетливее. Тяжелое пыхтение могло принадлежать только одному человеку. Сайлас перестал вглядываться в темноту и посветил вверх:
– Если не хочешь сломать шею, то имей в виду, – предупредил он. – Веревка не дотягивается, надо спрыгивать.
– Но я боюсь высоты, – возразил сверху голос Эшли.
– Ну и на кой черт ты тогда полез?
Тот что-то прокряхтел в ответ. Сайлас не знал, какие показатели по физподготовке требовались аналитикам в Академии для сдачи нормативов, но вряд ли в программу входило скалолазание. Кряхтенье и шарканье подошв приблизилось.
Эшли сверху простонал:
– Да чтоб я еще раз…
И без предупреждения спрыгнул. Твою мать! Сайлас не успел дернуться: тот с грохотом, подняв каменную пыль, приземлился на бок. Кто так прыгает!
– Ты идиот? – он дернул Эшли за плечо, но тот, простонав что-то невнятное, сел самостоятельно. Под фонарем возникло влажное от пота перепачканное лицо. – Расслаблять мышцы перед прыжком тебя не учили? – Сайлас оглядел его. – Сломал?
– Если бы я сломал… то уже орал бы. – Он потер плечо. – Уф-ф, черт, больно-то как… Всю руку отбил…
На всякий случай Сайлас ощупал его локоть, но продиагностировал только полное отсутствие спортивной подготовки и мозгов.
– Ух… – Эшли все еще тяжело дышал, но, как обычно, не мог заткнуться. – В среднем колодцы до десяти метров в глубину… особенно в такой влажной местности… А здесь, наверное… Уф… Не меньше двадцати…
Сайлас очертил фонарем дугу, оживляя подвижные тени на стенах.
– Это не колодец, библиотекарь. И никогда им не был.
Шумное тяжелое дыхание Эшли громко отдавалось в гулком гроте. Он вытащил из кармана очешник – надо же, сообразил – и, вернув на лицо очки, тоже принялся водить фонариком, рассматривая стены. Точно, вспомнил Сайлас, он ведь не был в шахте в тот день.
– Значит, это тоже часть пиктского тоннеля?..
– Или так, – мрачно сказал Сайлас, – или это вырыли маленькие гномы с маленькими молоточками, мать твою.
– Два часа назад ты был гораздо дружелюбнее.
Сайлас в жизни бы не признался, что два часа назад Эшли просто застал его в раздрае – и это, Сайлас готов был поклясться, единственная причина, почему тот разговор вообще состоялся. Именно поэтому пришлось огрызнуться:
– Ты израсходовал свой абонемент.
– Что, серьезно? – Эшли повернулся к нему лицом, то ли возмущенным, то ли упрямым. – Выдаешь человеческое отношение по квотам?
Внезапно под свет фонаря что-то вынырнуло – около самой стены, почти теряясь за углами и неровностями. Сайлас перебил Эшли:
– А это что?
– Это? Детсадовский прием, – закатил глаза тот.
– По-твоему, я похож на пятилетку?
Эшли глянул в нужную сторону – и тут же сменил модус операнди с нытика на выпускника исторического факультета:
– О! Это керосиновая лампа. – Он присел на корточки и одной рукой взялся за ручку, ставя лампу прямо. – Ух ты. Целая. – А потом обернулся на Сайласа. – Понимаешь, что это значит?
– Не буду лишать тебя удовольствия поумничать, – протянул он, наклоняясь к Эшли и лампе. Та была вся в пыли и каменной крошке, а ее ручка уже оставила на пальцах Эшли широкие черные полосы грязи. – Ты ведь это обожаешь.
Тот не обратил внимания.
– Как минимум сто лет назад они уже нашли это место, – Эшли увлеченно поворачивал лампу под светом фонаря то одним боком, то другим. – Возможно, сто пятьдесят. Керосиновыми лампами начали пользоваться в середине девятнадцатого века…
Пока он возился со своей новой игрушкой, сверху снова донеслось приближающееся шарканье по камням. Махелона, в отличие от Эшли, приземлился умело – ровно на стопы, как акробат, и тут же встал, направляя на них фонарь.
– Давно не виделись, – утирая влажный лоб, заявил он. – Как делишки? Ничего мерзкого или сверхъестественного?
Не отрываясь от лампы, Эшли спросил:
– Сайлас считается?
Сайласу показалось, что он ослышался.
– Когда это ты стал задирой, Норман, дружище? – И тут же, без перехода, сменил идиотский голос на нормальный: – Что там у тебя?
Фонарь Эшли, висевший на шее и светивший в пол, освещал его с двумя частями лампы в руках. Вместо ответа он дунул в вытянутый стеклянный «стаканчик», подняв прямо себе в лицо волну пыли, и принялся оглушительно чихать. Под этот аккомпанемент Сайлас закатил глаза:
– Керосиновая лампа столетней давности. И как бы он смог пройти мимо?
– Я не… Апчхи…
Махелона только хмыкнул, возвращаясь к осмотру тоннеля. Он задержал фонарик на странных резких тенях, которые образовывали сколы стен:
– Значит, это местечко перешло им по наследству.
– Это могли быть и Йен с компанией – ты видел, цивилизация у них не в почете.
– Керосинка? В девяностых уже было цветное телевидение.
С третьим фонарем стало ощутимо светлее: теперь не приходилось направлять луч непосредственно на человека, чтобы разглядеть, что он делает. Но вместе со светом вернулось и странное ощущение, которое нервировало Сайласа: как будто на краю зрения все время кто-то шевелился. Скорее всего, это была игра света и тени из-за неровных стен, но было в ней что-то… тревожное.
Судя по хищному, собранному виду Махелоны, который тоже то и дело озирался, это замечал не только Сайлас. Зрачки у Махелоны были расширены, глаза распахнуты, и в темноте он напоминал пугающую неясыть.
Эшли, все еще сидя на корточках, спросил:
– Гоэтики ведь используют парафин для проверок отклика? – Сайлас посветил на него фонариком, смерив подозрительным взглядом. – Я видел у тебя целый контейнер с крупными такими кусками.
– Ну и?
Тот терпеливо продолжил:
– Ну и ты ведь взял его с собой сюда?