– Война идет в Сирии. Там, куда едем мы, никакой войны нет. Это не зона военных действий.
– Не зона, но пограничная область, где полно психов и минометов, и можно утешать себя тем, что тебя разорвет на куски не в официально объявленной войне.
Раньше Семтекса не пугала работа в горячих точках. Наверное, это и есть взросление, когда ты понимаешь, что запасы удачи уже на исходе и что осторожность еще никому не вредила. Хотя ближе к семидесяти, говорят, наступает последний взрывной период отчаянной лихости.
– В общем, подумай, – говорю я.
С Семтексом как-то спокойнее. Если что-то пойдет не так, лучше, чтобы он был рядом. Конечно, я не хочу, чтобы Семтекс подумал, будто он делает мне одолжение. Я хочу, чтобы он думал, что это я делаю ему одолжение. Хотя весь прошлый опыт подсказывает, что такого не будет.
Оставляю Семтекса упиваться жалостью к себе и шпинатным смузи, а сам направляюсь на Грэнери-сквер, предвкушая обед со знакомым голландцем. Впрочем, радостное предвкушение халявного обеда напрочь перебивается десятиминутной прогулкой. Лондон – город, питающий гнев. Повод для ярости – через каждые пять-шесть шагов. Туристы с огромными чемоданами. С чемоданами на колесах. Давным-давно, в незапамятные времена, чемоданы носили в руках. А теперь каждый тащит за собой целый шкаф на колесиках, скрипучий, тяжелый, норовящий задеть тебя по ногам или проехаться по ботинкам, вихляющий то туда, то сюда, отчего он занимает в два раза больше места, а значит, бесит двойне. Прогресс.
Только не говорите, что надежды нет. Она есть. Я видел ее своими глазами. По какой-то причине это слово написано большими буквами на стене прямо напротив вокзала Сент-Панкрас. Неподалеку, на фонарном столбе, висит объявление с фотографией добродушной немецкой овчарки. Над фотографией написано: «Бездомная собака». Под фотографией: «Лучший друг человека? Лучший обед человека!!!» Объявление заламинировано и приклеено намертво. Чтобы его сорвать, надо как следует постараться, чем сейчас и занимается возмущенная молодая женщина, пока ее друг звонит в полицию.
Я не уверен, что за этими провокациями не стоит Семтекс, особенно если принять во внимание его репутацию психа и скандалиста. Десятки убитых горем владельцев пропавших питомцев жаловались журналистам, что их обожаемая беспородная кошечка или собачка стала жертвой лондонского повара-маньяка, пожирателя домашних животных. Воспаленное воображение напуганных граждан добавило в список волнистых попугайчиков, хомячков и даже пони, полиция завалена грудой доносов и анонимных разоблачений, что лишний раз подтверждает горькую истину: никому не нужна правда.
Я иду по Кингс-Кроссу и вспоминаю, каким он был во времена моей юности. Самый злачный район во всем Лондоне. Даже опустившиеся уличные проститутки старались его избегать. Ислингтон, Ноттинг-Хилл, Камберуэлл – там тоже были проблемы: бедность, заплесневелые комнаты, поножовщина, перестрелки, грабежи, беспросветная чернуха. Но было и что-то хорошее. Что-то происходило: убогие художественные инсталляции, молодежные бунты, обучение игре на гитаре, прекрасная пицца. Хоть что-нибудь.
Дикий и буйный Кингс-Кросс был перекрестком отчаяния и безнадеги. Новые здания напоминают образчики худшей архитектуры Восточного Берлина, и все пронизано унылым бездушием городского планирования, но все равно это значительное улучшение по сравнению с тем, что было.
Что изменилось к лучшему в Лондоне за последние сорок лет? Кофе и суши. Хороший кофе и свежие суши теперь доступны на каждом углу. Хотя это слабое утешение за то, что ни один англичанин не может позволить себе жить в Лондоне, во всяком случае, в той его части, которая носит название Центральный Лондон. Русские и китайцы скупают пентхаузы, скупают целые кварталы. Мне больше нравится русская мафия, у них есть чувство юмора; перед тем как тебя пристрелить, тебе расскажут смешной анекдот или принудительно продемонстрируют забавную татуировку на чьем-нибудь половом члене. Китайцы уж слишком серьезные и деловые.
С другой стороны, в тесных квартирках, где во время оно жили юные помощники операторов, теперь ютятся нелегальные египтяне, вшестером в одной комнате.
На улицах столпотворение днем и ночью. Не пройти, не проехать. Вокруг сплошные вихляющие чемоданы и безмозглые идиоты, пишущие на ходу сообщения, и все психованные и злые, потому что их кормят яростью с утра до вечера.
Но обед со знакомым голландцем на Грэнери-сквер – возможно, лучший в моей жизни. Еда превосходная, приятственно дорогая, обслуживание выше всяких похвал, и за все платит голландец. Он так безудержно меня хвалит, что мне как-то неловко. Трех курсов восторженной похвалы вполне бы хватило, но к концу обеда даже меня начинает мутить.
Даже если бы он меня не хвалил, я все равно бы проникся к нему симпатией. Он из тех редких людей, которые во всем видят повод для радости. В этом смысле он чем-то похож на Херби. Он повторяет в который раз, как ему нравятся мои программы, даже документалка о надувных аттракционах.
– Кажется, почти никто и не понял, какой это тонкий и умный фильм. Он действительно очень умный. Но тебе явно надо брать выше надувных замков.
Он уверяет меня, что у него есть состоятельный спонсор, стонущий под тяжестью своих богатств, и что я могу затеять любой проект. Любой, какой захочу. Он раздобудет мне денег. Вот так все просто. Он дает мне четыре номера телефона для связи, включая домашний.
– Бакс, если тебе что-то понадобится – все что угодно, – звони, не стесняйся. В любое время, даже в три часа ночи.
На прощание он дарит мне два больших косяка.
Может быть, попытаться еще раз снять Жиля де Ре? Мой Magnum opus. Священный воин. Бретонский моджахед. Один из пионеров документального кино. Собственно, это одна из причин, по которым мне так интересен де Ре. Как и я, он грохнул все свои деньги в подготовку грандиозного представления. Воссоздание битвы за Орлеан с участием огромной массовки, в самом Орлеане, в 1435 году, в честь годовщины освобождения города, когда Жанна д’Арк сняла осаду со своим войском маньяков-убийц, насильников и садистов.
Жиль де Ре собрал большую актерскую труппу, сотни статистов. Он использовал все спецэффекты, которые можно было устроить в пятнадцатом веке. Разумеется, постановка однозначно указывала на ведущую роль самого Жиля де Ре в битве за Орлеан, и тут он нисколько не погрешил против истины. Он сражался в первых рядах, что наводит на мысли, не стремился ли он к славной смерти на поле боя. На это действо он потратил все свои деньги, и, как многим великим визионерам, ему пришлось скрыться, не оплатив счета.
В общем, конечно, заманчиво. Я уже провел всю подготовительную работу. Я вынашивал этот проект не один год. Отсняв фильм один раз, я теперь точно знаю, куда ставить штатив. Может быть, во второй раз получится даже круче. Одни генеральные репетиции чего стоят. Парень, игравший судью, был таким душкой.
Ты упорно работаешь, чтобы чего-то добиться, и когда все получается, ты ощущаешь себя победителем и гордишься собой, мол, знай наших. С другой стороны, не исключен и вариант, что ты посвящаешь чему-то так много времени и труда, что у тебя уже просто нет сил радоваться успеху. Ты выложился до предела. Ты заплатил слишком высокую цену. Ты зол на весь свет, потому что ты платишь так много, когда другим все достается почти задаром. При одной только мысли о жизни, растраченной на Жиля де Ре, мне становится дурно. Он меня просто пугает. В нем слишком много от дьявола.
И я прямо слышу слова Херби: «Честный упорный труд? Пока человек честно трудится в поте лица, он упускает возможность продвинуться, обманув или украв». Дозволитель не жалует праздных лентяев, но в равной степени не одобряет упорных трудяг.
Сегодня на удивление ясный и солнечный день, один из трех-четырех погожих деньков, выпадающих лондонцам за год. Я иду вдоль канала. Жизнь прекрасна и удивительна. О чем еще можно мечтать? Шикарный обед, каких у меня не было много лет. Восхищенные похвалы. Обещание денег в любых количествах. Яркое солнце. Деньги в любых количествах.
И все же мое удовольствие окрашено горечью. Потому что я знаю: этому не суждено будет сбыться. Я не опасаюсь, что все сорвется, не переживаю, что все сорвется. Я доподлинно знаю, что все сорвется.
Почему? Я понятия не имею. Но ничто так легко не дается. Дозволитель этого не дозволяет. Никогда, никому. Я не знаю, почему все устроено именно так, но исключений из этого правила нет. Голландец появился из ниоткуда и уйдет в никуда.
Возвращаюсь домой. Люк уныло разглядывает конверт «Полиции и воров» Джуниора Марвина[6].
– Папа, нам надо поговорить.
Ему не нравятся компакт-диски, которые я оставил, чтобы он послушал.
– Я не люблю регги, – объявляет он.
Что будет с моей коллекцией винила, собирающей пыль в гараже у приятеля? Кому достанутся все раритеты? Коллекция Бонго Хермана?
Любой, кто не совсем идиот, понимает, что материальные блага не значат вообще ничего, их не утащишь с собой в могилу, но с чем еще нам забавляться, пока мы здесь? Хочется передать детям свои пристрастия, вкусы и взгляды, но так не бывает. И это прекрасно.
С Люком все будет в порядке, потому что он унаследовал от матери непробиваемое спокойствие. Это величайший дар. Если ты совершенно спокоен, ты уже победил. Когда у них в школе ставили «Робин Гуда» и Люка разжаловали из вторых лучников в третьи, я думал, что мне придется его утешать и даже мысленно отрепетировал проникновенную речь о несправедливом устройстве жизни, но он ни капельки не расстроился.
Я не знаю, почему все сорвется. Может быть, голландца похитят инопланетяне, или он попадет под автобус, или его спонсор внезапно объявит себя банкротом, но никаких денег я не получу. Так легко ничто не дается. Дозволитель этого не дозволяет. И возражать бесполезно. Мы ничего не решаем. У нас нет полномочий. Есть только удача. Я видел роскошных, бесстыжих, хорошо образованных шлюх, которые проигрывали точно так же, как и робкие, уродливые, безграмотные святоши. Они были такими шикарными, честолюбивыми и бессовестными, что я ни капельки не сом