– Придется их порешить, – говорит Семтекс. – Это единственный выход.
– Легко сказать…
Нас выводят из погреба. У них есть видеокамера, но они не понимают, как с ней обращаться. Они орут друга на друга, предположительно возмущаясь, что потерялась инструкция, или что она совершенно невразумительная, или Недоборода прочитал все неправильно. Они велят Семтексу настроить им камеру.
– Я не знаю, как она включается, – говорит он. – Я никогда не работал с такими моделями.
Это было бы смешно, но у наших нынешних похитителей глаза законченных психов. Никто из этой четверки не умрет своей смертью на почтенном девятом десятке в окружении скорбящей родни.
– Ты сказал, ты оператор. Вот и займись, – говорит Пискля, который, как очевидно, здесь главный псих. – Пришло время творить историю.
После долгих раздумий и не менее долгой возни Семтекс включает камеру, снимает, как я представляюсь, и как Пискля делает некое пространное заявление на арабском. Мне все это не нравится, но что еще делать? У меня ощущение, что мы сами роем себе могилу.
– Ваше правительство – зло, – говорит нам Пискля.
– Думаешь, ты сообщил нам что-то новое? Я знаю, что наше правительство – зло. Знаю на собственном опыте. Уж всяко лучше тебя.
– Ты за это в ответе.
Возражаю:
– Нет, я не в ответе. Знаешь что? Приезжай в Лондон, и я помогу тебе их убить. Помогу с удовольствием. Любой налогоплательщик тебе поможет.
Я думаю, может, сказать Пискле, что Циклон Энни – глава британской разведки и что я могу дать ему ее домашний адрес? Предложить помощь в похищении? Они, конечно, проверят ее и скажут, что это просто старая кошелка, которая снимает скучные программы о проблемах здравоохранения, а я скажу: да, это отличное прикрытие. Однако если я сдам ее прямо сейчас, то получится неубедительно. Лучше подождать до завтра.
Стараюсь не думать о том, что во всем виноват Семтекс. Это не самая продуктивная мысль. Я обещаю себе, что если вы выберемся из этой передряги и вернемся домой, я собственноручно его придушу. Доставлю себе удовольствие. Гнев и отчаяние – вот наши главные враги. Человек беспрестанно воюет с собой, и это очень выматывает.
Я составляю мысленный список дел. Первый пункт: выбраться на свободу. Я опять вспоминаю своего дядю Джо, который выжил в тяжелейших условиях в тяжелейшей войне. На данный момент, если не считать унижений, которые, кстати, немногим хуже тех, что мне приходится терпеть от Джо’на, самое худшее, что со мной произошло, – мне в живот тыкнули дулом короткоствольного автомата.
Нас загоняют обратно в погреб.
– Вы, наверное, хотите пить, – говорит Пискля. С виду он очень грозный, и я и вправду его боюсь, но этот его детский голос… Между собой мы с Семтексом называем его Писклей. Может быть, он такой бешеный именно из-за писклявого голоса? Он ссыт в кувшин и оставляет кувшин в погребе. – Если вы захотите пить, попросите воды.
Наши первые похитители были опасны, как опасны любые безмозглые подростки пьяной субботней ночью в кебабной, но вторые – по-настоящему страшные люди. Тем хотелось поржать и разжиться деньгами. Эти просто меня пугают. Я хочу пить, но пока не критично. Через пару часов, когда я начинаю всерьез задумываться, очень ли будет противно пить мочу, нам дают воду. Моча в кувшине – это такая шутка.
– Мы гордимся своим гостеприимством, – говорит Пискля.
Все гордятся своим гостеприимством, куда ни плюнь. Все хотят править миром.
Нам швыряют какие-то окаменевшие леденцы. Возможно, это действительно гостеприимство. С моей точки зрения, это старые просроченные конфеты, которые долго валялись в буфете и никто их не ел, но кто знает? Возможно, это какие-то дорогущие местные деликатесы.
Памятуя слова дяди Джо, я сосу леденец с фруктовым, но не поддающимся идентификации вкусом. Интересно, станет ли Семтекс вопрошать вслух, как именно были сделаны эти конфеты и не использовались ли при их производстве продукты животного происхождения? Но он молча берет леденец и отправляет его в рот. Это и будет наш основной рацион? Одного журналиста, похищенного в Ираке, несколько месяцев кормили хлебом, и только хлебом. Наконец ему удалось уговорить похитителей, чтобы они накормили его нормальной едой, раз уж они такие все из себя праведные и принципиальные. Они заказали ему масгуф в дорогом ресторане. На следующий день он скончался от пищевого отравления. Потом были споры и взаимные обвинения, кто виноват и скажется ли смерть пленника на размере выкупа.
Многие противоправные поступки совершаются просто от скуки. Уличное хулиганство и джихад – это по сути одно и то же; ты изобретаешь новые способы умерщвления ближних, потому что в местном кинотеатре идет сплошное дерьмо, а если ты настоящий ревностный джихадист, тебе и вовсе запрещено посещать кинотеатры. Сколько раз можно прочесть Коран? Там нет никаких зрелищных автоаварий. Нет ни начала, ни середины, ни конца. Только советы, что делать с третьей женой. Сборник каких-то мучительных скитаний. Там ничего не происходит. Все содержание Корана можно выразить в трех словах. Ладно, не в трех, а в четырех. Бог один. Будь хорошим.
Я однажды пытался читать Коран, в багдадском отеле, где застрял на несколько дней, мучаясь от безделья. У евреев истории интереснее. Может, поэтому евреи и заправляют в Голливуде. В Библии есть секс и насилие. Избиение бичом. Иисус избил менял в храме.
Разумеется, подростковая преступность на улицах Лондона уже не представляет серьезной проблемы, потому что теперь у детишек есть неограниченный доступ к компьютерным играм и порнографии высокой четкости воображения. Дрочи – не хочу.
Пискля восседает за крошечным столиком, положив перед собой автомат. Я стараюсь не придавать этому слишком большое значение; во многих частях света, скажем, в Далласе или Вазиристане носить оружие так же нормально, как носить брюки. В комнате два пустых стула. Нам с Семтексом велят садиться.
Пискля достает колоду карт. Замысловато тасует, демонстрируя свои умения.
– Мы с вами сыграем в покер. Сыграем в покер на ваши жизни.
– О’кей, – говорит Семтекс.
Он и вправду готов играть, псих ненормальный. Я знаю, что он считает себя крутым игроком в покер.
Пискля чуть не падает со стула от смеха. Его парни тоже смеются, причем Недоборода ржет громче всех, компенсируя отсутствие благолепия на подбородке. Они так хохочут, что я всерьез подумываю о побеге. Похоже, сейчас самое время. Судя по их реакции, мы с Семтексом – самое смешное, что происходило в этой глуши за последнюю сотню лет.
– Какие же вы идиоты! – Пискле приходится вытирать слезы. – Как вы смеете нас оскорблять, допустив мысль, что мы играем в покер на человеческую жизнь? Харам. Харам. Вы нас оскорбили, выпив мою мочу. Вы считаете, мы заставляем гостей пить мочу?
– Мы не пили мочу.
– Вы ее пили.
– Не пили.
– Нет, пили, – настойчиво повторяет он, и уже ясно, что спорить с ним бесполезно. Теперь у него есть отличная история о придурочных иностранцах, которые пьют мочу, в то время как предупредительные хозяева предлагают им охлажденную минеральную воду с долькой лимона. – Мы гордимся своим гостеприимством. Что вы хотите поесть?
И что теперь? Он собирается насрать в ведерко?
Я говорю:
– Баба гануш. – Еще одна из моих двенадцати фраз. Одна из любимых. Почему бы не попросить баба гануш? Что я теряю?
– Мне тоже, – говорит Семтекс.
Пискля щелкает пальцами. Наверняка подсмотрел этот жест в каком-нибудь фильме. Как и следовало ожидать, Недоборода бежит выполнять поручение.
Пискля протягивает мне колоду карт.
– А теперь, – говорит он, – выбери карту. Любую карту.
Он показывает несколько простеньких карточных фокусов, которые даже я знаю, как делать. Плюс один трюк с исчезающей монеткой и еще парочку кунштюков со спичками, которых я раньше не видел. Но кому интересны спички?
Нас все-таки кормят.
Если бы не мой сын, я бы умер в Афганистане. Мы трое суток бродили по горам. За нами гнались. Это был тот классический случай, когда либо иди, либо умри. Останавливаться нельзя. Промедление смерти подобно в буквальном смысле. Я размышлял, имеет ли смысл сообщить нашим преследователям: «Я почти взял интервью у Усамы бен Ладена, когда тот еще не был таким знаменитым». Под конец первого дня я уже не сомневался, что мне не выбраться. Тогда я был крепче, моложе, стройнее, но это не значит, что мне хватило бы сил круглосуточно подниматься по отвесным склонам, с расстройством желудка, без еды и воды. Я шел и плакал, потому что был на сто процентов уверен, что просто не выдержу этот поход. Я был истощен; стер ноги в кровь. Мне хотелось лечь и умереть.
Хорошо, что я шел последним из нашей группы, и никто не видел, как я рыдаю. Будь я один, я бы сдался еще в первый день, вышел бы из игры, мол, хорошего понемножку. Но ради сына я шел вперед.
Никогда в жизни я туда не вернусь. Ни за какие деньги. Небольшая поправка: разве что за очень большие деньги. Это должен быть денежный эквивалент по меньшей мере трех больших личных яхт. Но и то ненадолго, и все это время мне будет дурно.
Мысли о Люке меня поддерживают. На полу в нашем погребе есть какая-то каменная плита. Может, она закрывает канализационную трубу? В любом случае, мне туда не пролезть. Но Семтекс тощий, как сушеная вобла. Если бы не голова, он бы протиснулся в щель под дверью. Мы часами выкапываем эту плиту, пока наши пальцы не начинают кровоточить. Наконец поднимаем ее, а под ней – ничего, только старая добрая земля.
– По крайней мере, теперь мы знаем, что сейфа Херби там нет, – говорит Семтекс. – Нам придется их грохнуть. Их там двое-трое, не больше. Я не собираюсь гнить в этой яме, как какой-то мудацкий картофель.
– У картофеля тоже есть чувства.
Это правда. Если мне придется кого-то грохнуть, то лучше уж человека с автоматом, чем с пистолетом или ножом. Так больше шансов отобрать у него оружие. Но эта мысль мне не нравится. Потому что я не хочу умирать. В рукопашной, один на один, возможно, я бы сумел завалить Писклю. Он довольно тщедушный, и я бы его задавил своей массой. Если швырнуть его на пол или впечатать в стену, ему гарантировано сломанное ребро или сильная боль.