– Так в чем смысл рассказа?
– Прошла неделя. Я ужасно доволен собой. Меня никто не искал. Месть состоялась. И вот в чудесный погожий денек я выхожу из дома, а у меня на крыльце лежит кучка деталей от пистолета.
– Неожиданный поворот.
– Я не могу утверждать, точно ли это был мой пистолет. Но это были детали от «Глока». У меня на крыльце. Почти полный комплект за исключением пары винтиков. Это было… десять лет назад. Пока мы сидим в этой яме, может, тебе придет в голову какое-то вразумительное объяснение? Потому что мне самому ничего в голову не приходит. Если кто-то за мной следил, то зачем он вернул мне детали? Почему не сохранил у себя как улику? Почему не выдал меня полиции? У меня нет никаких объяснений, что как раз и пугает.
– И что ты сделал?
– После стольких усилий вряд ли имело смысл избавляться от пистолета во второй раз, но я все равно выкинул все детали на острове Ил-Пай. Потом долго боялся выходить из дома. А вдруг пистолет снова вернется? Может, это глупо, но у меня было такое чувство, будто вселенная выблевала из себя эти детали, как бы желая сказать: «Я тут всем заправляю, и не вздумай об этом забыть. Не воображай о себе невесть что». Кстати, какие-то детали я выкинул в реку. И даже если ты знаешь, где их искать, их все равно невозможно поднять со дна. То есть я думал, что невозможно. Ну что, мистер Умник, есть у тебя объяснение? С тобой что-то подобное происходило?
– Нет.
Я не собираюсь рассказывать Семтексу о своих похождениях.
– Я так думаю, чтобы отсюда выбраться, надо будет принять радикальные меры. Придется всех их грохнуть. И знаешь, Бакс, в чем самый прикол? Многие на телике тебя боятся. Они не знают, что ты мягкий и нежный, как, блядь, взбитые сливки. Они не знают, что ты крушишь только стулья.
Нас прерывает Недоборода. Он опять хочет поговорить о проблемах градостроительства в Дании. Мы уже объясняли, несколько раз, что нас совершенно не интересуют проблемы градостроительства, и о градостроительстве – тем более в Дании – мы не знаем ровным счетом ничего, но он нам не верит. Он считает, что мы пытаемся утаить от него что-то важное.
Нам дают воду и какие-то сухари. Баба гануш был разовым угощением. У них явно есть на нас планы. В самом начале они проверяли, как мы тут сидим, каждые десять минут. Так бывает, когда заводишь домашнего питомца. Или получаешь чек на круглую сумму. Сколько ни смотришь, все никак не насмотришься. Они довольны собой, потому что изрядно продвинулись в некоем негласном рейтинге. У кого еще есть питомцы-британцы?
Думаю о жене. Если я не вернусь, она не пропадет. У нее есть постоянная работа, а значит, есть и уверенность в завтрашнем дне. Эллен планирует отпуск за полгода вперед. Из темного погреба ее работа видится не такой уж и скучной, но я так жить не смогу. Как сие ни печально, но мне нужен хаос. Я люблю встряски, но все же не до такой степени.
Я думаю о сыне. Не понимаю родителей, не готовых умереть за своих детей. Не желающих им помогать. Разумеется, слепая родительская любовь бывает не менее страшной, чем полное пренебрежение, особенно если приходится слушать, как чужой десятилетний ребенок мучает пианино.
– Какую надпись ты бы хотел на своем надгробии? – спрашивает Семтекс.
– Кажется, в нашей компании пессимист – это я. Даже не знаю. Может быть: «Он надеялся, и надеялся, и надеялся, и…»
Я не спрашиваю у Семтекса, какую надпись хотел бы он сам. Но время идет, мне становится скучно.
– А ты? Какую ты хочешь надпись? «Уже не кусаюсь»?
– «Меня здесь нет».
Я наблюдаю, как по стене ползет жук. Почему-то мне вспоминается одна статья, которую я прочел в самолете. По моим скромным подсчетам, существует не более сорока фундаментальных сюжетов для новостей, и если ты прожил на свете достаточно долго, ничего нового уже не узнаешь. Один из этих сюжетов касается употребления в пищу насекомых. Периодически в прессе мелькают статьи о том, что нам следует включать в рацион разнообразных личинок и саранчу, поскольку их очень много, они питательны и вполне пригодны в пищу, и мир сразу же станет лучше и справедливее, когда мы начнем поедать кузнечиков.
Еще один расхожий сюжет: советы по экономии денег. Мол, смени банк или поставщика коммунальных услуг, и ты мгновенно разбогатеешь. Такие советы меня бесят. Потому что это обман; даже если ты и сэкономишь парочку фунтов, богатым тебе все равно не стать. Вот горькая правда: единственный способ заработать хорошие деньги – это взять и заработать хорошие деньги. А перекидывать деньги со счета на счет, охотясь за самым высоким процентом по вкладам, или гоняться за скидками в супермаркетах – это просто напрасная трата времени. Много мороки, а толку чуть. Если хочешь большие деньги, займись чем-нибудь по-настоящему прибыльным. Меня это бесит, хотя должно бы бесить совершенно другое, и я уже начинаю всерьез опасаться, что потихоньку схожу с ума.
– Как ты думаешь, люди меняются? – спрашивает Семтекс.
– По сути, нет.
– Значит, у нас нет надежды.
– Ладно. Люди меняются.
– Потому что это единственный по-настоящему важный вопрос, – говорит Семтекс. – Если мы не меняемся, если это всего лишь вопрос, как скрыть одну свою сторону и показать окружающим другую, то дело плохо. Получается, мы застряли. Погрязли в рутине. Увязли в себе. И все предопределено.
Пискля открывает люк.
– Надеюсь, вам тут безопасно, – говорит он. – Потому что мы вас хорошо охраняем. – Он бросает нам еще сухарей. Один сухарь попадает мне прямо в лицо. – Мы гордимся своим гостеприимством.
– Иногда мне кажется, что некоторые люди это вовсе не люди, – говорит Семтекс.
– В смысле?
– Ну вот взять того же Писклю. Откуда ты знаешь, что он человек? Да, он выглядит как человек, действует как человек, но, может быть, он никакой не человек?
– Я не понимаю.
– У него нет души. Он здесь для массовки. Статист. Марионетка.
– Дружище, тебе срочно нужен бифштекс.
– Может быть, не существует проблемы добра и зла. Может быть, нет никакого страдания, а есть только видимость. Все войны это всего лишь специальные эффекты. Может быть, вся наша жизнь – испытание.
Все-таки детство в семье хипарей накладывает свой отпечаток.
– Говори за себя. Лично я очень даже страдаю.
– Ты уверен? Да, это все неприятно и страшно. Но можно ли это назвать подлинными страданиями?
Лучше бы он травил анекдоты из серии «мужик заходит в бар».
Я интересуюсь:
– И как нам пройти испытание?
Я не получаю ответа на этот вопрос. Сначала над нами слышится топот. Кто-то пришел. Кто-то новый. Голоса. Громкие голоса. Может быть, это прибыли переговорщики? Может быть, нас уже вызволяют? Крики становятся громче и свирепее. В основном – оскорбления с упоминанием гениталий. Что бы мы без них делали? Я слышу еще одну фразу из тех двенадцати фраз на арабском, которые знаю. Это уже очень личное. Что интересно: на Ближнем Востоке люди не говорят просто «еб твою мать», как во всем остальном мире. Они говорят: «Я – лично я – твою маму ебал». Причем, как правило, противоестественным способом. Крики сменяются стрельбой. Выстрелы звучат угрожающе громко. Репортеры обычно не освещают этот аспект. Война очень громкая (и плохо пахнет).
Меня чуть не стошнило от страха. Это реакция организма, которая не поддается самоконтролю. Выстрелы оглушают, в тесном пространстве громкие звуки больно бьют по ушам, и на таком расстоянии любая случайная пуля разорвет тебя в клочья. Я задыхаюсь и обильно потею, как марафонский бегун. До нас доносится запах пороха.
Потом тишина. Долго-долго.
– Кажется, там никого нет, – наконец говорит Семтекс.
Мы кричим, требуем еды и воды. Нет ответа. Семтекс выкрикивает оскорбления. С упоминанием матерей. Ничего. Тишина.
– Ладно, давай вышибать люк. Вперед, Толстомясый.
На то, чтобы вышибить люк, у нас двоих уходит не один час. Все мое тело – сплошной синяк. В комнате пусто, если не считать моря крови. В буквальном смысле. Здесь явно кровь не одного человека, потому что в одном человеке просто нет столько крови.
– Ебицкая сила, – комментирует Семтекс.
Похоже, наши похитители были… похищены. Почему нас не забрали из погреба? Возможно, Пискля со товарищи промолчали о нас, исходя из некоего кодекса чести? Может, они промолчали, потому что надеялись вернуться? Или они промолчали по той же причине, по которой я промолчал о своем поясе с деньгами?
– Нам никто не поверит.
– Если у нас будет шанс рассказать.
– Это какое-то безумие.
– Вера в разумность мира уже сама по себе признак безумия, – говорит Семтекс. – Уж это я знаю наверняка.
Мы выглядываем наружу. Особого выбора у нас нет. Здесь оставаться нельзя. Значит, надо смываться. Мы идем, оставляя цепочку кровавых следов. Жалко, у нас нет камеры. Такой мощный образ. Чуть дальше по улице женщина развешивает во дворе постиранное белье.
– Такси? – спрашивает Семтекс.
– Ты все еще ищешь сейф Херби? – спрашивает у меня Семтекс на обратном пути в наш отель в Газиантепе.
– Уже особенно и не ищу. Сначала – да, я пытался его разыскать. Делал, что мог. Пообщался со всеми, с кем сумел пообщаться, из преступного мира. Размещал объявления, обещал вознаграждение. Но все было глухо. И вряд ли он найдется теперь, по прошествии пяти лет.
– Зачем тебе его сейф?
– У Херби было столько идей. Может быть, там лежат документы о каком-нибудь журналистском расследовании. Денег у него не было, это точно. Тогда зачем ему сейф? И я надеялся, что смогу поймать вора. Это было ужасно. Прямо в день похорон… И ведь украли не только сейф, но и личные вещи, которые мог бы забрать его сын.
– А может, там и не было ничего интересного. Например, он хранил в сейфе диски с любимым порно.
Семтекс прав. Возможно, я бы разочаровался, рассмотрев содержимое сейфа. Возможно, разочаровался бы даже в Херби.
– Теперь мы уже никогда не узнаем.