Маленького ягненка убил Дурды камнем — ты заплатила собой! Зачем ты заплатила собой?..
Красота твоя, Жьохан, была равна красоте нашей матери, твои губы, глаза, твои волосы, Жьохан, были лучше, чем у меня, у Гузель, у Амансолтан, на голове у тебя всегда был чистый платок, ты была самой послушной у нас в семье!
Жьохан — милая! Дурды — жестокий! Судьба — злая!
Душа Нияза
Вот все кричат:
— Нияз упал в колодец! Нияз бросился в колодец!
Он бросился потому, что ему ничего другого не оставалось.
Потому что он не смог больше переносить!
Потому что жена его слишком много себе позволяла!
Потому что мы от него слишком много требовали!
Потому что его задел Ашир!
Потому что его изругал Берды!
Потому что его обошел Курбан!
Но почему никто не говорит о том, что воды в этом колодце было совсем немного, что день был жаркий и Ниязу захотелось немножечко освежиться? Почему об этом не говорит никто, и почему сам Нияз молчит и сидит среди нас как жертва, как мученик?..
— Скажи, где сейчас твоя душа, Нияз?
— Там же, где твоя, Амансолтан! Твоя душа на быстром коне среди горячих песков от бархана к бархану скачет, а моя душа на худом ишаке вслед за ней плетется, ее догоняет.
Твоя душа, Амансолтан, под крылышком у пчелки от цветка к цветку летает, мед себе добывает, а моя душа верхом на гусенице ползет, за ней поспевает…
Твоя душа, Амансолтан, на дне золотого кувшина лежит, день-деньской отдыхает, а моя душа вокруг того кувшина вьется, летает, а как проникнуть туда — не знает…
В солнечном городе Бухаре, стены которой иной раз посмотришь — из чистого золота, чистого солнца, а другой раз посмотришь — из глины, в городе Бухаре, небо над которой иной раз посмотришь — яшма, лал, а другой раз посмотришь — вата и вата, в городе Бухаре, в которой люди одеты иной раз посмотришь — в бархат и шелк, а другой раз посмотришь — в хлопок, в городе Бухаре, на главном базаре, меж торговых рядов Токи-заргарон и Токи-саррофон, сидит красавец Нияз.
Он ноги в сандалиях протянул двум персам — двум бородатым сапожникам, он щеки свои подставил двум курдам — двум плешивым цирюльникам, он руками своими поправляет жесткие кудри свои, полные густой базарной бухарской пыли.
Он правым глазом целится во врага своего Курбана.
Он левым — сжигает врага своего Нишана.
Он улыбку свою, ярче солнца, дарит прекраснейшей Амансолтан.
Зимой Нияз все окна и двери в доме своем закрыл, печь затопил и, когда пошел дым из трубы, на все селение жалобно закричал:
— Ой, душа моя, зачем на небо улетаешь, зачем меня оставляешь?
И другим голосом себе ответил:
— Ты не жилец на этом свете, Нияз, с такими жестокими соседями! Зима наступает, а у тебя, Нияз, ни теплого зимнего халата, ни теплых туфель с войлочной мягкой подкладкой, ни хотя бы одной тощей курицы на обед… Нет, не жилец ты на этом свете!
Услышали соседи, бросились к дому Нияза, подарили ему кто халат, кто ватное стеганое одеяло, кто барашка, кто новые галоши…
Вышел Нияз во всем новом на улицу и сказал, покачиваясь:
— Очень плохо себя чувствую, соседи! Целую минуту без души прожил! Насилу уговорил ее среди вас меня оставить!..
Весной Нияз майских жуков наловил, на себя нацепил, к дому Амансолтан подошел и крикнул:
— Амалсолтан, душа моя! Если ты так же легка, как пух цветка одуванчика, — так люди говорят, а сам я легок, как весенний ветер, — так все говорят, давай мы с тобой сядем на моих скакунов — вот они, все перед тобой! И ускачем отсюда, от этих людей, тяжелых, как кучи здешнего навоза!..
Опали лепестки луны.
Пропала сладость дынь.
Уйти в пески, зарыться и уснуть,
Дыханием своим колебля верх бархана.
Старинный диалог
— Приветствую тебя, Гюльхан! Я рада тебя видеть!
— Амансолтан, пока я шел сюда, на крыше твоего дома я видел свет — что это?
— Свет? Там сливы третий день лежат, кувшин стоит — и только… Ну, разве что Жьохан забросила туда свой шелковый халат?..
— Амансолтан, халаты так не светят…
— Гюльхан, не хочешь ли вина? А может, яблок, сыру? Освежить лицо не хочешь ли? Я дам умыться…
— Не нужно… ничего не нужно… Но кто на крыше плещется водой? Я слышу плеск…
— Плещется вода в арыке. Гюльхан, я так ждала тебя! Позволь, я отряхну от пыли твой халат…
— Что делала ты час назад, Амансолтан?
— И час назад, и два часа назад сидела у окна, Гюльхан, — ждала тебя! Двенадцать человек прошлись по улице: Кель, Клыч, хромоногий Нух, Ашир, Курбан, старухи, Фатьма, вся красная от позавчерашнего стыда, с ней маленькая Айгузель, но не было средь них того, чьи брови как хвосты бесценных черных лис…
— А дальше?
— Уж небеса теряли цвет надежды, цвет перстня твоего на среднем пальце. Позволь, взгляну на этот перстень: как украшает он твой палец, как благородна вся твоя рука!
— А дальше?
— И вот когда по этим небесам поплыли облака, такие нежные, и легкие, и белые, как та чалма, что одеваешь ты по пятницам, когда идешь в мечеть…
— А в полдень?
— В полдень я спала, Гюльхан!
— В какой же комнате?
— В той, что закрывается на три задвижки, в которой полы прохладны, как ручей, в которой ты любишь отдыхать, Гюльхан…
— Что видела во сне?
— Во сне я видела того, кто как из камня изваянье стоит пред тысячью врагов, но кто бывает снисходителен перед лицом любви… Гюльхан, Гюльхан, зачем ты заставляешь меня так много говорить? Позволь, я причешу тебя! Ах, тюбетейка так идет тебе! Сниму ее. Как ты хорош без тюбетейки!
— Амансолтан, ты никуда не выходила? Ты, правда, здесь сидела и ждала меня?.. Но кто прошел сейчас по крыше, точь-в-точь как я?..
— Гюльхан!..
— Я слышал там шаги! Вот я сажусь — там скрипнул стул. Вот я встаю — там кто-то встал…
— Гюльхан, откуда быть на крыше стулу?.. Ну, успокойся, отдохни, приляг, я налью вина, ты выпей! Вот тебе моя рука!..
— Твоя рука прекрасна, но… Нет-нет, Амансолтан, не улыбайся так, я слышу ясно: кто-то там на крыше!
— Кто?.. Кто может быть на крыше?
— Не знаю… Но когда я к дому подходил, на крыше был как будто свет…
— Свет?! Но свет — не человек! Кто может быть на крыше? Там сливы третий день лежат, кувшин стоит — и только… Ну, разве что Жьохан забросила туда свой шелковый халат…
— Амансолтан, вздохнул «он»…
— Кто вздохнул?
— «Он».
— Кто?
— Тот, другой… Вздохнул я — он вздохнул, я шевельнулся — он помедлил, шевельнулся, я лягу — ляжет он и будет небо с мигающими звездами разглядывать… Вот успокоился, лежит перебирает звезды взглядом… Как тихо! Ветер! Звезды! Ветер — прочь!.. Твоя рука, Амансолтан, — и ветер!..
— Гюльхан, заснул?.. Заснул… «Чьи брови как хвосты бесценных черных лис». А ветер посвежел… Плотнее дверь закрыть. Аллах, не дай беде случиться в эту ночь…
«Я молчаливый…»
Я, молчаливый, в красной одежде, шелковым шнурком подпоясанный,
Я, глядящий на чашу с вином в правой руке,
Я, с лицом, выточенным из белого камня,
сидящий на мягком ковре, вышитом цветами,
Я, внимающий брату моему, согдийскому князю, гостю,
держащему в левой реке кубок, в правой гранат,
Я, слушающий льстивые его речи,
в моем летнем зеркальном дворце,
в моей яшмовой с золотом комнате,
на второй день пути из Мерва в Согд!
«Эй — моих лошадей — скорей — подай — Вахраб!..»
Эй — моих — лошадей — скорей — подай — Вахраб!
Моих — подобных — солнцу — чернее — угля — скорей — Вахраб!
За резвой — ланью — из Мерва — в горы — скорей — Вахраб!
Мой верный — сокол — соперник — Симург — со мной — Вахраб!
«В сумерках гранатовых…»
В сумерках гранатовых, когда птицы умолкли,
Из рощи священной, из чащи цветов сонных
Выехал царь на золотой колеснице,
Светлый, как месяц.
И умчался вдаль, из глаз моих ускользая
яблоком стремительным, в ночи пропадающим.
Абу
Абу весь день сидел на крыше своего дома в ожидании вечера. Сегодня полнолуние, луна покажется с восточной стороны неба, из-за черных, засохших деревьев сада Сумасшедшего Гюльхана.
Небо было безмятежно, редкие, но яркие звезды казались наполненными влажной изумрудной синевой.
Трава, которая выросла на глиняной крыше дома за эту неделю, была свежа и душиста, полуденное июньское солнце не смогло опалить ее. Абу поливал ее арычной водой; семилетний внук его, Саид, утром и вечером поднимался на крышу с кувшином, полным свежей, звонкой, как будто в ней бились маленькие льдинки, воды и прыскал на траву. Но Абу казалось, что именно в лунные ночи, от нежного лунного света трава получает такую прохладу и свежесть и пахнет, как будто выросла она на далеком джайляу в высоких Чингизских горах.
Еще ему казалось, что цикады, которые стрекочут в этой траве, понимают, как и он, что эта трава, выросшая на крыше дома, лучше, чем та, которая растет внизу, в селении, во дворах и по сторонам большого арыка, где ее топчут босые ноги ребятишек, копыта осликов и верблюдов, колеса повозок.
Еще казалось: цикады понимают, что ему уже недолго осталось жить, и он радуется, что они не спят вместе с ним в сиянии лунной ночи…
Сидеть летней ночью на крыше в девяносто семь лет так же хорошо, как скакать на лошади в семнадцать!.. Спят молодые и сильные юноши, спят спокойно, если видят во сне улыбающееся лицо своей возлюбленной, и вздрагивают, сжимают кулаки, вскакивают с проклятиями, если видят во сне измену; спят сладкогубые полногрудые девушки, и их сладкие протяжные вздохи наполняют дома, сады и текут за ограду дальше, замирают у арыка, охлажденные ледяной водой ручья Аль-Эддин, и возвращаются в селение… Спит Нургали средь желтых цветов своего сада, обняв золотозубую одноглазую Жьохан, а Жьохан спит и видит зарытую во дворе под деревом шкатулку с драгоценными камнями, доставшимися ей от матери. «Если выбьет тебе Нургали золотой зуб, — сказала мать, — отнеси эту шкатулку Махмуду, — он за самый маленький камешек сделает столько золотых зубов, что хватит не только на твой рот, но на все селение…»