Черным кондором спит Сумасшедший Гюльхан на деревьях своего засохшего сада, спят хитрые женщины, обманувшие его, спят двенадцать детей смеющейся и во сне Амансолтан, накрытые полами ее расшитого зелеными листьями и синими цветами халата, спит где-то солнце, укрывшись черной бархатной полой земли…
Счастлив заснувший крепким сном летней ночью, но счастлив и тот, кто следит серебряным взглядом за всеми уснувшими… Если тихонько свистнуть, на краю деревни услышит суслик и свистнет в ответ…
Что это за непонятно прекрасная ласкающая теплая синяя мгла разлита в воздухе! В этой теплой мгле вспыхивают и гаснут звезды. Чьи желания исполняя?.. Рождаясь наверху, ветер спускается, касается лица, шеи, отлетает прочь, шевелит верхушками дальних деревьев, и снова тихо… Взошла луна, и льется на землю радостный полный свет ее, как будто играет кто-то еле слышно на сазе, и трава поднимается навстречу этим звукам…
Абу тронул рукой траву, коснулся бороды — прохладно. Самая полночь!..
О, далекая черепаха на краю селения, на берегу засохшего ручья Гуль-Молтык! Ты, прожившая столько же лет, сколько я, Абу, помнишь ли ты меня? Помнишь ли тот весенний день, яркий, как краски самаркандской пиалы, когда лежала ты на песке, спасенная мной, и молодыми веселыми глазами следила за самым ярким в мире предметом — солнцем… Как крепок был твой желтый панцирь, как упруга и проворна твоя шея! Я, прищурясь, смотрел на тебя и читал стих Саади… Запомнила ли ты меня, как я тебя? Меня звали Абу, ты была без имени… Вблизи селения и сейчас ползают, бегают, зарываются в песок желтые, с твердыми спинами черепахи. Но что мне до них? Ты для меня лучше их всех, потому что я запомнил тебя, полюбил тебя. И мне жалко, если ты умерла раньше меня…
Я сижу сейчас на крыше восьмидесятилетнего дома, я выстроил его своими руками в семнадцать лет, когда женился… Сейчас я немощный столетний старик, уже целый год не спускаюсь вниз, к своей родне и ко всем остальным людям… Мой семилетний внук, Саид, поднимается иногда ко мне, приносит воды и лепешек, остальным я запретил подниматься. Мои родственники и соседи знают об этом и не беспокоят меня. Они привыкли, что я здесь и открываю глаза только ночью, в прохладную лунную полночь… Я открываю глаза и смотрю на селение, на эти темные, шевелящиеся под ветром деревья, слушаю маленьких цикад, стрекочущих неумолчно всю ночь возле моего уха, я трогаю рукой траву, душистую и зеленую, как та, что растет на джайляу в высоких Чингизских горах, и радуюсь прохладному лунному свету, льющемуся на мою голову, на руки, на глаза… Старое тело чувствует иначе, чем молодое! Мое тело стало мне понятнее, чем раньше. И драгоценнее… Я слышу тихие, словно взмахи крыльев ночной цикады, звуки своего сердца, я чувствую свою кровь, которая нехотя, словно пересыхающий ручей, струится по телу, оживляясь только на поворотах и когда сужается русло… Но они мне теперь больше дороги: мои руки, ноги, живот, печень, сердце — все! Самое маленькое движение чувствую я как сильную, быструю жизнь… Когда Саид прыгает и кричит на крыше рядом со мной или танцует для меня, я отвечаю ему взмахом ресниц — как могу… Когда вчера ночью цикада подпрыгнула к рукам и поласкала меня своими крылышками, я дунул на нее, и она, показалось, рассмеялась… Я ответил как мог… Но «рук сухие мотыльки все ближе, ближе к телу, и в ветре, волоса мои задевшем, чей-то посвист слышу…».
Я мог бы сейчас вспомнить людей, встречавшихся со мной, вспомнить их долгую или быстротечную жизнь, их приязнь или ненависть ко мне… но все это уже было, было! Прошло… Я передумал обо всех, о ком вспоминалось. Я благодарю их за то, что они были в моей жизни. За то, что они заставляли меня радоваться или ненавидеть — чувствовать. Но теперь я хочу быть свободным от них. Я не думаю о них. Я сижу на этой крыше, чтобы чувствовать только ночь, ее тепло, ее прохладу, ее руки, гладящие мою старую голову, а большего мне не надо… большее только обеспокоит меня…
Во дворе старого медресе Абдул-азиз-хана в тени сливового дерева стояла в ту ночь трепещущая юная Гюль-Зухра. Перед ней стоял окаменевший от страсти Баховаддин. Их лица приблизились друг к другу. Вдруг Гюль-Зухра отпрянула от Баховаддина и указала на соседнюю крышу. «Он улетает, — сказала она, — видишь, улетает!..»
Зеленая трава на крыше дома Абу неожиданно вытянулась и зашуршала, послышался звук, будто заиграли на сазе, Абу сложил полы своего халата, как крылья бабочки, и вместе с травой и цикадами, выпрыгивающими из нее, легко и бесшумно поднялся в небо. И скоро его поглотила бархатная расцвеченная маленькими звездочками теплая синяя мгла ночи…
Как рождается Насреддин
В какие времена это было? Давным-давно… Наяву или во сне? В сказке или на самом деле? В каком городе? Может, в Бухаре, которую называют «золотой Бухарой», стены которой, однако, из чистой глины; может, в Самарканде, где есть величественная площадь Регистан, медресе Улугбека, купол мавзолея Гур-Эмир и кладбище Шах-И-Зинда; а может, это было в запыленном Мерве, Ширазе, Герате…
В те времена еще рассказывались истории из «Тысячи и одной ночи». Еще на базарах по вечерам после оживленного трудового дня удачливые торговцы, перебирая события минувшего дня, подсчитывая выручку, наслаждаясь душистым вечерним чаем, вспоминали со смехом какого-нибудь человека, который выделился сегодня среди прочих людей на базаре своим веселым нравом, находчивым ответом, справедливым словом, и говорили: «Он поступил, как Насреддин». Или: «Он сказал, как Насреддин…»
Еще по вечерам, на маленьких кривых улочках, в крошечных дворах, на плоских крышах домов бухарские женщины, вдыхая прохладу долгожданного вечера, радуясь тому, что улеглись наконец пыль и суета тягучего жаркого дня, сидели, раскачивая люльки с младенцами, и рассказывали им о веселом и мудром, находчивом и остроумном Ходже Насреддине, вездесущем, неутомимом, готовом всегда прийти на помощь, и говорили: «Вырастешь — станешь таким же, как он…»
Еще уши бухарского эмира, добровольно заточившего себя в своей крепости Арк или в летней благоухающей резиденции, вздрагивали порой от произнесенного кем-то неосторожного слова «Насреддин», и брови его гневно сдвигались, грозя всевозможными карами знаменитому смутьяну и насмешнику, но самого Насреддина уже давно никто не видал. Никто уже не мог бы сказать: видел ли он своими глазами Ходжу Насреддина? Сохранилась лишь память о нем, воспоминания о его поступках, словах. Воспоминания, ставшие легендой…
В ту пору, в одной бедной семье, у чеканщика Али и его жены Зейнаб, рос сын Сулейман, умный, смышленый мальчик. Ему исполнилось двенадцать лет. Вечерами, когда к ним во двор заходил посидеть, поговорить сосед, тюбетеечник Баховаддин, и, жалуясь на тяжелую жизнь, на неслыханно высокие подати, на дороговизну риса, на лень и упрямство своего осла, на болезни и жалобы своей жены, на ветер, на жару, на лихорадку, вселившуюся в его дочь Айшу, на всепроникающую пыль, которая подступает аж к самому сердцу и заставляет человека чихать и кашлять, как верблюд, вздохнув, произносил: «Все было бы иначе, если бы жив был сейчас Насреддин! Жизнь стала бы совсем иной…» И начинал рассказывать свои нескончаемые истории про Насреддина, которые якобы рассказывал ему его дедушка, который якобы был другом самого Насреддина… И маленький Сулейман, затаив дыхание, с жадностью слушал эти рассказы. Волновался, переживал, радовался, как будто он сам участвовал в этих событиях…
Если спросить Сулеймана, как поступил бы Насреддин в таком-то и таком-то случае, мальчик ответил бы, что сказал тот, что сделал, как ему удалось обхитрить стражников, обмануть эмира. Как будто он сам был знаком с Насреддином… Иногда мечтательному, с богатым воображением Сулейману казалось, что он сам — Насреддин, что это он спас бедняка от тюрьмы, наказал завистника, пристыдил вора, перехитрил жадного купца. Некоторые поступки, которые совершал в своей жизни Насреддин, были так просты, что их мог бы совершить и какой-нибудь другой, обыкновенный человек, например, он, Сулейман.
Однажды так и случилось…
В далеком от центра города квартале Мурдашуен, в котором из поколения в поколение обитали самые презираемые из разномастного, разноязычного населения Бухары — обмывальщики трупов — мурдашуи, жила маленькая Фатьма, болезненная некрасивая девочка, которую травили и дразнили мальчишки и девчонки из квартала Мурдашуен и из других кварталов…
Однажды вечером, когда Фатьма, тихая и задумчивая, сидела у глиняной стены своего дома, поджав босые грязные ноги под разодранное пыльное платьице, и просеивала через ладошку пыль, Сулейман неслышно подкрался к ней и бросил ей в подол платья новенькие, сверкающие, как драгоценный халат эмира, розовые тапочки. Фатьма задрожала от радости и спросила темноту: «Кто ты? Кто дарит мне это?» И темнота ответила звонким мальчишечьим голосом: «Это Насреддин! Это Насреддин тебе дарит!»
Наутро весь квартал Мурдашуен разглядывал новые тапочки Фатьмы, слушал рассказ ее возбужденных и гордых родителей. «Так это был сам Насреддин?»
А потом, случилось происшествие у Самаркандских ворот Бухары. Ближе к ночи прибыл караван из далекого Герата. Стражники открыли ворота, пропуская богатый нескончаемый караван. Где-то в середине шел связанный веревками в сопровождении стражников молодой мужчина — преступник, попытавшийся украсть девушку, предназначенную для гарема главного кади города Герата. Вдруг возле ворот возникло движение, суматоха, неразбериха… Стражники кинулись в одну сторону, в другую, а когда вернулись к своему «подопечному» — того и след простыл. И когда разъяренные стражники завопили: «Кто помог бежать этому негодяю?» — темнота ответила звонким мальчишечьим голосом: «Насреддин!» И стражники онемели, уставясь друг на друга. «Неужели Насреддин?»
Родители Сулеймана, чеканщик Али и его жена Зейнаб, пребывали в большой тревоге: их смышленый, послушный, неутомимый в работе, любящий своих родителей сын забросил все свои домашние дела, ремесло чеканщика, в котором он уже немало преуспел, обещая в будущем превзойти своего отца Али. Мальчик будто бы сбился с верного пути: с утра он убегал из дома и, несмотря на добрые увещевания, упреки, жалобы и даже брань родителей, возвращался домой только поздно вечером, нередко избитый, весь в синяках, в ушибах, в разодранной рубашке, в разорванных штанах. С кем он связался, с какими опасными людьми?..