де Уфы — Затоне. Бакир-абый устроился учителем математики в затонскую школу и стал жить «служащим», а не «деревенским кулаком». Но обида на доносчика, заставившего его покинуть родные места, налаженное хозяйство, дом, поселиться в этой «малярийной» Бухаре, осталась в его сердце на всю жизнь. После смерти нашего отца Бакир-абый приезжал к нам из Затона часто, почти каждую неделю, — напилить дров, привезти картошки с базара, помочь матери советом: брать ли, например, садовый участок, который предлагают в мамином детском саду, где достать краски для окон и дверей, где найти надежный замок для наружной двери, потому что мужчин в нашем доме теперь не осталось — брат учился в Ленинграде, муж соседки Шамсинсы-апы умер в войну от истощения, а сын ее, женившись, уехал во Фрунзе, и мама с Шамсинсой-апой очень боялись воров…
О приходе дяди возвещал неистовый звон медного колокольчика, заливавшегося так, что все мы выскакивали из комнат в сени, наклонялись над деревянными перилами крутой лестницы, ведущей вниз, и тревожно спрашивали: «Кто там? Кто там?»
Бакир-абый входил из сеней в нашу темную, перегороженную фанерой общую кухню в своем неизменном черном хлопчатобумажном костюме, в соломенной шляпе, при галстуке, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку, в которой лежал какой-нибудь гостинец для нас: пяток яиц, бутылка молока, которую он купил в магазине напротив, конфеты «помадка» или «подушечки» или пучок лука, сорванного в своем огороде, аккуратно завернутого в листок из школьной тетради.
Он входил на кухню, здоровался, оглядывал нас своими веселыми насмешливыми глазами и тут же шутливо обнимал нашу соседку Шамсинсу-апу, вышедшую из своей комнаты на кухню — сварить компот из сушеной смородины — ее любимое занятие по воскресеньям. Шамсинса-апа изумленно вскидывала свои «китайские» брови и махала рукой: «Отстань, отстань, безобразник!» Бакир-абый смеялся: «Как отстань? Разве не радостно тебе, душа моя, что я тебя обнимаю? Или я не ровесник, не пара?» Шамсинса-апа, которой тогда было за пятьдесят, не выдерживала, начинала улыбаться и говорила, качая головой: «Ну и шутник ты, Бакир! Неужели никак не можешь забыть свои молодые годочки!» Бакир-абый смеялся: «А зачем мне забывать их, душа моя?» Потом он проходил в нашу комнату, садился на продавленный кожаный диван, над которым висел портрет нашего отца в деревянной раме. Мама несла из кухни чайник и доставала из старинного буфета — она купила его на первую папину зарплату, когда его взяли преподавателем в Уфимский педагогический институт, — красивые старинные чашки, и мы с сестрой выходили из-за ширмы, обитой серебристой тафтой, — эту ширму мама купила на вторую папину зарплату, когда к нам стали приезжать родственники из деревень, кто по пути на базар, кто по пути на вокзал, когда вдруг мамины и папины племянницы захотели учиться в уфимских техникумах и училищах и поэтому поселялись у нас, пришлось срочно купить ширму, — так вот, мы выходили с сестрой из-за этой ширмы, за которой обычно делали уроки за папиным письменным столом, и тоже садились пить чай. Бакир-абый расспрашивал нас про учебу, маму — про ее детсад, про ее хитрую заведующую Хафизу-апу, которая притворялась маминой подругой, но на самом деле относилась дружески совсем к другим воспитательницам: Анисе-апе и Клавдии Ивановне, а маму загружала работой и посылала вместо себя в роно, да еще ревновала ее к своему мужу, мутноглазому Муксину, живущему тут же, при детском садике. Бакир-абый слушал маму, кивал, вставлял какое-нибудь шутливое замечание, вроде того, что, может, тебе на самом деле нравится мутноглазый Муксин. Мама начинала смеяться, мы улыбались, и дома становилось легко и весело. Когда Бакир-абый оставался у нас ночевать, мама укладывала его на диван, под папиным портретом. Дядя долго не засыпал, ворочался, выходил на кухню, курил там, вздыхал… Теперь-то я думаю, что он переживал, что не может помочь нам как следует, — поддержать маму не только шуткой, советом, своими приездами, а и более весомо — деньгами. Зарплата у Бакира-абыя, как у учителя математики, была небольшая, Закия-апа не работала, вела дом и хозяйство, их сыновья, Раиль и Наиль, тоже ходили в одних и тех же валенках по нескольку зим кряду. Этих двоюродных братьев мы с сестрой любили больше других. Это были крепкие громкоголосые ребята, которые пропадали целыми днями, летом — на реке, зимой — на катке, лихо катались на коньках и самодельных лыжах, в затонской школе считались одними из лучших учеников, имели разряды по плаванию, борьбе, на улице среди ребят слыли признанными вожаками и к нам, своим двоюродным сестрам, относились довольно приветливо, хотя и без особого воодушевления: дружить по-настоящему они считали возможным только с мальчишками. Бакир-абый и Закия-апа держали сыновей в строгости: не баловали их ни едой, ни одеждой, приучали все делать самим, надеяться только на себя, слова матери и отца были для них законом. Жили они тогда в двенадцатиметровой квадратной комнате, где стояли две кровати, одна для Бакира-абыя и Закии-апы, вторая для сыновей, узенький стол между ними, крошечный диванчик за столом и шкаф с одеждой; в углу на сундуке стояла швейная машинка «Зингер», у входа, возле двери, выступала печь, на дощатой стене висела репродукция Шишкина «Утро в сосновом лесу». Вот, пожалуй, и все. Обычным угощением у них была яичница и картошка — крупная, рассыпчатая, очень вкусная, к которой подавались крупно нарезанные затонские огурцы и крупная соль. Но зато какой воздух был в Затоне! Напоенный свежестью трав, росших повсюду между домами, — асфальта тогда в Затоне еще не было! — дыханием реки, протекавшей недалеко от дома, запахами укропа, редиски, лука с бесчисленных огородов, разбитых между домами затонского поселка. Бывало, сойдешь с автобуса и сразу почувствуешь этот крепкий, ядреный, будто настоянный на листьях смородины запах… Пройдешь от остановки по влажному жирному чернозему метров триста, мимо штакетника, огораживающего самое высокое здание в Затоне — трехэтажную школу, — и выйдешь к деревянному двухэтажному дому с палисадником, в котором алеют маки, желтеют подсолнухи и под одним из окон сидит на продавленном стуле наш Бакир-абый, в своем неизменном черном пиджаке, в соломенной шляпе, при галстуке, с хворостиной в руках.
И мама, поздоровавшись, спросит: «Ну, почему с хворостиной в руках сидишь, Бакир?» А он засмеется и ответит: «Да вот, Закия посадила цыплят караулить, решили вот завести цыплят!» А мама нахмурится: «Не пристало тебе, учителю математики, брату писателя, с хворостиной в руках за цыплятами бегать!» А с крыльца дома уже бежит навстречу Закия-апа, охая и вздыхая, всплескивая руками: каких, мол, дорогих, нежданных гостей послал нам аллах, какое счастье!
Потом я уехала из Уфы и долгое время не видела родных, разве что во время кратких наездов домой. Но тогда все родственники казались мне незначительными, неинтересными, а дела и заботы их — обыденными и маленькими…
Потом я услышала, что сыновья Бакира-абыя выучились в институтах, защитили кандидатские, потом — докторские диссертации, старший, Наиль, сделал открытие в геологии, младший, Раиль, возглавил крупный нефтяной институт. Он, младший, и переселил родителей из Затона в «профессорский» дом в Уфе, в квартиру с огромным холлом, с гостиной, с лоджией, выходящей прямо на сосновый бор…
«Теперь вам только жить да радоваться, — говорили Бакиру-абыю наши родственники. — Как сыновья о вас заботятся! Позавидовать можно!» Бакир-абый улыбался в ответ, соглашался, кивал головой. Но он-то знал, что жить ему оставалось немного. Знал, что тяжело, неизлечимо болен. Несмотря на это, весь последний год жизни, когда слабость и болезнь одолевали его, Бакир-абый сохранял свой обычный насмешливый вид, так же шутил и смеялся, всегда был чисто, опрятно одет, тщательно выбрит, и серо-зеленые, слегка выцветшие глаза по-прежнему насмешливо щурились, глядя в печальное лицо собеседника, пришедшего выразить ему свое сочувствие… Иногда он даже открыто смеялся над родственниками. «Что это у тебя такое скорбное лицо, несварение желудка, что ли?» — спрашивал он у горестно застывшего возле его постели двоюродного брата Анвара, приехавшего специально из Юматово, пригорода Уфы. «А ты что такая печальная?» — спрашивал он у Асмы, матери троих детей. — Опять Масгут не купил тебе шелковое платье? Как молоденькая девушка, о нарядах мечтаешь?» И, оскорбленные в своих лучших чувствах, родственники, проклиная себя за то, что поддались ложным слухам о близкой кончине Бакира-абыя, сухо попрощавшись, уходили. Они не верили, что ему на самом деле оставалось жить недолго, что он мучился от болей несказанно и, когда никого не было дома, стонал, не стесняясь. Но на людях гордость не позволяла ему показать, что он сломлен… И даже жене своей, Закии-апе, старался он не показывать своего истинного состояния… Раиль поставил на ноги всех уфимских врачей, медсестры дежурили возле Бакира-абыя днем и ночью, в соседней комнате лежали наготове кислородные подушки. А Бакир-абый подготовился к близящемуся концу по-своему: надписал с полсотни конвертов с адресами родственников и близких, вложил в них чистые листки бумаги, заклеил конверты и положил рядом с собой. Попросил жену разослать их в тот день, когда его не станет…
Весь последний день при нем находился младший сын Раиль. Бакир-абый ласково разговаривал с ним, благодарил за заботу. Потом, почувствовав приближающийся конец, сказал: «Вставь скорее зубы, а то потом намучаетесь!» Раиль поспешил выполнить просьбу отца, вставил ему искусственную челюсть, Бакир-абый удовлетворенно улыбнулся, как человек, выполнивший свой последний долг перед людьми. Потом разгладил лицо ладонями, закрыл глаза и затих. Раиль на минутку вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, все уже было кончено…
Конверты разослали тут же по адресам. Встревоженные родственники, ничего не понимая, бросились звонить Раилю: он сообщил им горестную весть. Через два дня состоялись похороны, как говорили родственники — «правительственные». Народу было действительно много. Все то и дело подходили к Раилю. На лицах родственников, кроме печали, можно было прочесть и недоумение. «Почему он так сделал? — спрашивали они Раиля. — Почему ничего не написал на этих листках?» А что он должен был написать? «Я умер»?» — отвечал Раиль. «Написал бы ты, — говорили родственники, — как полагается в таких случаях». «Нет, он сам хотел обратиться к вам с последней вестью — таково было его желание», — отвечал Раиль. Родственники задумывались. «Надо и мне придумать что-нибудь такое, — сказал Шайми-абый, — хоть под конец жизни удивить всех, придумать что-нибудь такое, ведь мне уже семьдесят». «Не придумаешь, — возразила его жена, Медина-апа. — Кто за семьдесят лет ничего не придумал — лучше и не браться, ты не Бакир, не старайся!..» «Сыновьям его надо бы хоть одному из внуков дать имя Бакир, — посетовал другой родственник. — Пусть бы хоть такая память осталась». «А вдруг внук будет непохожим на Бакира, не таким гордым, не таким насмешником? — возразил третий родственник. — Нет уж, пусть Бакир останется в нашей памяти таким, каким был! Единственным, ни на кого не похожим!..»