рогайтесь. А я буду за караульного, буду их поджидать, всякие разговоры с ними вести…» Ну, послушался народ, все попрятались, кто в баню, кто в подпол, лошадей подальше увели, мать с братьями и сестрами в соседнем доме спрятались, у Фатимы-абыстай[4]. Я с отцом осталась, не отстаю от него, куда он, туда я, охраняю как будто его. И откуда во мне такая смелость тогда была, не знаю… Ну, ждем мы с ним, ждем, прохаживаемся по улице, в деревне темно, ни в одном окошке света нет. Помню, ночь морозная была, луна светит, рядом со мной — лицо дедушки из-под овчинного тулупа выглядывает, — чтобы его не узнали, он шубу свою волчью скинул, в овчинный тулуп нарядился… Ох, что-то разволновалась я, принеси-ка мне чаю с молоком. И магнитофон выключи, отдохну немножко, а телевизор пусть показывает… Кто эта старушка, в шляпе? Говоришь, англичанка? Мне она нравится, умеет себя вести, и ходит прямо, не сутулясь, и улыбка приятная… Как она на этого комиссара полиции смотрит! Как на ребенка неразумного, — наверное, знает, кто убийца, кто стрелял… Ладно, убери свою чашку, остывший чай мне принесла, включай магнитофон, дальше буду рассказывать, пока силы есть… Ну, значит, въехали ночью в нашу деревню верховые, человек пятьдесят. У кого в руках палка, у кого — дубина, у кого — вилы, но и ружья у некоторых есть. Увидели отца — и к нему: «Исполнили приказ? Послали людей в соседнюю деревню?» Отец и говорит: «Объясните, земляки, на что народ поднимаете? За что вы? Против кого?» Один из них, с перекошенным лицом, и кричит: «А ты сам кто такой? Может, коммунист? Не вздернуть ли его вон на той березе? А может, посадить его на вилы?» Я испугалась, потащила отца в дом, задвижку на двери защелкнула, говорю ему: «Никуда не выходи, не разговаривай с ними, не такие они люди, чтобы с ними разговаривать, они и убить могут!» А тот, с перекошенным лицом, уже во двор въезжает, кричит: «А что, ребята, может, бросить ему в окно бомбу?» Ну, среди этих людей, мятежников, хоть все они чужими, незнакомыми казались, были люди, знавшие дедушку, — его ведь все в округе знали, сколько он помогал в свое время разным людям: в неурожайный год — зерном, мукой, деньгами, кому — советом, кому — словом, за сто километров из других деревень к нему приезжали… Кто-то из этих, знавших дедушку, и ввязался, увел со двора того, с бомбой, сказал: не трогайте этого человека, мы его знаем, хороший он человек. И отряд дальше поехал, не стал останавливаться в нашей деревне… Утром люди стали потихоньку выходить из домов, приводить спрятанных лошадей, но осторожно, потому что боялись, не вернутся ли мятежники… Мы уже потом услыхали, что в Авзане семерых живьем в землю закопали, в Килиме человека убили, и во многих других деревнях такое случилось… Ну, недели через две мятежников разгромили. На станцию Буздяк пригнали бронепоезд, из него стали стрелять по мятежникам из пулемета. Те окружили бронепоезд, тычут в него вилами. Словом, кого застрелили, кому сдаться предложили, — мятеж кончился. А потом по деревням карательная комиссия стала разъезжать, стали выяснять, кто примкнул к мятежникам, кто нет. Из нашей деревни никого не тронули, дедушка рассказал комиссии, как было дело, и его даже похвалили за находчивость, молодец, ему сказали… Обошлось тогда, в девятнадцатом году, ничего плохого с нами не случилось… А вот в двадцать восьмом… Нет, не хочу я про это вспоминать, включи звук погромче, будем смотреть картину. Кто эта рыжая женщина? Жена полковника? Не нравится мне она, неприятное у нее лицо. И как будто чего-то боится. Но убить, я думаю, не могла. А кто этот парень с девушкой? Племянники англичанки? Нахальные какие, мне кажется, они не брат и сестра, а влюбленные. Как эта старая англичанка на них смотрит, догадывается, наверное, что они не брат и сестра! Зачем включаешь магнитофон, я ведь тебе все уже рассказала? Хочешь про двадцать восьмой год? Про то, как дедушку арестовали? Не хочу я об этом, давай лучше будем смотреть английскую картину… Кто, говоришь, ее написал?.. Ну, расскажу, расскажу, только невеселая эта история… В двадцать восьмом году было раскулачивание. Всех, у кого достаток, кто слыл богатым человеком, стали лишать имущества и ссылать на Север и в Сибирь… Среди этих людей были, конечно, и враги Советской власти, бывшие белые офицеры, муллы, кулаки… но были и невиновные. Так вот, многие, кому грозило тогда преследование, бежали из наших районов в Среднюю Азию… Потом, лет через десять, вернулись в родные места, и никто их потом уже не трогал. Вот бы и дедушке вашему так поступить, да не захотел он… Бабушка часто говорила ему: «Эх, Масалим, всем ты советуешь, как жить, со всеми умом своим делишься, смотри, чтобы тебе самому ума хватило, не бережешься ты!» Ну, в двадцать девятом году бабушки уже не было в живых, я в Уфе жила, замужем за отцом вашим, за Усманом, которого мне дедушка из двадцати женихов, что за меня сватались, выбрал. Хотел он, чтобы я в городе жила, чтобы муж мой был ученым человеком, на которого положиться можно, да еще попросил председателя сельсовета, родственника нашего дальнего, бумагу такую написать, что у меня никаких сношений с отцом, дедушкой вашим, нет, — не хотел он, чтобы трогали меня, если беда с ним случится. Запретил мне в деревню приезжать… Ой, да не хочу я об этом вспоминать. Давай лучше будем смотреть этот фильм. Кто, говоришь, эта англичанка? Сыщик? Как она на Муслиму нашу похожа! Как это ты не помнишь Муслиму? Она же к нам в дом приходила. Самая умная женщина в роду была, все про людей понимала: и какой характер у человека, и чего от него ожидать!.. И дедушка ваш у нее хоронился, когда в Уфу из деревни тайком приезжал, когда его уже искали повсюду… В маленькой комнате за печкой Муслима его прятала, а мужу своему, Гарею, молчать велела. И он ее слушался, потому что любил очень… Нет, не могу я рассказывать! Давай лучше будем смотреть телевизор, включи звук погромче… Ой, зачем ту бедную женщину душат, кому она может навредить, что же эта старая англичанка никак не может разгадать, кто тут убийца? Уже троих убили, разве так можно, выключи телевизор, не хочу я на это смотреть, еще кого-нибудь убьют… И дедушку вашего зря арестовали, никому он вреда не причинял, не разобрались тогда, всех под одну гребенку, разве так можно! Он всегда за новое был, первый в районе школу русскую открыл, второй свой дом под школу отдал, еще до революции, когда никто этого не делал. Учителей сам нашел, пригласил, по субботам и воскресеньям устраивал для них праздники, угощение, скрипача им откуда-то привез, чтобы нравилось учителям у нас бывать, чтобы чувствовали они внимание и заботу, остались бы в наших краях детей учить… Никак не верил он, что его арестуют. Я ни в чем не виноват, говорил он друзьям, когда спрашивали его, почему он не уезжает в Среднюю Азию… В чем я виноват, спросил он друга своего, Чанборисова, следователя, к которому его привезли после ареста. Ни в чем ты не виноват, но есть предписание арестовать тебя, я тебя выпущу, но ты уезжай, прошу, сегодня же уезжай, оставаться здесь нельзя, сказал ему Чанборисов. Но дедушка ваш не послушался, поехал опять в деревню, стал там кататься в тарантасе и песни распевать. И тогда его арестовали, уже во второй раз, и отправили на Север… Этот Чанборисов, говорят, потом застрелился. Я ничего не знала про арест, долго не знала, он просил ничего мне не говорить, боялся, как бы я не бросилась, по своему характеру, вызволять его, ходить по всяким учреждениям. Хотел, чтобы я спокойно жила, со своим ученым мужем, Усманом, и сыном Мергеном, которому тогда исполнилось четыре года… А когда я узнала, что арестовали, уже поздно было, уже несколько месяцев прошло, и хоть я ходила в это здание напротив почтамта, спрашивала — ничего не узнала… А через несколько лет некоторые из наших, буздякских, стали возвращаться в деревню. Вернулся и Кашви, тот самый, что за меня сватался и, когда дедушка ему отказал, сжег все наше сено, отомстил. Вот его отец на самом деле был кулак, два года в лесу скрывался, прятался, с ружьем, потом его поймали, сослали вместе с сыном… И Кашви рассказал нам, что там, на Севере, он встретил дедушку и старался ему всячески помочь, и подкормить, и от тяжелых работ освободить — не знаю уж, почему у Кашви была такая возможность. Только дедушка ваш уже не дорожил жизнью, так Кашви рассказывал, недолго прожил там, умер вскоре, и Кашви его похоронил… Можешь выключить свой магнитофон, нет у меня больше сил рассказывать, кончилась эта история, конец, конец! Дай мне капли сердечные, да не эти — быстродействующие. И телевизор мне не включай, не надо, не хочу я про эти убийства смотреть, и программу «Время» не включай — тоже убийства показывают: то на границе конфликт — сто убитых, сто раненых, то где-то взорвалась бомба, то сгорел самолет, то снегопад — никогда не было, чтобы целую деревню снегом завалило, все гибнут и гибнут люди, воюют и воюют. И откуда столько злости берется, столько ненависти, и будто никого они не любят! А тех, кого мы когда-то любили, тех уже в живых нет: и дедушки вашего нет, и брата моего любимого, Миргалима, нет, и Кашви, который дедушку похоронил, сам недавно умер — от простого гриппа, и многих других знакомых нет… И Мусин умер, и Сафин умер, и Мансур, который после смерти Усмана за меня сватался, умер, а из нашей деревни, из подруг только Махинур да Амина остались. Да еще Ахнаф, тот самый, что в Среднюю Азию когда-то сбежал, сверстник наш. Мы-то его тогда за стоящего парня не считали, никудышным звали. Ахнаф нашел нас, разыскал, письма теперь пишет, зовет приехать к нему в Алма-Ату: меня, Махинур, Амину, хочу, пишет, встретиться с вами, попеть «Караван-сарай», «Сарман» и другие задушевные песни. Хочу, пишет, вспомнить те времена, нашу деревню и ту дорогу, по которой вез я когда-то вас троих в телеге, а вы смеялись над моей лошадью, над моей телегой и надо мной, никудышным…
Рассказ мамы о Гарее
Гарей был нам неродня, он учился в медресе, которое находилось в нашей деревне Иске Актау. Отец, часто навещавший настоятеля медресе, сблизился с Гареем, приглашал его к нам домой, а когда ездил в Уфу, останавливался у него в доме. Когда Гарей в двадцать пять лет надумал жениться на красавице Фатиме, родители которой владели несколькими домами в Уфе и слыли зажиточными людьми, за Фатиму запросили такой большой калым, что Гарей растерялся. Но он уже работал, был толковым приказчиком, и его хозяева дали ему денег в долг, Гарей выплатил калым полностью и женился на Фатиме. Были они счастливы — не знаю. Ходили слухи, что Фатиме нравился другой человек, из семьи более просвещенной, но, как бы там ни было, свадьбу сыграли, и Гарей привез жену в деревянный дом на спуске к реке Белой на улице Сталина, которая потом стала Коммунистической. Родились у них две девочки, не в мать, так себе цветочки: не то полынь, не то чертополох, а через десять лет Фатима умерла. Неожиданно как-то… Загоревал Гарей.