— Ура! Нашелся! А папа видел? Вот обрадуется-то!
Когда папа вошел в комнату, он действительно обрадовался, но виду не показал.
— «Украли-украли»! — передразнил он дочерей. — Кому он нужен, этот палас? Сейчас люди вьетнамские ковры на пол стелют — по семьсот рублей. И мы купим! Сегодня на работе сказали, что к двадцать третьему февраля мне премию выделили. Двести рублей. Как участнику Великой Отечественной…
На ужин Гуля испекла фирменное блюдо — блинчики с мясом. Майя объявила, что получила по английскому пятерку. Через неделю выписали маму. Она вошла в комнату, внимательно оглядела стены, потолок, окна, остановила взгляд на паласе, кивнула одобрительно:
— Палас купили. Новый. Красивый. Другое дело…
Да здравствует любовь!
Когда тетя Гюлзифа узнала о том, что Радиф все еще не сделал предложения ее младшей племяннице Альбидар, она села в самолет и прилетела из столицы в родной город с чемоданом, с десятью своими лучшими нарядами, с индийским чаем в багаже и подарками для Альбидар, ее старшей сестры Айгуль и их матери, крещеной татарки Анастасии.
Пройдясь в первый день по любимым улицам старого города, постояв перед величественным дворцом «Нефтяник», с золоченой крышей, высящимся на месте снесенного деревянного дома с резными ставнями, в котором она жила пятнадцать лет назад, прогулявшись до парка имени Якутова, некогда уютного и тенистого, теперь прореженного до такой степени, что это был уже не парк, а всего лишь аллея, окруженная одичалого вида пустырями, повернув в противоположную сторону и дойдя до другого парка — имени Матросова, который также исчез, уступив место аккуратным цветникам, на подступах к белому мраморному зданию обкома, гордо высящемуся на крутом берегу Белой…
Зайдя в кондитерскую выпить чашечку чая, увидев несметную толпу, стоящую в очереди за стаканом мутного напитка, называемого кофе по-уфимски…
Пройдя мимо Оперного театра, отреставрированного так, что его было не узнать, и увидев афиши, на которых значились названия тех же спектаклей, что играли пятнадцать лет назад…
Попытавшись проехать в троллейбусе две остановки и оштрафованная бригадой контролеров за отсутствие месячного абонемента на проезд или талонной книжечки с отрывными талонами… Попав в лужу по самые щиколотки на магистральной улице города и услышав от сочувствующих прохожих, что дворников теперь нет, город перешел на самообслуживание… Увидев огромное темное облако смога, движущееся вдоль проспекта Октября из промышленного района — Черниковки — к противоположному концу города — памятнику Салавату Юлаеву на высоком берегу Белой…
Отравившись морковью, купленной в овощном магазине, — тетя Гюлзифа не заметила объявления на стене магазина, гласящего, что морковь этого завоза не рекомендуется есть детям и тяжелобольным — из-за повышенного содержания вредных химических веществ… Посетив ближайших родственников и услышав от них жалобы на пошатнувшееся здоровье — у всех болели сердце, печень, желудок, почки… Прочтя в газете про городскую больницу, в которой врачи вводили больным вместо наркотических средств дистиллированную воду — наркотики требовались им самим — для других, отнюдь не лечебных, целей…
Узнав, что новый химический завод, несмотря на многочисленные демонстрации протеста, проведенные студентами, и на обещания властей не строить завод в черте города, — все же закладывается, только в другом месте…
Узнав, что в городе введены талоны на сахар, килограмм сахара на человека в месяц, — до этого существовали талоны лишь на мясо и масло…
И, наконец, узнав, что памятник на могилу брата, умершего год назад в Уфимском кардиологическом центре, в котором больные умирали чаще, чем в любой другой больнице города, что памятник надо ждать несколько лет, — единственная мастерская не справлялась с заказами миллионного города, — тетя Гюлзифа утратила тот боевой и решительный вид, с каким она собралась задать свой ехидный вопрос молодому человеку по имени Радиф, жениху Альбидар. Вопрос должен был прозвучать так: «Почему откладывается день свадьбы, обговоренной два года назад? Не собирается ли Радиф, по слухам, ехать в столицу, в аспирантуру, тогда день свадьбы отодвинется опять на неопределенный срок».
Перед отъездом в столицу тетя Гюлзифа устроила чаепитие, с последней пачкой индийского чая, привезенного в подарок, с ломтиками последнего лимона, выложенного на красивом блюдечке, — подарок племянницам из столичного Художественного салона! — с остатками зефира в вазе. Племянница Альбидар, похудевшая и побледневшая за последние месяцы, разливала чай, грациозно поворачивая краник электрического самовара. Ее старшая сестра Айгуль торжественно нарезала ломтики благоухающего лимона, их мать, крещеная татарка Анастасия, вынесла откуда-то баночку меда, припасенного еще с осени, — мед оказался необыкновенно вкусным, изумительно золотистого цвета. Единственный гость этой уфимской — прошу не путать с японской — чайной церемонии, Радиф, сидящий на фоне красных гвоздик, принесенных им в этот вечер (гвоздика — рубль, одиннадцать гвоздик — одиннадцать рублей, мысленно отметила тетя Гюлзифа), в своем великолепном сером костюме, в ослепительно белой рубашке, в коричневом в искорку галстуке, выглядел эффектно, хотя несколько тревожно.
Тетя Гюлзифа вперила в него испытующий взгляд своих неотразимых глаз и тихим, медовым голосом осведомилась, не передумал ли он, Радиф, со свадьбой, считает ли по-прежнему ее племянницу Альбидар своей невестой, короче: будет свадьба или нет?
Радиф взглянул на побледневшую, немыслимо хорошенькую Альбидар, тоненькая ручка которой, разливавшая чай, слегка задрожала, и перевел взгляд на ее старшую сестру Айгуль, с безнадежной усмешкой отвернувшуюся к окну, отчего лицо ее, напоминающее восточную миниатюру шестнадцатого века, стало похоже на привидение с японской гравюры пятнадцатого века.
Потом Радиф перевел взгляд на мать Альбидар и Айгуль, крещеную татарку Анастасию, продолжавшую невозмутимо пить чай из тоненькой прозрачной пиалы, хотя медленно вздымавшиеся на ее голове волосы, напоминающие скрученные мотки железной проволоки, предвещали близящуюся бурю… И тогда Радиф, примерный сын своих родителей, которых никогда никто не мог бы упрекнуть, что они не сдержали данного слова, обаятельно улыбнулся и сказал:
— Почему не будет? Будет! Через три месяца! Завтра подаем заявление!
Тут же послышался нежный, рассыпающийся смех Альбидар, будто зазвенели серебряные колокольчики, лицо ее порозовело, краски жизни вновь заиграли на нем, горькая усмешка покинула лицо ее старшей сестры Айгуль, и она снова стала красавицей с восточной миниатюры, волосы на голове их матери Анастасии стали медленно опускаться, опадать — буря как будто миновала…
И тогда тетя Гюлзифа, облегченно вздохнув, вынула откуда-то бутылку полусухого шампанского, припасенного ею на всякий случай. Радиф, единственный мужчина за столом, разлил его по бокалам.
— Счастья вам, мои дорогие! — сказала тетя Гюлзифа. И поцеловала Альбидар и Радифа, теперь уже тоже родного человека.
На следующий день в городе ввели талоны еще на кое-что. Но этого тетя Гюлзифа уже не узнала. Утренним рейсом она вылетела в столицу, где сразу же окунулась в другую, более богатую приятными событиями жизнь.
Сочинение на тему
Нур-абый был веселый. Он на пароходе плавал. И меня с собой брал. У него каюта хорошая. И там окно круглое, и койка, и мандолина на стене. На мандолине Нур-абый играл. И меня учил. Один раз мы с Нур-абыем до Казани доплыли. Мама меня с ним отпустила. В Казани в Кремль ходили и к Сожиде-апе на блины. Потом обратно поплыли. Через два дня были в Уфе. У Нур-абыя китель белый и фуражка, он мне давал их надевать. Нур-абый, когда работал, у круглого колеса стоял, крутил его, «штурвал» называется. А когда работа кончалась, Нур-абый на палубе сидел, на мандолине играл, с пассажирами разговаривал, особенно с девушками. Когда он на мандолине играл, много народу на палубе собиралось, потому что Нур-абый пел лучше, чем радио. У одной пристани, забыл название, недалеко от Уфы, пассажиры все в лес ушли, ягоды собирать, а Нур-абый на берегу остался. Сел на камень, ноги в воду свесил и стал на мандолине играть. А вода там в пятнах, заводом пахла. Нам учительница рассказывала, что раньше вода в реке везде была белой, поэтому ее и назвали Белой — Агиделью. А сейчас она уже не белая. Через несколько дней после поездки нога у Нур-абыя распухла и посинела. Лечили, лечили — не вылечили. Тогда в Москву Нур-абыя повезли, и там не вылечили. Тогда ему отрезали ногу. Другую, деревянную, приставили. Теперь Нур-абый дома сидит. На пристань не ходит. И на мандолине не играет. И я на пристань не хожу. На мандолине не играю. Я в волейбольный кружок записался, меня мама записала. Только у меня нога тоже стала болеть. Я тогда тоже купался, вместе с Нур-абыем…
Последние разговоры
Жена дяди Бакира, Закия-апа, умерла в Уфе два года назад. Ей было семьдесят восемь лет. Незадолго до ее кончины мы с мамой, приехав в Уфу, навестили ее. В просторном подъезде «профессорского» дома — лет пятнадцать назад сын Закии-апы, Раиль, переселил родителей из маленькой комнаты на окраине города в этот респектабельный дом, — перед дверью квартиры, где жила Закия-апа, мама остановилась, сделала «скорбное» лицо, — как-никак мы шли к тяжелобольной родственнице, — и решительно сказала:
— Звони!
Дверь открыла сама Закия-апа, погрузневшая, медлительная, с угасшим взглядом некогда ярких серо-зеленых глаз. Одета она была в штапельное в мелких цветочках платье, вязаную кофточку, на голове ситцевый белый платок. После взаимных приветствий мы прошли в комнату и сели возле незастланной постели. Я развернула сверток, вынула розовый с золотыми блестками индийский платок, протянула Закии-апе.
— Это вам!
Она равнодушно отложила его в сторону.
— Мне уж ничего не нужно… — Потом, взглянув на маму, сказала со значением — Вот, Заужян, близятся мои сроки… Наверное, ангелов скоро увижу…