— Салом алейкум, Михрмарзия-апа, как себя чувствуете? Хадия-апа просила передать вам привет и письмо! — И он протянул вчетверо сложенный исписанный кривыми буквами листочек бумаги.
Михрмарзия, не отрываясь, смотрела на него.
— Ты кто? — спросила она. — Не внук Шарафи-мугаллима?
Гость кивнул.
— Внук. Только я его никогда не видел.
Усевшись рядом с Михрмарзией, он стал рассеянно листать альбом с фотографиями родственников, предложенный Гюлзифой.
— На моего сына похож! — оживился он, указывая на одну из фотографий.
Михрмарзия придвинулась и приветливо заговорила:
— Это Айрат, сын Асмы, тут ему годик, после скарлатины он… А это Рамиль, его брат, здесь ему четыре года… Это Бакир, когда из Средней Азии вернулся… Это Шамсия, племянница моего мужа, дочь Соймы, это ее второй муж Мидхад, их дочь Эльза, ей теперь сорок лет, красивая женщина… Это Магдан, мой брат, в прошлом году умер, первый сын его, Жан, живет в Новокузнецке, второй, Марат, в Сирии…
Ахат, слегка ошарашенный, спросил:
— А дедушку моего, Шарафи-мугаллима, помните?
Михрмарзия закрыла глаза, но тут же открыла их и радостным голосом провозгласила:
— У Шарафи-мугаллима были синие глаза, точь-в-точь как у тебя, дружил он с моим отцом, они часто ездили в Уфу на ярмарки и привозили нам оттуда подарки, гостинцы… Дом у Шарафи-мугаллима был богатый, в деревне Таулар, это в пяти километрах от нашей Иске Актау. Твоя бабушка, Нафиса-эби, лицом была белая, ее еще Кумеш-биби звали… Родила она шестерых детей: Миннигали, Мухаметшу, Абдулгали, Измаила, Ибрахима и твоего отца Фарида. У Миннигали жена Суфия умерла от вторых родов, первый сын, Рашид, уехал на Дальний Восток, стал там моряком… У Мухаметши жену звали Зияда, она шелковые платья любила и носила золотой браслет на левой руке, писала стихи по-арабски, у нее родились две дочери, Яухар и Малика, и два сына, Ахмед и Нурулла. Нуруллу пчела укусила, умер на сороковом году жизни, Ахмед в Среднюю Азию подался, женился там на бухарской женщине. Яухар и Малика в Татарии, живут в собственных домах, в деревне, мужа Яухар убила молния, когда он на тракторе ехал… У Абдулгали дом сгорел, он заново строился, и опять дом горел, и тогда он переехал в деревню Урзай — там дом остался невредимым, до сих пор стоит, живет в нем его сын Финур с женой-мишаркой…
— А какой дом был у дедушки?
— У Шарафи-мугаллима дом был похож на наш… Вот как входишь в наши ворота, видишь две тропинки, одна ведет к саду, где за кустами малины и смородины дом стоит, о четырех окнах, под железной крышей; вторая тропинка ведет к сараям, амбарам, клети… За домом — колодец под навесом, в дальнем конце сада — баня, к ней ведут дорожки от дома и от ворот, выложенные камнями, вдоль дубки посажены… Кто к нам на лошади приезжает, свою лошадь за эти дубки привязывает… А у Шарафи-мугаллима дубков во дворе не было — березки, а за домом возле оврага росла у них черемуха в три человеческих роста, — когда цвела, запах от нее на другом конце деревни слышался, Нафиса-эби с нее ведро черемухи набирала… Шарафи-мугаллим часто ездил по соседним деревням: в Уран, Сабанай, Урзай, Коран, Тугай, Ишмен, Нагыш-тау — там у него везде родственники были…
— Гюлзифа-апа, дайте, пожалуйста, листок бумаги, я про своего дедушку запишу! — вскочил гость.
Гюлзифа принесла листочек бумаги, наклонилась к Михрмарзии.
— Не устала?
Разрумянившаяся Михрмарзия, улыбаясь, сказала:
— Разговор у нас будет долгий, принеси нам сюда чаю. В тех красивых синих чашках…
— Каких синих чашках? — удивилась Гюлзифа.
— Которые подарила мне Гузель, дочь Рафаэля, твоего двоюродного брата… Неужели не помнишь? Эти чашки ты в шкаф задвинула, на самую верхнюю полку.
Поздним вечером Гюлзифа позвонила сестре в Казань.
— Нет у нее склероза, — сказала она. — Что ей надо, она все помнит!..
— А что она сейчас делает? — помолчав, спросила сестра.
— Поет гостю: «На берегу Агидели родилась я, по зеленым травам я ходила…»
Пригороды
Вспоминая Хлебникова
Зачем придумали люди комнаты, клетки, клетушки, секции, тюрьмы, бараки, коробки, ящики, упаковки, бункеры?
Вдали от земли, от травы, от листвы. Неблизко к звездам, к Луне, к облакам, к ветру.
С воробьями, голубями на перилах, с залетающими летом бабочками, осами, пчелами, комарами, мухами, от которых закрываются стеклами, марлями, сетками, шторами. А зимой из всего живого одни тараканы, которых морят, травят, гонят, но выгнать совсем не могут.
Разве не лучше — в юрте, в яранге, в чуме, в бревенчатой избе, в глинобитном жилье, в дачном скворечнике, в японском домике?
Там не слышно урчания воды в трубах, гудения холодильника, рева пылесоса, голоса диктора по телевизору из соседней квартиры, плача ребенка через этаж или два.
В этих клетушках нет домовых и фей, охраняющих добрых людей, а есть только духи, что сидят в сейфах и в сберегательных книжках, они считают денежки — много или мало — и сколько осталось жить хозяину клетушки — много или мало, а может, и вовсе нисколько, — достанутся денежки неизвестно кому…
В клетушках помещаются существа, о которые спотыкаешься: стулья, столы, комоды, шкафы, кресла, кровати, диваны, тумбы. И сидит в кресле некто, завернутый в халат или костюм из синтетической ткани, пропахшей нафталином. А если не нафталином, то побывал этот халат в химической чистке и пахнет синтетическим порошком. И можешь сколько угодно обливаться духами, лосьонами, одеколонами — парижскими, рижскими, арабскими, дымить, сколько хочешь, сигарами, сигаретами, папиросами — запах синтетический останется.
…А помнишь — давно, лежишь в юрте, на овчине, накрывшись такой же овчиной, вдыхаешь запах ночной степи, смотришь вверх и в отверстие круглое видишь над собой небо, живое, дышащее, со звездами?.. И ты говоришь ему: «Здравствуй!»
Столица
— Тебе мой привет!
— И тебе мой привет!
— Ну, а как ты в столице своей поживаешь?..
— А ты?.. Как ты в своей поживаешь?..
— Вчера я купил молоко, думал, оно настоящее.
— А я вчера лег спать, думал, что засну.
— Вчера я бежал за троллейбусом, думал, что догоню.
— А я вчера сел в такси, думал, что будет быстрее.
— Ну, а как ты живешь?
— А ты?.. Ты как живешь?
— Я хотел приехать к тебе.
— И я, и я хотел к тебе.
— Я книжку еще написал.
— И я, и я написал.
— Ну, а как ты живешь?..
— А ты?.. Ты как живешь?..
Иду я утром в первый раз мимо озера, а вода в нем кругами большими, плавными, даже как бы масляными немного, расплывается, растекается, а из середины озера коряга торчит, и на самом конце коряги, вижу, что-то блестит, — капля…
Посмотрел я на эту корягу, на каплю, на воду, на местность вокруг, посмотрел и обрадовался, что хорошее место я выбрал себе на эту весну, но вспомнил: пора, опаздываю! И — спустился в метро…
Начался день, ох какой день!
Сначала на работе рядом со мной посадили человека, у которого шеи не было. Я думал, что она еще появится, просто он так сидит, наверное, спрятал ее в пиджак. Но он сидел, сидел, а потом встал и пошел, а шеи у него все равно не было. И мне сказали, что теперь он все время будет сидеть со мной.
Потом я пошел в буфет, там подо мной подломился стул, то есть я просто сидел и пил кефир, а стул подо мной — кр-ра-х! — и стал валиться, а я стал падать. Конечно, я не упал, посмотрел на стул, что, мол, такое с ним, и на всех в буфете посмотрел: какой смешной случай. Подошла буфетчица и объяснила: извините, пожалуйста, это случайно старый стул сюда поставили, сейчас его уберут. Ну, конечно, уберут. Только зачем я, именно я, сел на этот стул, никто больше?
Днем, когда поднимался на второй этаж, завернул за угол и — бац! — ударился головой о стену. Откуда, откуда стенка? Не было стенки. Потом мне, конечно, объяснили, что это не нарочно, просто поставили здесь новую стенку, не для меня, а для всех, просто новую стенку поставили — и все, проходить теперь нужно в другом месте. Но я ведь не ожидал, я завернул за угол и — бац! — головой.
А вечером в троллейбусе какой-то один, просто один человек, сидит и пуговицу на пиджаке крутит, все крутит и крутит и куда-то в одну точку смотрит.
Сначала я ехал и молчал. А потом не выдержал и сказал:
— Ну, что вы ее крутите? Зачем вы ее крутите?..
Он мельком на меня посмотрел — и опять в свою точку. А сам все крутит, крутит…
Я встал и вышел. Вышел из этого троллейбуса, подождал другого, сел и поехал спокойно… Только вот ведь как получается: его троллейбус остановился, а наш подъехал и остановился позади. И я вижу, как сидит он там, этот человек, на своем месте у окошка, смотрит в свою точку, а сам крутит, крутит…
Как-то добрался я до метро, доехал до места, поднялся на поверхность, вижу: а здесь — совсем забыл! — здесь ведь совсем другое!.. Вот выход из метро, а вот дорожка, по ней я дойду до самого дома. Вспомнил, как утром шел, радовался и обрадовался опять: хорошее место я себе на эту весну выбрал! Потому что хоть темно, ничего не видно, только дорожка темнеет перед глазами, но я же помню: вон там, слева, озеро, и вода в озере кругами большими, плавными, даже как бы масляными немного, расплывается, растекается, и из середины озера торчит коряга, а на конце коряги, на самом кончике ее, блестит капелька.
Хоть и не видно, но это так. Вот и мой дом: большой, темный, тихий — тяжелый замок надо открывать, никого в нем нет, один я буду.
А когда я посидел, покурил, чаю напился — совсем хорошо стало.
Когда же лег спать, думаю, что бы такое увидеть во сне? Прямо как в детстве. «Что бы такое увидеть?» — развеселился я.
Думал-думал: ну, озеро, можно, думаю, на сегодня — озеро, вода, и коряга, и как капля там сидит, блестит, а завтра я еще что-нибудь придумаю… И заснул.
Только я бешеную воду увидел — совсем не как в озере. Будто сижу я на доске или на плоту каком-то, а вода неспокойная — несет, хлещет, и я — вот-вот упаду.