— Так я и знала! Сами смотрите!
Все по очереди прильнули к окошечку, посмотрели.
В это отверстие был видел все тот же пустырь, по-прежнему голый, без травиночки, без людей. Лишь в отдалении пас своих тощих овечек старик Тахир из глинобитного домика рядом с заброшенным кладбищем да сидела в пыли полуслепая старушка Зухра из пятой квартиры и что-то напевала, высыпая мусор из пластмассового ведерка прямо на землю.
— Из дома не выходить! — сказал Рустам. — Рис у нас есть, мука, сахар есть, воду не отключили! Нигора, ставь чайник!
Через полчаса после легкого завтрака (хлеб с маслом, чай с сахаром) разошлись по комнатам.
Рустам расположился в большой комнате. Разложив перед собой конспекты и тетради, стал расхаживать вдоль стен, громко, как в институтской аудитории, читая лекцию на тему: «Использование компьютерной техники в космической медицине».
Мама уединилась в спальне. Полулежа на тахте, мурлыча и напевая, принялась переводить на русский язык классика узбекской литературы советского периода.
Нигора и Саёра ушли в свою комнату, сели за два одинаковых письменных стола — над ними горными хребтами нависали книжные полки, и принялись за методическое чтение русской, европейской и мировой литературы. Потому что в любом случае надо выйти отсюда образованными людьми, напутствовала их мама, провожая в эту комнату, библиотека у нас не маленькая, мы ее с папой всю жизнь собирали, так что вам хватит надолго, может, на всю вашу оставшуюся жизнь…
Но Нигора и Саёра с ней не согласились. Мы выберемся отсюда, очень скоро, заверили они, любым путем!
Зеленые холмы Чиена
Памяти Ракии и Касимбека Касымбековых
Наконец родственники разошлись. Последние из гостей — старушки-соседки — произнесли тихими голосами слова молитвы, провели сморщенными ладонями по своим глиняным лицам в знак окончания поминальной трапезы и поднялись. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, проводила их до двери. Потом убрала еду, стряхнула на крыльце скатерть, сложила ее в цветной жестяной сундучок Ракии. Потом, стоя посреди комнаты, не глядя на Кано, тусклым голосом сказала, что половину сада пришлось отдать соседу в уплату долга, 700 рублей — эти деньги Ракия посылала Кано в Москву, наверное, он получал, помнит, лошадь и ишака завтра заберет дядя, чтобы они не подохли с голоду, а дом… Если Кано надумает продавать дом, пусть скажет дяде, покупатели найдутся… И неулыбчивая Рыскал, не сказав больше ни слова, сунув ноги в новых мягких ичигах в старые галошки Ракии, стоявшие на крыльце, прошаркала ими по двору и ушла.
Кано оглядел комнату. У двери на гвозде висел полушубок отца. Касымбека не было в живых семь лет. Рядом с полушубком висело черное плюшевое пальто матери. Ракия умерла сорок дней назад. На чисто подметенном полу была разостлана знакомая с детства кошма — по красному полю зеленые узоры. В углу комнаты стояла застеленная покрывалом узкая высокая кровать — для гостей, с потолка свисала голая, без абажура, лампочка.
Кано повалился на кошму, закрыл глаза. Потом поднялся, вытащил из портфеля, с которым приехал накануне, бутылку водки, зубами сорвал жестяной колпачок и, налив стакан, выпил; медленно опустился на кошму, полежал и, когда комната поплыла перед глазами и боль в сердце немного отпустила, поднялся, сорвал с гвоздя отцовский полушубок и, волоча его за собой, вышел на крыльцо.
День сегодня был ослепительный, яркий, золотой. Зеленые холмы Чиена сверкали. В прозрачном хрустальном воздухе тихо осыпались яблоневые сады, земля в садах шуршала мертвыми, сухими листьями.
Кано спустился в сад. Наткнулся на проволоку, разделявшую сад на две половины, повернул в сторону и, увидев старую яблоню с мощным кривым стволом и спускавшимися до самой земли ветвями, — под этой яблоней любила сидеть Ракия, — повалился на сморщенные сухие листья, накрылся тулупом с головой. И сразу ушел в теплый душный знакомый мир, пахнущий овечьей шерстью, сеном и отцовским табаком, сквозь эти запахи просачивались тонкие ароматы яблоневого сада.
Через некоторое время Кано услышал какое-то посвистывание наверху, как бы возгласы удивления на птичьем языке, и, приподняв тулуп, увидел на ветке яблони двух подпрыгивающих возбужденных воробьев. Он повернул голову в ту сторону, куда они смотрели, и увидел на фоне светло-синего неба две легкие тени, скользящие в прозрачном воздухе от холмов Чиена сюда, к саду. Тени были в развевающихся одеждах, одна — в черном вельветовом чапане, в косматой шапке, с камчой в руке, вторая — в зеленом цветастом платье, в плюшевой безрукавке и белом с кистями платке. На ногах обеих поверх белых шерстяных носков были надеты маленькие круглые галоши.
Кано зажмурился.
— Где наш мальчик? Где наш единственный сын Кано? — пропел в вышине знакомый тонкий голос.
— Тихо, жена, молчи, сейчас мы его увидим, — ответил второй голос, хрипловатый.
Обе тени спустились во двор, покружились по нему, влетели в раскрытую дверь дома, побыли там немного, а потом вылетели обратно, опечаленные и встревоженные, опустились на толстую бельевую веревку, протянутую через двор от столба до стены дома, и затихли.
— Кто подметет двор? — снова запел тонкий голос. — Смотри, как неубрано в нашем дворе!
— Наш сын подметет, наш Кано! — ответил хрипловатый голос.
— Как исхудал наш ослик! Жена твоего брата совсем не кормит его! — снова жалобно произнес первый голос.
— Его накормит наш сын, наш Кано! — ответил второй голос.
— Смотри, как грустно машет хвостом наша старая лошадь! Ее не чистят, у нее не расчесан хвост!
— Наша лошадь старая, она скоро встретится с нами на тихих холмах Чиена!
Обе тени замерли на веревке, прижимаясь друг к другу, будто ожидая, что кто-то третий вступит в их разговор, но никто не прерывал их.
— Мама, я здесь! — крикнул Кано, но сам не услышал своего голоса. Полушубок навалился на него горой, губы не шевелились, голова пылала.
— Кто будет подрезать ветки у наших яблонь? — снова спросил первый голос.
Второй голос молчал.
— Кто будет топить нашу печь, согревать дом? — сказал первый голос.
Второй голос опять промолчал.
— Кто будет обмазывать свежей глиной стены дома весной? Наш сын, наш маленький Кано вырос и уехал отсюда, он больше никогда не вернется! — заплакал первый голос.
Второй голос помолчал, а потом сказал:
— Наш сын здесь, он бродит сейчас среди зеленых холмов Чиена, оплакивая нас, пойдем поищем его!
И Кано увидел, как две тени, слетев с веревки, приблизились к дремлющей возле сарая белой лошади, к стоявшему у крыльца подслеповатому смирному ишаку, уселись им на спины, взмахнули плетками и тихо затрусили по желтой пустынной улице — туда, к зеленым холмам Чиена.
— Куда вы, я здесь! — хотел крикнуть Кано, он силился подняться, но это никак не удавалось, руки и ноги одеревенели, и голова не шевелилась, кто-то тяжелый навалился на грудь и не отпускал. И тогда он закрыл глаза и заплакал…
«Мои дорогие Ракия и Касымбек, мама, отец, вы — единственные люди на свете, которых я действительно любил! — плача, шептал Кано. — Я уехал от вас когда-то, от этих зеленых холмов и яблоневых садов, чтобы там, далеко, в больших неуютных городах заниматься так называемым искусством… Я хотел добиться того, чтобы в одной маленькой картине, длящейся на экране час десять минут, выразить всю боль и радость, всю нежность и любовь, накопившиеся во мне, переданные вами! Но удалось поймать лишь выражение счастья на лице смеющегося мальчика, выросшего среди таких же холмов и садов, или грусть на его лице, когда мечта не сбывалась… Я искал в больших городах Красоту и Талант, ведь это тоже редкий дар, может быть, даже более редкий, чем красота цветущей ветки или очертания наших холмов в рассветных сумерках… Я сдружился со многими людьми, с писателями, художниками, артистами, они тоже неустанно искали повсюду Красоту и Талант. Я узнал много людей: талантливых и неталантливых, искренних и неискренних, умных и не очень умных, но полюбить кого-нибудь всем сердцем я так и не смог, я любил только вас, мои дорогие, и мне бесконечно жаль, что я не могу сейчас вернуть ту ночь, ту теплую августовскую ночь, когда мы ехали втроем: я и отец… на лошади, мама — впереди, на нашем смирном ишаке, от дома дяди — к себе домой, в Чиен. И я помню, как пахла тогда влажная трава, как ласково мигали в вышине тихие звезды, как вздыхала в темноте наша старая лошадь, как отец напевал, шутил с матерью, и дорога казалась бесконечной, и вся жизнь со всеми радостями была еще впереди…»
На следующий день двое жителей наткнулись на склоне одного из дальних холмов Чиена на лошадь Ракии и подслеповатого ишака — ее товарища. Как они туда забрались, понять не могли. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, отчитав Кано за выпитую бутылку водки, накинула веревки на шеи лошади и ишаку, увела их к себе, в свой просторный двор.
Кано запер дом на замок, отнес один ключ Рыскал, второй оставил себе и с пустым портфелем в руке, не глядя по сторонам, зашагал к автобусной остановке. Ему надо было завтра вылететь в Москву. Послезавтра на киностудии «Мосфильм» был заказан зал для перезаписи. Съемочная группа, томясь вынужденным бездельем, проклиная гостиничную жизнь в столице, с нетерпением ожидала своего режиссера. Чтобы наконец закончить фильм, от которого все так давно устали…
Пиджак
У пиджака умер хозяин. Стали думать, что делать с пиджаком. Примерили брату, пиджак сжался и не дал себя надеть, — видно, мал, решили. Примерили другу, пиджак растянулся и опять не дался, — видно, велик, решили. Снесли в комиссионный магазин. Там пиджак оказался рядом с такими щеголями, с какими и не приходилось бывать раньше. У этих пиджаков хозяева были живы: кто из Парижа только что вернулся, кто из Гонконга. И чего только не рассказывали эти пиджаки: и о вечерних приемах с коктейлями, и о перестрелках в горах с бандитами, и о бое быков в Севилье, и о манифестациях в Париже. Эти пиджаки в комиссионном быстро раскупали. А на этот, серо-голубой, с потертыми рукавами, покупателей не находилось. Тогда забрали пиджак обратно, домой, повесили в шкаф, дверцу закрыли, больше не вынимали. И стал пиджак висеть в старом деревянном пропахшем нафталином шкафу, на узких пластмассовых плечиках, бороться в темноте с нападавшей исподтишка коварной неистребимой молью и вспоминать свою хорошую прежнюю жизнь с хозяином-поэтом. Как почти каждое утро на рассвете выходили вместе из дома на улицу, в это странное голубоватое пространство, в котором дома стояли как привидения, — мигни, и они исчезнут! В этом пространстве жили деревья, и трава, и птицы, город был без людей, и пахло свежей листвой и землей. («И это утро так прекрасно, что превращается в слова!») Отправлялись гулять по улицам, отыскивая самые зеленые уголки, самые тенистые переулки и сады, оставленные прежними владельцами этого микрорайона столицы. Находили подходящую, стоящую в укромном уголке скамейку, располагались на ней, вглядывались в зеленое облако, подступавшее к самой скамейке, запрокидывали голову и смотрели в небо, и сами собой сочинялись стихи: «Снова зелень мая встрепенулась над веселой Яузой-рекой! Чье окно случайно распахнулось? Кто случайно помахал рукой?» Пиджак старался, чтобы у него в карманах всегда были наготове карандаш и бумага, чтобы можно было записать стихи, чтобы они не затерялись. Ведь те, которые не затерялись, потом вышли книжками. Но многие затерялись, поэт их сочинял, а потом забывал.