Она еще какое-то время смеется, а я качаю головой, но теперь, когда все закончилось, это уже не кажется таким ужасным.
– А потом хальмони, – продолжает Сэм, поворачиваясь к бабушке, которая наклонилась вперед и, прищуриваясь, вглядывается в дорогу перед собой. Она оказалась права. Из-за происшествия с хлопьями мы задержались и попали под дождь. Я чувствую себя немного виноватой, потому что знаю, что бабушка не хотела ехать под дождем. Но все нормально. Мы не очень далеко от дома.
– Подумать только, как ты заставила этих ребят помогать нам, а потом отчитала их! – говорит Сэм.
Бабушка кивает.
– Когда происходит что-то не то, надо исправлять.
Не знаю, что она имеет в виду: мое падение на коробки с хлопьями, или слова отца Рики, или и то и другое вместе.
Сэм пожимает плечами.
– Хорошо, но, честно говоря, тот мужик был просто уродом. Ты была к нему гораздо добрее, чем он того заслуживал.
Бабушка окидывает взглядом Сэм, потом меня, ее глаза серьезны.
– Когда я была очень маленькой, моя мама однажды, еще до того как уехать, сказала мне кое-что очень важное. Она сказала: «Аэ-Ча, запомни: в каждом человеке есть и хорошее и плохое. Но иногда люди так зацикливаются на печальных, страшных событиях в жизни, что забывают хорошее. Когда такое случается, не говори им, что они плохие. От этого станет только хуже. Напомни им о хорошем».
Я прокручиваю ее слова в голове.
– Поэтому грустные истории опасны, да, хальмони? Потому что делают людей плохими?
Она начинает отвечать, но ее слова тонут в приступе кашля, и она вздрагивает.
Может, это просто тени от капель дождя, барабанящих по лобовому стеклу, и тусклое вечернее освещение, но я замечаю, что она выглядит бледной. Ее кожа в пятнах.
Она снова вздрагивает, и взгляд Сэм мечется между бабушкой и дорогой.
– Хальмони? – Сэм кладет руку на плечо бабушки и собирается еще что-то сказать, но машина тоже вздрагивает. Сэм хватается за подлокотник. – Что такое? Хальмони? С тобой все в порядке?
Бабушка молчит. Она смотрит прямо перед собой, покачивая головой.
Я следую за ее взглядом – и вижу тигра.
Он стоит прямо перед нами и смотрит в глаза бабушке. И что самое странное – вокруг тигра словно нет дождя. Он не мокнет, как в защитном пузыре, куда дождь не проникает.
Я поворачиваюсь к бабушке и понимаю, что она тоже его видит.
– Не сейчас, – бормочет она, глядя прямо вперед. – Еще не готова.
Сердце колотится. Я засовываю руку в карман, нащупывая полынь.
Бабушка резко поворачивает. Машину заносит на мокрой дороге, и ремень безопасности впивается мне в плечо. Машину бросает на обочину, Сэм вскрикивает, и, наверное, я тоже. Когда мы останавливаемся, я задыхаюсь, хватая ртом воздух, у меня все плывет перед глазами.
– Хальмони? – снова спрашивает Сэм, но бабушка начинает безудержно кашлять. В зеркале заднего вида видно, что бабушкино лицо покрывается морщинами, как персиковая косточка.
Потом бабушка поднимается, и мы не можем остановить ее. Она открывает дверь и ковыляет к обочине, корчась и хватаясь за живот. Она падает на колени, и все ее тело сотрясается от кашля.
Мы с Сэм выскакиваем из машины, и я оборачиваюсь, высматривая тигра, но он исчез.
Бабушку рвет на траву, и я обхватываю себя руками.
Это не просто «сбой».
Я стою на обочине под дождем, как парализованная. Когда что-то идет не так, мы должны исправить это, но что, если мы ничего не можем сделать?
Когда Сэм поворачивается ко мне, ее лицо мертвенно-бледное, а глаза широко распахнуты.
– Что нам делать? – спрашивает она, и это нечестно, потому что она должна знать. Старшие сестры не должны пугаться. Пугаются младшие сестры, и тогда старшие их успокаивают и говорят: «Все в порядке, я буду луной».
– Серьезно, что нам делать? – повторяет она, как будто, спроси она громче, вселенная ей ответит.
Бабушку тошнит, и я стараюсь не слышать этих грубых, тяжелых звуков.
– Может, позвонить 911? – вопросительно говорю я.
Сэм качает головой.
– В 911 не звонят при рвоте.
Но ее голос звучит неуверенно. Она держит телефон в руке, уставившись на него, словно желает, чтобы он принял решение за нее.
– Сделай же что-нибудь, – шепчу я.
Сэм оборачивается назад, ее глаза широко распахнуты, руки дрожат.
– Маме, – выдыхает бабушка. – Позвони своей маме.
Сэм набирает номер, и через десять минут мамина машина с визгом тормозит позади нас. Она паркуется за бабушкиным автомобилем, и мы спасены.
Мама еще не переоделась после собеседования. Подбегая к бабушке, чтобы помочь ей подняться, она кричит на нас: «Что происходит? Что вы здесь делаете? Ей нельзя садиться за руль! Почему вы не позвонили мне раньше? Сэм, я просила тебя позвонить мне, если что-то пойдет не так!»
Кажется, что она разговаривает с нами, но на самом деле занята бабушкой, промакивает ей губы платком, водит ладонью по ее спине.
Она всегда так делала, когда тошнило меня или Сэм.
Только мы – дети. А бабушка – ее мама. Все перевернулось с ног на голову.
Мама вытаскивает из сумочки таблетку и пытается сунуть ее бабушке в рот. Бабушка, протестуя, отворачивается, но мама настаивает.
Я поворачиваюсь к Сэм в поисках ответов, но Сэм меня не видит. Она в оцепенении смотрит на хальмони, с таким остервенением грызя ноготь на своем большом пальце, что я боюсь, вдруг из него пойдет кровь.
– Надо отвезти бабушку в больницу, – говорит мама. – Сэм, ты сможешь довезти Лили до дома?
Сэм окаменела. Она даже не может ответить.
Мама чертыхается.
– Ладно. Хорошо. Сначала подброшу вас домой. Тут недалеко. Все в машину. Едем.
Мы с Сэм без вопросов залезаем на заднее сиденье маминой машины, а мама сажает бабушку на пассажирское кресло рядом.
– С хальмони все нормально? – спрашиваю я.
Мама не отвечает, и я отворачиваюсь к окну. В вечернем небе над нами появляются первые звезды, и я молча вопрошаю их: «Что мне делать?»
Звезды словно танцуют, когда мы проезжаем мимо, и хоть они очень и очень далеко отсюда, я почти слышу, как они рассказывают друг другу свои истории.
– Что мне делать? – спрашиваю я снова.
Они подмигивают мне.
– Исправь все.
14
Я просыпаюсь посреди ночи. Сэм спит. Когда я заснула, она осталась дожидаться маму с бабушкой. Я не знаю, вернулись ли они.
И это незнание невыносимо. Невыносимо чувствовать себя беспомощной – я должна все исправить, но не знаю как.
Я тихо спускаюсь вниз. Мама спит на кушетке, и я приоткрываю бабушкину дверь. Она в своей комнате, спит, укутанная в шелковые простыни, и от облегчения у меня начинает кружиться голова. С бабушкой все в порядке. Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. Мне хочется подойти к ней, но перед глазами ее образ там, на дороге. Страх, который я испытала вчера, не исчез, он затаился в груди.
Пока мне достаточно знать, что с ней все хорошо. И я закрываю дверь.
В этот момент раздается звук, как будто дом стонет, ночная тишина рассыпается на части. Вокруг меня пляшут тени.
Кто-то за моей спиной произносит: «Привет, Лили». Скрипучим женским голосом. Голос царапает мои барабанные перепонки, как когти рисовую бумагу.
– Я разыскиваю твою семью уже очень давно.
Я поворачиваюсь кругом, пытаясь обнаружить источник звука.
Но в гостиной нет никого, кроме мамы, которая по-прежнему спит.
Мое трусливое сердце приходит в ужас и колотится между ребрами так, словно хочет сбежать.
– Ой, да ладно тебе. Не такая уж я и страшная. – Кажется, что голос раздается отовсюду и даже звучит внутри меня. Он отдается эхом в моей груди.
Тени на кухне начинают обретать форму, растягиваясь и перемещаясь. А потом складываются вместе, образуя единое целое. Огромная тень шагает вперед и в свете звезд становится тигром размером с автомобиль, он занимает собой весь коридор.
– Ты говоришь, – шепчу я. А потом непроизвольно добавляю: – И ты девочка.
Я сжимаю губы, потому что осознаю собственную глупость.
Она фыркает.
– Почему нет? Услышала одну историю о тигре и думаешь, что мы все одинаковы? Вы, люди, просто ужасны.
Она делает шаг ко мне, и я отступаю. Мои лопатки упираются в бабушкину дверь.
Может, я застряла в очень странном сне? Хотя, нет, не думаю. Я чувствую прохладу в воздухе, мурашки на коже, рассохшуюся древесину под ногами и давление в плечах, когда упираюсь ими в стену.
Во снах ты не видишь и не чувствуешь столько деталей. А кошмары?
Я бросаю взгляд на маму на кушетке, но она только похрапывает.
– Не волнуйся, – говорит тигрица. – Твоя мать нас не побеспокоит.
Все мое тело сжимается, но тигрица закатывает глаза.
– Она крепко спит.
Мой мозг отчаянно вопит: «Ты разговариваешь с тигром! Тигр разговаривает с тобой. Это абсолютно невозможно».
Мне немного не по себе.
– Уходи, – говорю я ей.
Тигрица подходит ближе, размахивая хвостом из стороны в сторону. Она наклоняет голову и поводит ухом.
– Откуда такая враждебность, Маленькая Эгг? Я не собираюсь есть тебя. Если хочешь знать, я питаюсь кимчи.
Я пристально смотрю на нее. Об этом чудовище предупреждала меня бабушка.
Она издает звук, нечто среднее между урчанием и рычанием.
– Твоя хальмони украла звезды, и я пришла забрать их. Только и всего. Поможешь мне, малышка?
У меня во рту так пересохло, что я едва могу вымолвить слово, но пытаюсь.
– Нет.
Она вздыхает.
– Вы, люди, ничего не знаете об этом мире, и твоя бабушка не понимает, что наделала. Она не понимает, что причиняет ей вред. Я просто хочу ей помочь. Верь мне.
Я качаю головой, потому что бабушка говорила мне не доверять тиграм. И совершенно очевидно, что это тигр причиняет ей вред. Тигр был на дороге, когда бабушку стало тошнить. Тигр напугал ее.
Но огромная кошка продолжает.
– Магия историй очень сильна, сильна настолько, что меняет людей. А когда история заперта внутри, ее магия только усиливается. И иногда становится черной. Магия становится своего рода ядом. Понимаешь?