– Хорошо, ладно. Если бабушка не против.
Мне неожиданно хочется заплакать, но бабушка хлопает в ладоши и улыбается.
– Да, хорошо! У них лучший кисло-сладкий соус. Мой любимый.
Так что я остаюсь в меньшинстве, и мы идем собираться.
Но когда усаживаемся в машину, бабушка поворачивается ко мне.
– Я научу тебя печь рисовые лепешки, – шепчет она. – Обещаю.
На вывеске ресторана причудливыми красными буквами выведено «DRAGON THYME!», а у дверей сидят два каменных льва, охраняя вход.
– Я не была здесь целую вечность, – говорит мама, когда мы входим.
– Отличный кисло-сладкий соус, – напоминает бабушка, и мама вздыхает.
Вдоль стен расставлены бумажные ширмы, расписанные розовыми цветками сакуры. С потолка свисают красные бумажные фонарики, а в углу стоит статуя золотого кота, машущего лапой: Привет! Привет!
Но мой взгляд падает на картину прямо над стойкой администратора. Это классическая корейская картина с изображением тигра с огромными и круглыми, как рисовые лепешки, глазами. Кажется, что он смеется.
Я покрываюсь потом. Здесь слишком жарко.
– Сэм, – шепчет мама, – что ты делаешь?
Я бросаю взгляд на сестру, которая нервно оглядывает весь ресторан, словно что-то или кого-то высматривая, только непонятно, хочет она найти это или, напротив, опасается.
– Ничего, – отвечает Сэм, становясь красной, как фонарики.
На секунду я задумываюсь, не ищет ли она тигра, но нет. Не стоит даже надеяться на это.
К нам подходит девушка приблизительно одного с Сэм возраста. Ее светлые волосы завязаны узлом, в который вместо шпилек воткнуты палочки для еды, у нее большие круглые глаза цвета печенья с шоколадной крошкой.
– Привет! Меня зовут Оливия, и сегодня я буду вас обслуживать! Пройдемте к вашему столику!
Когда она ведет нас через ресторан, я замечаю разочарование на лице Сэм, но оно быстро улетучивается.
Оливия рассаживает нас и вручает меню, бабушка сразу заказывает свинину в кисло-сладком соусе, креветки в кисло-сладком соусе и говядину в кисло-сладком соусе. Для начала.
Как только Оливия отходит подальше, чтобы не слышать нас, Сэм говорит:
– Ну и местечко! Именно так представляют себе Азию те, кто ничего не знает о ней. Меня от этого просто тошнит.
И смотрит на бабушку. И погружается в свое меню.
Я вспоминаю, как бабушку вырвало на дороге, и изучаю собственное меню, хоть и пропускаю описание сашими.
– Я не была здесь с девяностых, и с тех пор лучше не стало, – говорит мама. – Но, боже мой, все это будит воспоминания.
Я спрашиваю: Ты рада, что уехала? Или жалеешь об этом? Или жалеешь, что пришлось вернуться?
Молча, мысленно спрашиваю.
Бабушка смеется и грозит пальцем:
– Да уж, ваша мать в девяностые…
Мама приподымает брови:
– Прощу прощения?
Бабушка хихикает:
– Такая безобразница.
Мама пытается выразить недовольство, но сдается и улыбается:
– Ладно, как скажешь.
Я перевожу взгляд с одной на другую. Бабушка уже говорила это раньше, но я по-прежнему не могу себе такого представить. Мама всегда придерживается правил.
– Что она делала? – спрашиваю я. – Что еще за безобразия?
Мама смеется.
– Бабушка, как всегда, преувеличивает.
Я украдкой смотрю на сестру, словно бросаю монетку: на одной мы стороне или нет?
Сэм подается вперед.
– Ну же, хальмони, расскажи про маму.
Затем она одаривает меня мимолетной улыбкой, и мое сердце до краев наполняется нежностью.
Мне кажется, тигрица ошиблась насчет последствий, потому что это – самый счастливый момент с тех пор, как мы сюда переехали.
Бабушка шепчет Сэм и мне:
– Очень много ухажеров.
– У мамы было много парней? – спрашиваю я.
Мама фыркает.
– Нет, не было.
Бабушка шикает.
– Очень много. И она постоянно сбегала на свидания.
Сэм хмыкает, и я впервые задумываюсь над тем, ходит ли Сэм на свидания. Я никогда не думала о том, есть ли у нее ухажеры.
Мама откашливается.
– Во-первых, это неправда. И это бабушка хулиганила. Знаете, она заставляла вашего бедного отца есть грязь.
– Что? – восклицает Сэм. Обычно, при любом упоминании о папе Сэм становится мрачной, но сейчас она просто удивлена. Заинтересована. Как будто истории о папе – это что-то веселое, а не что-то ужасное.
– Грязь ему на пользу, – говорит бабушка. Ее глаза радостны и печальны одновременно, словно она по нему скучает. – Он постоянно о чем-то рассказывал – так много болтал не думая, ай-яй. Грязь помогала притормаживать его, заставляла его думать, прежде чем говорить.
Мама фыркает:
– Это было ужасно.
– Я сделала ему молочный коктейль, – говорит бабушка. – Молочный коктейль с небольшой примесью грязи. Но он забрал вашу маму! Это – действительно плохо. А немного грязи в молочном коктейле – это не страшно.
Сэм удивленно смотрит на меня, типа: «Можешь поверить?» И я в ответ беззвучно развожу руками: «Хальмони такая».
– Что произошло? – спрашиваю я. – Он его попробовал? Он знал?
Игнорируя мой вопрос, мама поворачивается к бабушке:
– Он меня не забрал. Я уехала в колледж.
Бабушка подается вперед и говорит громким шепотом, упирая на чувство вины:
– Она должна была потом вернуться, но он забрал ее. Она оставила бедную хальмони ради белого мужчины. Ваша мать слишком молода, чтобы это понять.
Мамин подбородок дрожит.
– Никто меня не забирал, – повторяет она. – Я сама уехала. Я хотела уехать.
Едва произнеся это, она замолкает, будто хочет взять свои слова обратно. Но обратного хода нет.
Счастливый семейный момент испаряется. Я смотрю на Сэм, но она занята тем, что яростно трет палочки для еды друг о друга, словно желает разжечь огонь и спалить все вокруг.
К счастью, подходит Оливия с нашими кисло-сладкими блюдами.
– Пожалуйста, вот ваши закуски! – щебечет она. – Вы готовы заказывать дальше?
– Мы еще немного подумаем, – говорит мама со своей классической фальшивой улыбкой.
Оливия несколько раз кивает и удаляется.
Мы смотрим на еду, после чего мама говорит:
– Можем и поесть, – и наклоняется вперед, подхватывая несколько креветок, чтобы положить на тарелку.
– Нет-нет! – вскрикивает бабушка. Слишком громко. Пара за соседним столиком оглядывается на нас.
Бабушка кладет свою руку на мамину и заставляет ее отложить сервировочную ложку.
– Сначала духи.
Мамина улыбка становится еще более напряженной.
– Не здесь, хорошо? Мы в ресторане.
– Ты слушай, – говорит бабушка маме. Потом обращается ко мне: – Лили, а ты накрывай на стол.
Мои ладони потеют. Здесь правда очень жарко.
– Что ты имеешь в виду?
– Надо завершить коса. Где Энди? Он придет помочь нам?
Сэм грызет ноготь.
– Папа не… – начинает она, но ее прерывает мама.
– Он на работе. Скоро будет дома, – говорит она.
Бабушка оглядывается, но в действительности ничего не видит. Ее глаза блестят, как стеклянные. Она произносит что-то по-корейски, чего никто из нас не понимает.
– Мама, – шепчу я. – что происходит?
– Помнишь, мы говорили об этом, – тихо отвечает мама. – Иногда бабушка путает место или время.
Если хальмони видит то, чего здесь нет, если она не здесь, то это почти так, будто она больше не настоящая хальмони.
Она встает и идет к соседнему столику, напевая корейскую колыбельную, и берет тарелку мужчины. Он кладет свои палочки на стол, издавая изумленный возглас.
Мама вскакивает.
– Мама, нет-нет. Не нужно этого делать.
Она забирает тарелку у бабушки и, извиняясь, возвращает ее мужчине.
– Все нормально, – говорит он с сочувствием в глазах. – Мы знаем Аэ-Ча. Если мы можем чем-нибудь помочь…
Но они ничего не могут сделать, потому что бабушка обходит вокруг стола, берет тарелку женщины и ставит ее на наш стол.
– Опасность приближается, мы прогоняем ее, – объясняет она. – Коса.
Только это не коса. Это последствия.
– Хальмони, – бормочет Сэм. Она всегда прячет свой страх, стараясь изо всех сил не быть тихой азиатской девочкой. Но сейчас она напугана. И сидит очень тихо.
От этого все делается только хуже.
В другом конце зала начинает плакать ребенок, он кричит громко, изо всех сил. Я тоже хочу кричать во весь голос, потому что мой мир рушится, но мне сложно даже представить, что можно выражать свои чувства с такой силой.
– Мама, – шепчу я, когда бабушка пытается взять еще одну тарелку. – Пойдем отсюда.
В ресторане тишина, которую нарушает лишь вопль ребенка; гости наблюдают за происходящим, делая вид, что ничего не происходит. Притворяясь, что все нормально.
Бабушка роняет чью-то тарелку, та падает на пол и разбивается, заливая ее туфли соевым соусом и чем-то липким. Один из официантов подбегает к ней и пытается помочь, но на самом деле никто не знает, как быть.
И тут наша мама – мама, которая всегда делает вид, что все в порядке, у которой всегда наготове фальшивая улыбка, – хватает меня с Сэм и выпихивает бабушку из ресторана, подгоняя нас всех словами: «Идем-идем-идем». Бабушка выкрикивает что-то о духах и коса и опасности, статуя золотого кота машет «Пока! Пока!», Сэм идет, опустив голову, а я пытаюсь вести себя как обычно и при этом потею, краснею и едва не теряю сознание.
И вот мы на улице.
На парковке мама долго возится с дверцей машины, а потом утыкается головой в стекло.
– Я забыла там сумочку, – бормочет она. – Девочки, сходите? И оставьте пару двадцаток на столе в счет оплаты.
Сэм не двигается с места, но я киваю.
Я направляюсь обратно в ресторан, потому что должна. Пусть там невыносимо жарко и плохо, и все на меня смотрят, и мне совсем не хочется делать это.
Не поднимая головы, я быстро прохожу мимо посетителей, хватаю мамину сумочку и бросаю деньги на стол.