Я машу ей на прощание, и мы оставляем родителей за светской беседой типа: «Давно ты в городе?» и «Только вернулась, ищу работу».
Мне хочется прочувствовать величие дома, но Рики быстро уводит меня из гостиной и проводит через ряд… других гостиных.
Тут есть гостиная, где висит телевизор с плоским экраном, гостиная со столом для игры в бильярд, голубая гостиная, желтая гостиная. Я пытаюсь быстро осмотреть каждую из них, незаметно выискивая что-то, связанное с охотой на тигров, но не вижу ничего, кроме произведений искусства и стильной мебели.
– Прошу прощения за дом, – говорит Рики.
– Не стоит извиняться. Он красивый, – говорю я, – как музей.
Он гримасничает, и я чувствую себя ужасно. Я вспоминаю, что он сказал о моем доме, и не хочу обижать его.
Теперь я даже не знаю, что именно его удивило – что наш дом странный или что там уютно. В бабушкином доме ты чувствуешь себя в тепле и в безопасности, а в доме Рики все время ждешь, что на тебя наорут за устроенный беспорядок.
– Прости. Не обращай внимания, – говорю я, когда он ведет меня на кухню.
– Круто, что ты так к этому относишься, – говорит он. – Ты поможешь завтра с объявлением?
Я таращусь на него.
– Что?
– К ярмарке выпечки, – поясняет он. – Разве не поэтому мы собираемся печь эти лепешки?
– Эм-м-м… – открываю и закрываю я рот. Я сказала ему, что мне надо кое-что испечь, и он, конечно, сделал соответствующий вывод. – Точно! Ну да. То есть… да.
Он смеется.
– Ты странная.
– Ну-у…
– Но не в плохом смысле. – Он хмыкает с таким видом, будто не знает, что сказать. – А в смысле интересная.
– Спасибо, – говорю я, хоть и не уверена, что это подходящий ответ. Сэм всегда произносит «интересно» как «ин-те-рес-но», так что сразу понятно – это что-то плохое. Но когда говорит Рики, это не кажется плохим. Похоже, он и в самом деле так думает.
Я разговариваю с тиграми. Я строю волшебные ловушки. Наверно, я и вправду интересная.
Он распахивает дверь в кладовую, которая больше нашей ванной комнаты. Все здесь снабжено цветными ярлычками и подписано.
– Я не очень-то знаю, что здесь находится, – говорит он. – Всем этим пользуется наш повар, я на кухне почти не бываю.
Я пытаюсь не выказать удивления при слове повар, но это так чудно.
– Я не знаю, как печь рисовые лепешки, – говорю я, только сейчас понимая, что совсем не подготовилась.
Рики расплывается в улыбке.
– Я не знаю, как готовить вообще!
Я ищу рецепт на своем телефоне, и мы начинаем смешивать ингредиенты – рисовую муку, коричневый сахар и кокосовое молоко. Только вот смесь получается какая-то не такая. Слишком комковатая и в то же время слишком жидкая, и пахнет совсем не так, как у бабушки.
Кроме всего прочего, у Рики не оказывается пасты из бобов адзуки для начинки, поэтому мы импровизируем с виноградным желе, и, когда приходит время ставить рисовые лепешки в духовку, они выглядят совершенно неправильными.
Из-за чего я сама чувствую себя совершенно неправильной.
И тут мне снова становится невыносимо жарко, к горлу подкатывает ком и…
– Надо их выбросить. Они ужасны, – вырывается у меня.
Рики хмурится.
– Но… я хотел… съесть их?
Я хватаю поднос и кружусь по кухне в поисках мусорного ведра.
– Прости, нет. Нельзя. Они должны быть идеальными. А эти – не идеальные. Они не похожи на бабушкины, потому что бабушка не может их сейчас приготовить, и я тоже не могу. Просто не могу.
– Ну ладно, – говорит Рики.
Он забирает у меня поднос, медленно, словно имеет дело с диким животным.
Я смотрю на поднос. Он смотрит на меня.
– С тобой все в порядке? – спрашивает он.
По-прежнему глядя на поднос, я говорю:
– Моя бабушка вела себя очень странно. Не знаю.
– Ох.
– Да уж.
Он молчит, потому что, думаю, он знает: есть такие вещи, о которых не хочется говорить. Достаточно, чтобы кто-то просто знал, что это происходит.
После довольно продолжительного молчания он нарушает тишину:
– Моя мама никогда не пользовалась рецептом, когда готовила. У нее всегда получалось по-разному. Поэтому можно все-таки попробовать испечь эти, если хочешь. Даже если что-то не идеально, оно все же может быть хорошим.
Я вздыхаю. И соглашаюсь.
Пока пекутся рисовые лепешки, он отвлекает меня разговором о еде, перечисляя двадцать своих самых любимых блюд по списку (в котором ванильный и шоколадный пудинги занимают два отдельных места), я терпеливо слушаю, но не выдерживаю.
– Тебе нужно серьезнее готовиться к тесту по словесности.
Я понимаю, что это звучит грубо, только когда вижу, как изменилось его лицо, но я-то имела в виду совсем другое.
– Потому что я знаю, что ты можешь его сдать, – объясняю я. – Ты же умный, правда. И ты ведь переходишь в седьмой класс, верно? Так что если ты сдашь этот тест, то мы будем учиться в одном классе. И будем вместе ходить в школу.
И тут я понимаю, как сильно этого хочу.
Он поднимает глаза.
– Если бы мы были в одном классе, то могли бы видеться очень часто и построили бы столько ловушек на тигров.
– Ну может не ловушки на тигров, но… что-нибудь еще.
Он замолкает, потом спрашивает с надеждой:
– Ты правда думаешь, что я умный?
Я киваю, снова испытывая неловкость.
– Да, конечно. Ты помнишь двадцать своих самых любимых блюд, ты помог мне соорудить ловушку для тигра и был прав насчет рисовых лепешек.
Он широко улыбается, потом кивает.
– А насчет рисовых лепешек надо еще посмотреть.
И мы сидим и ждем. И они получаются другие. Не как у бабушки.
Но все-таки неплохие. Надеюсь, тигрице понравятся.
26
Я выключаю будильник на телефоне, как только просыпаюсь, и выскальзываю из кровати, желая поскорее встретиться с тигрицей. Вытаскиваю длинную узкую банку и тарелку с рисовыми лепешками из-под кровати и бреду к лестнице, но тут меня останавливает шум в углу комнаты.
Я оборачиваюсь и вижу, что Сэм вертит что-то в руках у окна.
– Это твой будильник только что звонил в два часа ночи? – спрашивает она. Она не сказала мне ни слова, когда я вернулась от Рики. Она вообще не разговаривала со мной после этого ужасного обеда в ресторане.
– Нет, – лгу я.
– О-о-о-о-кей, – говорит она. Я вижу, что она все еще злится на меня, хотя не знаю почему. Я ни в чем не виновата.
Я медлю, ожидая дальнейших расспросов, но она молчит. Она слишком занята. Я ставлю на пол тарелку и банку.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я ее.
Она отворачивается.
– Ничего. – Но голос у нее какой-то странный, как будто она не уверена.
Я подхожу к ней и понимаю, что она привязывает веревку к каркасу своей кровати.
И не просто какую-то веревку, а именно ту, которую мы с Рики использовали, чтобы сделать ловушку.
– Где ты это взяла? – я пытаюсь выдернуть веревку у нее из рук, но она резко вырывает ее у меня. Веревка обжигает мои ладони, и я тру их о пижамные штаны.
– Ты оставила ее возле моей кровати, – говорит она. – Я решила, что тебе она больше не нужна.
– Я не оставляла…
Мы с Рики обвязали веревку вокруг коробок, когда сооружали ловушку. Но сейчас, думая об этом, я не помню, чтобы видела веревку прошлой ночью, когда разговаривала с тигрицей, только коробки.
Сэм пожимает плечами и перебрасывает веревку через окно. Я высовываюсь из окна. Веревка повисает, почти касаясь земли.
– Серьезно, что ты делаешь? – спрашиваю я.
Сэм пристально смотрит на меня.
– Тихо!
– Что ты делаешь? – шепчу я.
Сэм пожимает плечами.
– Я сбегаю, – говорит она, как будто это что-то само собой разумеющееся. – В этом доме задыхаешься.
Я смотрю на нее.
– Ты сбегаешь из дома?
Бабушка сбежала из Кореи. Мама сбежала от бабушки. И вот теперь Сэм сбегает от всех нас. Может, она ничего не может с этим поделать. Может, сбегать – это у нас в крови. Может, это суперсила нашей семьи.
– Нет, Лили. Конечно же, нет. Я вернусь домой до утра.
Сэм хватает свой рюкзак и усаживается на подоконник спиной к раскрытому окну. При взгляде на нее у меня в животе все сжимается от страха – если она отклонится назад, то вывалится из окна.
Теперь я чувствую, как тянет у меня в груди. Тигрица внизу, я это знаю. Она ждет. Ждет с нетерпением. И она голодна.
Но я не хочу оставлять Сэм и не хочу, чтобы Сэм уходила от меня.
– Куда ты направляешься? – спрашиваю я.
– А ты куда направляешься? – парирует она. – Я видела, что ты крадешься вниз.
Мы смотрим друг на друга, обе хотим знать больше, но не желаем выдавать свои секреты.
Она качает головой:
– Давай просто договоримся, что не скажем маме.
Я медлю.
– Обещаешь, что с тобой все будет в порядке?
– Все будет хорошо. Я вернусь до утра. – Ее взгляд смягчается. – А ты обещаешь?
Я вытягиваю мизинец. Клятва на мизинчике.
Много-много лет тому назад младшая сестра заплакала.
– Я боюсь темноты, – сказала она.
И тогда старшая сестра сказала:
– Я стану луной. Я буду защищать тебя, и ты больше никогда не будешь бояться.
Сэм обхватывает мой мизинец своим. Затем вылезает в окно, спускаясь в неизвестность, а я иду по лестнице.
Много-много лет тому назад тигр охотился за двумя сестрами по всему свету. И вот когда они дошли до края земли и тигр прыгнул на них, желая проглотить, с одного конца небосклона спустился волшебный канат, а с другого – волшебная лестница.
В этой истории сестры всегда карабкаются вверх и оказываются в безопасности. Они не должны спускаться вниз. Что происходит, когда они спускаются вниз на землю – не вместе, а порознь? Когда они понимают, что внизу их ждут тигры?
27
Тигрица ходит кругами внутри бесполезной ловушки. Под шкурой перекатываются мышцы, и сегодня она кажется еще больше. Когда она проходит под окном, ее шерсть сияет, словно загорается в лунном свете.