Я делаю глубокий вдох, но обнаруживаю, что прежнего страха уже нет.
– Ты разве не слышала пословицу? – она резко садится на задние лапы, когда я спускаюсь в подвал. – Никогда не заставляй тигра ждать.
– Прости, – говорю я и тут же мысленно одергиваю себя. Не стоит извиняться перед ней. Я должна вернуть себе власть.
Она издает звук, странно похожий на одно из бабушкиных неодобрительных восклицаний.
– Ну и где мои рисовые лепешки?
– Скажи «пожалуйста», – я стараюсь, чтобы мой голос звучал уверенно и повелительно, но она награждает меня взглядом, столь же острым, как ее зубы.
– Неважно, – бормочу я, протягивая тарелку.
Она проглатывает лепешки целиком, облизываясь и наклонив голову. – Странные, – говорит она. – Не такие, как приготовила бы я. Но сойдут. А теперь – история.
Я выдыхаю и делаю, как она говорит, – откупориваю банку со звездой и выливаю из нее небо.
Давным-давно, когда человек рычал, как тигр, через десять тысяч дней и десять тысяч ночей после того, как оборотень поднялся в небо и создал звезды, жила-была молодая девушка со своей бабушкой в небольшом домике на берегу моря. Они жили только вдвоем, тихо и мирно.
Каждый вечер бабушка пыталась рассказать девушке историю их семьи. Но девушка боялась. Истории пугали ее, как тьма, которая пряталась под ее кроватью и скрывалась под лестницей.
– Нет, хальмони, – говорила она. – Расскажешь потом. А сейчас лучше спой мне.
Вздыхая, хальмони откладывала истории и пела.
Доброй ночи, звезды,
доброй ночи, ветры,
доброй ночи, звуки…
Пока бабушка пела, внучка заваривала чашку вечернего чая и вглядывалась в небо. Иногда, когда внучка смотрела на звезды, ей казалось, что они светят только для нее, хотя и не могла объяснить почему.
Пока чай настаивался, девушка думала о звездах и вертела в руках свой кулон, оставленный ей в наследство матерью, которой она никогда не знала.
Однажды вечером, когда внучка наливала чай, чашка выскользнула у нее из рук. Она раскололась, и янтарная жидкость разлилась по столу.
– Хальмони, мне нехорошо.
– Подойди ближе, – сказала бабушка.
Внучка подошла ближе, склонилась над столом, и бабушка взяла ее запястье в свою руку.
Оно было горячее, чем обычно. И хоть кожа девушки выглядела как всегда, на ощупь она была грубой, как всклокоченная шерсть.
– Ай-яй, слишком поздно. Надо было рассказать тебе раньше те истории, которые ты должна была знать.
Внучка вывернулась, пытаясь выдернуть руку, и в этот момент прядь ее черных волос, попавшая в полоску лунного света, стала белоснежно-белой.
Девушка перевоплощалась на глазах ее бабушки – получеловек, полутигр.
Темная магия. Ее внучка была проклята, так же как и ее дочь.
– Сопротивляйся, – сказала бабушка.
Но девушка не могла сопротивляться. Превращение продолжалось.
Она чувствовала себя в собственной коже как в ловушке. Ей хотелось сбежать. Ее тигриное сердце налилось яростью. Дикое создание, она закатила свои ужасные глаза и защелкала своими страшными зубами.
Море взывало к ее тигриной сущности, и ей ужасно захотелось почувствовать вкус свободы и соли на языке – увидеть бесконечные просторы, украсть звезды, поглотить весь мир.
Какой-то частицей своего сердца девушка почувствовала: это магия ее матери. Ее мать сумела бы понять то дикое существо, которым она стала.
Бабушка не знала, что делать. Она заперла свою внучку.
Но все было напрасно.
И однажды ночью девушка-тигр сбежала и бросилась по следу историй своей матери.
Она подбежала к морю, и море расступилось перед ней, и она пересекла океан, пересекла весь мир.
Морские воды вновь сомкнулись до того, как бабушка успела последовать за ней, и бабушкино сердце разбилось. Отчасти из-за того, что ее внучка ушла. Отчасти потому, что она не могла ей помочь.
Но больше всего она переживала: вдруг ее внучка никогда не узнает, как сильно хальмони любит ее?
Да, ее сердце было разбито, но она не собиралась сдаваться.
Она по-прежнему любила девушку. Она по-прежнему хотела, чтобы та вернулась домой. В образе тигра или в образе человека.
Поэтому каждое полнолуние она снимала с полки стеклянный сосуд и вышептывала в него свое сердце. Она наполняла сосуды любовью, рождая новую магию.
Она не знала, куда ушла девушка, но каждое полнолуние бросала сосуд в море, надеясь, что океан перенесет его через весь мир.
Она отправляла сосуд за сосудом каждый месяц, пока сосуды не закончились. Но у нее по-прежнему оставалась надежда. Надежда – удивительно долговечная штука.
Бабушка верила, что ее любовь так или иначе найдет внучку.
И ее внучка найдет дорогу домой.
Когда история заканчивается, я спрашиваю:
– Если у девушки был кулон, значит, она дочь девушки-тигра из первой истории?
Тигрица смотрит в окошко. В его свете она кажется отрешенной и почти печальной, но, когда поворачивается ко мне, в ее глазах тьма.
– Возможно. Похоже на то.
– Но если это так, то откуда взялось проклятие?! Небесный бог сказал, что избавит ее от этого дара. Он лгал! – я чувствую себя обманутой. Истории должны хорошо заканчиваться.
Она вздыхает.
– К сожалению, небесным божествам не всегда можно верить. Возможно, он понимал избавление иначе. Возможно, он допустил ошибку. А может, он не был таким всемогущим, как говорил, может, он не мог контролировать ее сердце.
Я смотрю на тигрицу.
– Но что случилось с внучкой в конце?
Тигрица опускает голову.
– Она ушла.
– Она когда-нибудь нашла дорогу домой?
– Эта история окончена, – резко отвечает огромная кошка.
– Но бабушка могла бы приложить больше усилий, верно? Они могли бы выяснить, как избавить ее от тигриного проклятия и все изменить к лучшему.
Тигрица протяжно рычит.
– В крови тигра нет ничего плохого. Или ты действительно так считаешь?
– Да, конечно. – Я думаю о Сэм, вылезающей из окна, и задаюсь вопросом, настанет ли день, когда я тоже сбегу? Может быть, во мне тоже живет это дикое начало? Думаю, вполне возможно. Иногда я чувствую его, оно бурлит внутри, и я злюсь, потому что эта история заставляет меня думать о том, что скрыто. – Тигриная кровь сделала ее слишком дикой, поэтому она сбежала от своей бабушки и потом обе они страдали. Что это за история?
– Опасная история.
Ее слова звенят у меня в ушах.
– Как эта история исцелит мою хальмони?
– Исцеление – это не то, чего мы хотим. Это то, что нам нужно. То же самое касается историй.
У меня такое странное чувство, будто меня распирает и я вот-вот лопну. Взорвусь. Но я говорю лишь:
– Мне нужно, чтобы хальмони поправилась.
Я не могу понять взгляд тигрицы. Он почти нежный, почти злой и какой-то еще.
– Увидимся завтра. И можешь не приносить эти несчастные рисовые лепешки.
Она подходит ближе, так что я чувствую ее дыхание на своей коже, оно пахнет сушеным кальмаром и немного – виноградным джемом.
– Принеси мне последнюю банку со звездой. И не опаздывай. У тебя мало времени.
28
В гостиной все тихо, только тикают напольные часы. Я прохожу на цыпочках мимо мамы, стараясь не наступать на скрипучие половицы.
В одной руке у меня банка, а в другой – пустая тарелка из-под рисовых лепешек. Подойдя к кухонной раковине, я опускаю в нее тарелку. Очень осторожно, стараясь не шуметь.
Она звякает, когда я ставлю ее на дно раковины, и я замираю, но мама не просыпается. Мне бы надо поскорее вернуться наверх, но я останавливаюсь на минуту и подношу банку к окну.
Сейчас банка кажется другой. Не такой тяжелой. И стекло словно собирает лунный свет, направляя его прямо на меня.
– Лили?
Я чуть не уронила банку, обернулась и увидела, что мама лежит на кушетке и протирает ото сна глаза.
– Что ты здесь делаешь, почему не спишь? – спрашивает она.
– Я просто… проголодалась. – У меня трясутся руки, и я ставлю банку на стойку.
Я жду, что она начнет спрашивать про банку, говорить мне, что сейчас очень поздно, объяснять, как важно соблюдать режим сна в эти трудные дни. Но она зевает и встает.
Она надевает очки, потягивается, проходит прямо мимо банки со звездой и распахивает дверь холодильника.
– Чего бы тебе хотелось?
– М-м-м…
Мама изучает содержимое холодильника, часто моргая, чтобы проснуться, и вытаскивает оттуда пластиковый контейнер с бабушкиным кимчи.
– Подойдет? – спрашивает она, показывая ее мне.
Я киваю, не решаясь что-либо сказать. Я кидаю взгляд на банку, но мама так устала, что не замечает ее.
Она подтягивается, садится на кухонную стойку и жестом приглашает меня к себе.
Я медлю, потому что мама ведет себя не как обычно. И все-таки подпрыгиваю и усаживаюсь рядом с ней, хотя втайне жду, что она меня отругает.
Но мама просто отвинчивает крышку и пальцами выуживает кусочек кимчи. Пробует его и причмокивает.
Когда она протягивает контейнер мне, я пристально смотрю на нее. В любой момент мама окончательно проснется и обнаружит, что ходила во сне. И ела во сне. И нарушала правила.
Мама смеется.
– Лили, хватит смотреть на меня так, словно у меня три головы.
– Просто…
Она подталкивает ко мне контейнер с кимчи.
– Ешь.
Я беру кусочек и жую его, позволяя остро-кисло-соленому вкусу успокоить мой желудок.
Может, посреди ночи ничего не странно. В такие моменты в зазор между сном и бодрствованием проникают духи. И любовь тоже.
Мама обнимает меня, притягивая к себе.
– Прости, Лили, – шепчет она мне в ухо. – Я бы хотела заставить мир остановиться. Я бы хотела избавить тебя от боли. Но ты уже столкнулась с такими страшными вещами. Прости, что не сумела защитить тебя.