Я пристально смотрю на пудинг и думаю: «Будь хорошим, Рики. Думай, прежде чем говорить». А потом добавляю: «И пусть у тебя заболит живот».
Сердце дико стучит в ушах, и мне кажется, что вот сейчас меня застукает Йенсен или Джо, но поблизости никого нет. Никого, кроме…
Я поднимаю глаза и вижу тигрицу, сидящую прямо передо мной, ее хвост подрагивает под дождем.
– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, стирая капли дождя с глаз.
– А что, тигру уже нельзя побыть в библиотеке? Вообще-то это мое любимое место.
Я гляжу на нее.
– Чего ты хочешь?
Она пожимает плечом, полоски на нем перекатываются, как волны.
– Я просто наблюдаю. Как вы наблюдаете за нами в зоопарках.
Я опускаю пудинг, а дождь заливает мое лицо.
– Сегодня хальмони забыла о том, что подарила мне кулон, и о том, что Сэм выкрасила прядь волос в белый цвет.
– Она забыла или вспомнила?
Я гляжу на нее, устав от загадок.
– Ты должна дойти до конца…
– А что потом? Потом хальмони выздоровеет? Потом истории перестанут быть страшными? Скажи мне, что произойдет.
Она не отвечает.
– Мне надоело, что все от меня что-то скрывают. Мне надоело, что люди ведут себя так, будто меня здесь нет, или я ничего не значу, или ничего не могу сделать.
Пудинг дрожит в моих руках.
– Я не невидимка. Не тихая азиатская девочка. – Я разворачиваюсь и иду обратно к библиотеке.
– Я ошибалась насчет тебя, – говорит тигрица.
Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь. В затылке покалывает.
– Похоже, тигриная кровь в тебе все-таки есть.
Я поворачиваюсь и смотрю на нее в упор, а она сидит, наблюдая за мной, ее хвост подрагивает.
На мгновение ее слова кажутся мне правдой. Я чувствую ярость и силу. Я чувствую неудержимость, словно мои зубы превращаются в лезвия, а ногти – в когти. Словно я могу постоять за себя и никто не сможет меня не заметить.
Но я не похожа на нее, потому что она – злодей, а я – герой. Я все исправляю, будь то грубость Рики или болезнь бабушки. Я все изменяю к лучшему и не морочу людям голову, заставляя их дожидаться конца, пока происходят ужасные вещи.
– Я не чудовище, – говорю я ей. – Оставь меня в покое.
Она шикает, издавая резкий звук сквозь зубы.
– Как пожелаешь.
И вмиг исчезает. Я снова одна, под дождем, с пудингом в руках.
Я проскальзываю внутрь, а потом прислоняюсь к двери, и сердце мое глухо бьется.
Я не позволю ей расстроить меня. Я не стану сомневаться в себе.
Я выжимаю волосы, стряхиваю капельки со своего плаща и вытираю лицо бумажным полотенцем. Потом беру еще одно полотенце, протираю стаканчик с пудингом и разглаживаю крышку из фольги. Я удивлена, но получилось отлично. Никому и в голову не придет, что я что-то с ним сделала.
Я беру пластмассовую ложку в одном из ящиков и направляюсь обратно, туда, где стоит Рики с друзьями. Избавившись от тигрицы и с шоколадно-грязевым пудингом в руках я чувствую себя гораздо лучше, чем до этого.
– Ты вся мокрая! – восклицает Рики, когда я даю ему стаканчик и ложку.
Адам хмурится.
– С тобой все в порядке?
– Просто захотелось подышать воздухом, – говорю я.
Рики не слышит напряжения в моем голосе.
Он доверяет мне.
Он берет ложку и отгибает фольгу, ровным счетом ничего не замечая.
Я начинаю сомневаться в своем решении, но уже слишком поздно. Может, не стоило хотя бы упоминать боль в животе.
Но я не останавливаю его. Я стою и смотрю, как он набирает полную ложку, подносит ее ко рту и проглатывает.
Это мгновение превращается в бесконечность.
Потом его нос морщится.
– Что-то не так с этим пудингом.
– Если у него странный вкус, не ешь его, – говорит Адам.
– Погоди, – Рики проглатывает еще немного и кивает. – Да, пудинг какой-то странный.
Мне не по себе. Надо уходить, но как-нибудь незаметно.
– Мне кажется, в нем что-то есть, – Рики делает еще глоток и качает головой. – Не знаю что…
Коннор выхватывает пудинг из рук Рики и пробует сам.
– Странный, – говорит он. – Точно, странный.
Адам смотрит на пудинг и хмурится.
– Если вы думаете, что он странный, лучше не ешьте. Выглядит отвратительно. Может, тут какашка.
Глаза Рики вылезают из орбит.
– Я съел какашку?!
Я вижу, что Йенсен на другом конце библиотеки смотрит на нас в замешательстве. Мальчишки сразу начинают говорить о какашках.
– Это была просто грязь! – вырывается у меня.
Они замолкают и таращатся на меня. В ужасе я пытаюсь стать невидимой, но они продолжают смотреть.
– Это была просто грязь, – говорю я уже тише. – Немного грязи. Ничего страшного.
Они в изумлении моргают, а Рики смотрит со смесью страха и благоговения.
– Ты прокляла меня, – шепчет он.
Я больше не могу тут находиться. Разворачиваюсь и вылетаю из библиотеки, несусь через дорогу, не глядя по сторонам.
Позади хлопает дверь, и я слышу, как Сэм выкрикивает мое имя, но не оборачиваюсь. И не останавливаюсь. Я бегу, перешагивая через три ступеньки, все выше и выше, к дому ведьмы.
32
Когда я залетаю в бабушкин дом, запыхавшаяся и всклокоченная, мама роется в кухонных шкафах.
– Ты видела рис? – не оборачиваясь, спрашивает она. – Могу поклясться, у нас был целый большой пакет, но я не могу его найти. Мне нужно что-то, чтобы успокоить бабушкин желудок…
В дверь врывается Сэм, тоже запыхавшаяся, с бешеными глазами.
– Что ты наделала? Нет, ну серьезно?! Ты опозорила меня!
– Опозорила тебя? Хватит думать только о себе!
Мама поворачивается и смотрит на нас, глаза ее покраснели. Я понимаю, что она плакала.
– Ладно, – говорит она. – Что происходит?
Мы с Сэм отвечаем одновременно.
Я говорю:
– Ничего.
А Сэм:
– Лили положила грязь в пудинг тому мальчику.
– Сэм! – шикаю я, пронзенная предательством. Сестры хранят секреты. Сестры не выдают друг друга.
Мама ждет продолжения, но мы молчим.
– Прошу прощения… – наконец говорит мама.
Сэм смотрит на меня и прикусывает губу.
– Прости, само вырвалось… – начинает она, но мама ее обрывает.
– Лили, о чем Сэм говорит? Какому мальчику?
Я свирепо гляжу на Сэм, желая, чтобы она втянула свои слова обратно и закупорила их крепко-накрепко.
Но они уже вылетели, и с этим ничего не поделаешь.
– Рики, – бормочу я.
Мама замирает. Ее лицо бледнеет.
– Сэм, – говорит она чересчур мягким голосом. – Бабушка неважно себя чувствует. Может, отнесешь ей парочку ореховых крекеров? Нам с Лили нужно побыть вдвоем.
Сэм пытается перехватить мой взгляд, но я не смотрю на нее. Она хватает крекеры и исчезает в бабушкиной спальне.
Она оставляет меня с мамой. А мама в ярости.
Не то чтобы я раньше сталкивалась с Мамой-в-Ярости, обычно она злится на Сэм. Я никогда не доставляю проблем. Только не я.
– О чем ты только думала? – набрасывается она. – Как тебе такое в голову пришло?
Я молчу. И с чего мне начать?
– Нет-нет. Забудь. Я прекрасно знаю, откуда появилась эта идея с грязью. Не думай, что я не понимаю. Боже мой, как же я так облажалась?
Ненавижу, когда люди вокруг считают, что все крутится вокруг них. Это сделала я, а они как будто меня просто вычеркивают.
– Кое-что было неправильно, и я кое-что с этим сделала.
– Понимаю, Лили, но кормить своего друга грязью тоже было очень неправильно! Уф-ф-ф… Я знаю, сейчас тебе очень тяжело. Но я никогда не думала, что ты сотворишь такое. Это больше похоже на Сэм.
Мне хочется сказать ей, что, возможно, она знает Сэм и Лили не так хорошо, как ей кажется. Все привыкли, что Сэм бурно выражает эмоции и действует, а я тихая и незаметная.
Но, наверно, не только Сэм испытывает гнев. Может, я не хочу быть невидимой.
– Лили, я понимаю, что ты расстроена. Но это не ты.
Да в том-то и дело, что это я.
Я стала другой. Может, меня изменили истории или я изменилась сама по себе. Так или иначе, это и восхитительно, и страшно одновременно.
Мама закрывает лицо руками.
– Отец Рики только что предложил мне работу. Именно об этом я собиралась сказать тебе утром.
Я делаю вдох и замираю.
– Что?
– Его отец… Мы разговорились о том, что я ищу работу, и он позвонил и предложил мне должность в бухгалтерии на фабрике Everett Mills. И это… я так обрадовалась, что нашла работу… ну и ладно, не в этом дело.
Теперь я чувствую себя ужасно. Но я же не знала. И я не виновата. И отец Рики не уволит маму из-за того, что сделала я.
– В любом случае ты должна извиниться перед мальчиком. Ты же это понимаешь, да?
Калифорнийская Лили просто кивнула бы и сделала, как ей велели. Но я больше не собираюсь слепо следовать чьим-то указаниям. Никто не будет говорить мне, что делать. Даже тигры.
– Но мама, он грубо отзывался о бабушке! Ты его не слышала. Он и его друзья называли ее ведьмой. Они сказали, что она страшная и сумасшедшая. Вот это было плохо. Это хуже, чем грязь.
Мама подтягивает меня к кухонному столу и усаживает рядом с собой. Ее губы по-прежнему сжаты в тонкую линию. Ее лицо и шея еще пылают. Но в глазах уже нет прежней злости.
– Послушай, Лили. Да, меня там не было, но я уверена, что прекрасно знаю, что именно они говорили. Я росла с этим, я жила так всю жизнь. Бабушка эксцентричная и странная, и не все ее понимают.
Я царапаю ногтями по столу.
– Нет ничего плохого в том, чтобы быть странным и эксцентричным.
Она вздыхает.
– Я это знаю. Ты это знаешь. Но другие люди не всегда так думают. И это тяжело, особенно сейчас. Но бабушке не нужно, чтобы ты подкладывала людям грязь в пудинги ради нее. Ей нужно, чтобы ты была здесь, рядом с ней. А когда ты делаешь что-то подобное, то тратишь больше энергии на людей, которые не понимают нашу бабушку, чем на то, чтобы ей помочь.