В тот момент мне казалось, что я поступаю правильно. Я защищала хальмони. Но после маминых слов мне кажется, что я сделала что-то не то, словно мой поступок как-то вредит хальмони.
Живот крутит так, будто я сама съела пудинг с грязью.
– Тебе когда-нибудь было стыдно, что она твоя мама? – шепчу я. Слова буквально вырываются у меня. Сердце стучит почти так же сильно, как когда я говорила с тигрицей, словно задать этот вопрос так же страшно, как встретиться с хищником. – Тебе когда-нибудь было неловко из-за нее в детстве?
– О, – мама смягчается. – Конечно, да. Мне кажется, всем иногда бывает стыдно за свою семью. Но это смущение никогда не шло ни в какое сравнение с гордостью, которую я испытывала, потому что она ведь совершенно потрясающая, правда?
Я киваю и потом вспоминаю кое-что еще, что сказал Джо в тот день, когда мы познакомились.
– Джо – библиотекарь – сказал, что вы с бабушкой были очень близки. – Я царапаю облупившуюся лиловую краску на столе. – Что произошло?
– Ничего плохого, Лили. Мы по-прежнему близки и сейчас. – Потом мама поправляется, потому что мы обе знаем, что это неправда. – Я по-прежнему люблю ее.
Она постукивает пальцами по своему колену.
– Когда я была маленькой, твоя бабушка очень много работала. Когда мы переехали сюда, она бралась за любую случайную работу. Она выясняла, чем может помочь людям, и придумывала, как это сделать. А я хотела помочь ей. Вот так мы и жили. Я была ее маленькой помощницей, сопровождала ее, переводила и записывала все на английском.
Я не могу представить маму, которая повсюду следует за бабушкой. Я вообще не могу представить ее маленькой, и мне интересно, какой она была – тоже тихой азиатской девочкой? И если да, то как она стала другой?
– Бабушка сумела добиться успеха в мире, где всё было против нее, но она постоянно была занята. Она растила меня одна, поэтому ничего другого ей не оставалось. Это было хуже всего, потому что подчас у нее не хватало на меня времени.
Я не понимаю, как хальмони может быть единственным человеком, рядом с которым я чувствую себя по-настоящему видимой, в то время как мама ощущала себя невидимкой. Как это возможно? Как один человек может поступать настолько по-разному?
– А потом? – мой голос срывается. Я боюсь того, что будет дальше.
Но мама качает головой.
– Не случилось ничего плохого, Лили. Ничего волшебного или интересного, как в ее сказках. Просто… такова жизнь. Я выросла.
Я не хочу, чтобы со мной было так же, когда я повзрослею. Я не хочу отдаляться или уходить. Я подтягиваю ноги и прижимаю колени к груди.
– Лили, мои отношения с бабушкой никогда не заканчивались. Они просто изменились.
– Я не хочу, чтобы что-то менялось, – говорю я.
Она смотрит на меня очень внимательно, будто хочет, чтобы я поняла.
– Все меняется. Это нормально. Но я никогда не переставала любить ее. Поэтому мы здесь, ведь я очень ее люблю. Как и все мы. Я знаю, что бабушкины приступы ужасны, но она тоже тебя любит. Эти внезапные помутнения рассудка – лишь проявление болезни, она здесь ни при чем.
Я думаю о грязи, и мне становится невыносимо стыдно.
– Я её подвела.
– Я тоже, – говорит мама так тихо, что ее слова почти растворяются в шуме дождя. – Но мы стараемся изо всех сил, и это главное. Мы все стараемся изо всех сил.
33
Мама хочет, чтобы я извинилась, но дает мне время поразмыслить, поэтому мы решаем: завтра.
– Подумай над тем, что ты хочешь сказать. Поспи. Отдохни.
Я и вправду чувствую, что ужасно устала.
Сэм наверху, ждет.
Она сидит на кровати, поджав под себя ноги, в наушниках, но, едва заметив меня, срывает их.
– Я не собиралась сдавать тебя.
Я прохожу мимо нее и плюхаюсь на свою кровать.
– Но ты должна признать, – говорит она, – что это было дико. Зачем ты это сделала?
Я закрываю глаза: встречусь с тигрицей позже, а сейчас моя кровать такая теплая и уютная…
– Лили? – настаивает Сэм, подавшись вперед на своей кровати. В ее голосе слышится чуть ли не паника. – Что с тобой не так? Ответь мне. Я уже извинилась. Почему ты не отвечаешь?
Я представляю, что я – Сэм в наушниках. Я представляю, что я – Сэм, глядящая в мерцающий экран и игнорирующая весь остальной мир. Я представляю, что я – Сэм, и не отвечаю.
Если ей нельзя доверять секреты, то я ничего ей не скажу.
Я сворачиваюсь калачиком в кровати и натягиваю одеяло на голову.
Много-много лет тому назад, когда тигр ходил, как человек, жили-были две сестры…
Сэм резко выдыхает.
– Ты что, действительно не хочешь разговаривать со мной?
Сестры любили друг друга больше всего на свете. Больше рисовых лепешек. Больше самой земли. Больше звезд.
– Знаешь, – продолжает она, – все-таки грязь не может на самом деле заставить человека поумнеть или что-то в этом роде. Магии нет. Правда. Мы должны взрослеть. Ты не можешь верить во все это.
Укрывшись с головой, я смотрю на крошечные дырочки в одеяле. Они похожи на звезды, и я загадываю желание на одну из них. Я хочу, чтобы Сэм замолчала.
Но она не замолкает. Сэм понесло, и она теперь не остановится, как бы сильно я этого ни желала.
– Думаешь, все дело в тебе? Думаешь, ты тут одна расстроена? Мне это ненавистно. Ненавистно быть здесь. Ненавистно наблюдать за тем, как хальмони забывает свою жизнь и забывает нас, как она умирает. – Слова вылетают из нее, как пули. Она переводит дух. – Как бы то ни было. Я просто хочу, чтобы это закончилось. Я хочу, чтобы все закончилось.
Ее слова остужают комнату на десять тысяч градусов.
Мое сердце останавливается, и я отбрасываю одеяло.
– Возьми свои слова обратно, – говорю я. – Постучи по дереву.
Ее голос ломается, как битое стекло.
– Я больше не верю во все это.
– Но ты должна. Как ты могла такое сказать?
Она не отвечает. Какое-то мгновение она смотрит на меня так, будто знает, что не права.
Но потом пожимает плечами и отворачивается, исчезая в своих одеялах.
Я лежу в постели не шевелясь, тяжело дыша. Кажется, уже несколько часов я жду, чтобы Сэм уснула.
Когда она начинает похрапывать, я встаю и украдкой спускаюсь вниз, я несу тигрице третью банку со звездой. В отличие от Сэм, я – верю.
Я резко открываю дверь в подвал, но когда спускаюсь по скрипящим ступеням, то вижу лишь пустую комнату.
Тигрицы там нет.
Только пыльный подвал с грудой старых коробок, освещенных тонкой полоской света из окна.
– Привет? – шепчу я, но ничего не происходит. Никаких следов волшебства этой ночью.
Тигрица сказала, что у нас мало времени, чтобы помочь бабушке, и вот теперь исчезла, и я не знаю почему, но вдруг вспоминаю.
Я попросила ее оставить меня в покое, и она ответила: «Как пожелаешь».
Только я не имела в виду окончательно. Но теперь ее нет, и я не знаю, как взять свое желание обратно.
34
Я просыпаюсь с тревогой, которая давит мне на грудь, тяжелая, как тигр.
Я прождала в подвале около часа, но тигрица так и не появилась, и я ни разу не почувствовала ту тягу под сердцем, то растущее чувство нетерпения, сообщавшее мне, что она ждет.
Если она сердится на мои слова – я ведь пожелала, чтобы она ушла, и теперь она больше не вернется в подвал, – то я должна найти ее где-то в другом месте. Мне нужно дослушать эти истории, пока не случилось что-то еще. Пока не произошло самое ужасное.
Я рассеянна почти все утро, но после завтрака мама отправляет меня одеваться. Пора приносить извинения.
– Зато потом тебе станет легче, – говорит мне мама. Я знаю, что, наверное, она права, но все равно собираюсь целую вечность, минут пять чищу зубы, заплетаю, расплетаю и вновь заплетаю косички.
Не то чтобы я не хочу просить прощения. Но не обязательно это делать прямо сейчас. Мне есть над чем подумать. Перед тем как спуститься, я отрываю новый кусочек полыни и засовываю его в карман. Это не защитило меня от тигра, но, может, защитит от неловких разговоров.
Я беру с комода камуфляжный цилиндр. Надо его вернуть.
Я держу его в руках и чувствую грусть, и еще будто что-то изменилось и назад дороги нет.
Мы садимся в машину, и мама везет меня к дому Рики.
– Ты должна сделать это сейчас, Лили, – говорит она. – Если откладывать что-то на потом, то уже никогда этого не сделаешь. Тебе будет становиться все тяжелее и страшнее, и однажды ты поймешь, что время вышло.
Я не отвечаю. Я машинально мну полынь в кармане, и та хрустит и шелестит, успокаивая меня.
Мама окидывает меня взглядом.
– Что это за шуршание?
Я цепенею. Я не уверена, как мама отнесется к полыни, но зная, как она реагирует на большинство бабушкиных идей… скорее всего, не очень хорошо.
– Так, ничего.
Ее глаза сужаются.
– Лили, покажи мне, что у тебя в кармане.
Скрывать нет смысла, поэтому я достаю полынь и протягиваю ей в раскрытой ладони.
Она хмурится.
– Это что, полынь?
– Да.
Мама обреченно смотрит на дорогу и вздыхает:
– Полагаю, это от бабушки?
Тон ее меня настораживает, но я отвечаю:
– Да.
– Это лечебная трава, которую принимает бабушка. Она помогает ей от тошноты, но некоторые считают, что она вызывает очень реалистичные сновидения и даже кошмары. Конечно, никаких доказательств нет и опасности тоже. Но вряд ли тебе нужен дополнительный стресс.
– Ох, – я снова смотрю на сухую траву на ладони. Мне не снилось ничего странного. Если только тигрица не была сном…
Но нет. Тигрица была настоящей. Я это знаю.
– Со мной все в порядке, – говорю я. – Бабушка сказала, что это защита.
Мама поджимает губы, показывая, что не собирается спорить по пустякам.
– Хорошо, просто будь осторожна. Не ешь ее, – и добавляет: – мы на месте.
Мама паркуется, и мы идем мимо роскошных кустов и звоним в роскошный звонок, и роскошный отец Рики открывает нам дверь.