– Джоан, – говорит он, – рад тебя видеть. Снова.
Мама морщится.
И мне очень, очень не хочется разговаривать с отцом Рики, но, когда что-то идет не так, надо это исправлять. Особенно когда все это из-за тебя.
– Не вините мою маму, – говорю я ему. – Она очень хороший работник и не делает… ничего странного.
У мамы такой вид, словно она не может решить, хочет ли обнять меня или спрятаться за кустом-кроликом.
Отец Рики почти что улыбается.
– Понимаю. Я знаю, что такое иметь странного ребенка.
Я не знаю, как на это реагировать, но буду считать это победой.
– Кстати, о странных детях, – говорит он и кричит внутрь дома: – Рики, будь добр, проводи свою подругу в гостиную.
Фраза «Проводи свою подругу в гостиную» звучит жутковато, но, когда Рики появляется, вид у него робкий. На нем самая обычная черная бейсболка. Более «нормальным» я его еще не видела.
Он неуверенно машет мне и ведет в синюю гостиную. Она такая же, как красная, только немного холоднее. Я поеживаюсь.
Рики садится на кушетку, я тоже – на противоположном конце. Подушки жесткие и выпуклые, и сразу хочется расправить плечи и сесть как полагается.
– Вот твоя шляпа, – говорю я, вручая ему шляпу-цилиндр.
Он берет ее, не глядя мне в глаза, и кладет между нами.
– Спасибо.
Рики ковыряет носком ковер, глядя в потолок, а потом на пол, хотя там нет ничего интересного.
Я откашливаюсь.
Нет ничего более неловкого, чем когда родители вынуждают тебя общаться. Все было бы нормально, если бы я пришла извиниться сама. Но это – странно.
По шкале тишины от неловкой до деловой нынешняя находится на грани «хочу исчезнуть».
Я заставляю себя открыть рот.
– Прости за грязь.
Рики выдыхает.
– Ты тоже прости. За то, что мы наговорили о твоей бабушке. То есть твоей «гармони».
Я в замешательстве моргаю.
– Я хочу, чтобы тебе было привычнее, поэтому использую корейское слово, – объясняет он. – Но я могу перестать, если хочешь. Я не знаю, чего ты хочешь. Чего ты хочешь?
– А-а-а-а… Это произносится «халь-мо-ни», не «гармони». Но можешь называть ее, как хочешь.
Я не ожидала, что он будет извиняться, и теперь не знаю, что делать.
– Я приношу извинения за критику твоей культуры и за то, что проявил нетерпимость. Я повел себя неправильно и… – он хмурится, будто пытаясь вспомнить слова. Потом вздыхает и съеживается, глядя на меня с болью в глазах. – Мне правда очень жаль. Иногда мы с моими друзьями бываем отвратительными. Я знаю, что папа так считает. И учителя тоже, я уверен. И… ну, в общем, все.
Я прикусываю губу. Отец Рики сегодня кажется мне лучше, чем тогда, в магазине, но все-таки печально, что Рики так думает.
Он переводит дух и продолжает.
– Но мы действительно считаем, что твоя «хальмани» крутая. Все в городе так считают. И мне очень жаль, что она больна. Мне жаль, что я сказал, что она больна. Иногда мой рот продолжает говорить, даже когда умом я понимаю, что пора замолчать.
Я не могу сдержать улыбку.
– Спасибо, – отвечаю. Я и не знала, как надеялась услышать эти слова. Какое облегчение знать, что он не считает мою хальмони жуткой или страшной. – Я вовсе не думаю, что ты отвратительный. И зря я накормила тебя грязью.
Я говорю и правда сожалею. Но если бабушка права насчет заклинания, то, возможно, оно пойдет ему только на пользу.
Он пожимает плечами.
– Наверное, в грязи есть витамины. Я ел кое-что похуже.
– Ой.
– Червяка. Правда, только однажды. И один раз – изюм, который, похоже, был вовсе не изюмом. До сих пор не знаю… Ладно, неважно.
Я смотрю на него, пытаясь понять, шутка ли это, но он совершенно серьезен. Я сдерживаю улыбку.
– Все равно. Прости. Не в моем характере делать так… Или, может, в моем? Просто раньше я об этом не знала.
– Все нормально. Давай уже перестанем извиняться. А то как-то неловко.
Я дергаю одну из своих косичек.
– Твои друзья меня ненавидят?
Он смеется.
– Они считают тебя очень крутой. Называли тебя ведьмочкой. Но не в плохом смысле. С тем, кто может такое сделать, стоит дружить.
Я украдкой гляжу на него. Он смотрит на меня, но быстро отводит взгляд и краснеет.
В этот момент я не чувствую себя девочкой-невидимкой.
Но все-таки я не хочу прославиться тем, что подкладываю людям грязь в пудинг. Интересно, можно ли быть заметной персоной и положительной личностью одновременно?
– Так меня теперь и будут звать в школе? – спрашиваю я.
Он наклоняет голову, раздумывая.
– Да, наверно. Но только до следующего грандиозного события, – и через мгновение добавляет: – мне кажется, здорово, что ты пытаешься как-то помочь своей хальмони.
Он по-прежнему произносит это слово неправильно – вроде «хейл-мани», но старается, и я это ценю.
Рики смотрит под ноги.
– Жаль, что я не смог сделать большего для своей мамы.
Он упомянул о маме. Раньше я бы решила, что лучше промолчать. Но теперь думаю, что надо поговорить.
– Прости. А она…
– Она не умерла. Она уехала. В прошлом году. И с тех пор мы ничего о ней не слышали.
Я задаюсь вопросом, было бы мне лучше или хуже, если бы папа просто уехал? Если бы он не попал в аварию, а просто уехал и не вернулся? Думать об этом как-то неправильно, но я не могу удержаться. Странно размышлять о том, какой бы я была, окажись на месте Рики. Насколько бы я изменилась, а насколько бы осталась прежней?
Рики продолжает:
– Мне кажется, что, если бы я больше старался, чтобы ей хотелось остаться, она бы осталась. Она была домохозяйкой и всегда помогала мне с домашними заданиями. За исключением последних нескольких лет, когда я стал учиться лучше, и мне уже не требовалась помощь, и мы перестали проводить столько времени вместе, и, может, она решила, что мне хорошо без нее.
– Ох. Мне так жаль. – Его наплевательское отношение к тесту по словесности и занятиям с репетитором становится понятным.
Он пожимает плечами.
– Не обязательно говорить, что тебе жаль. Все говорят, что им жаль, но это не помогает, потому что это не их вина и они не могут ничего исправить.
– Знаешь, иногда случается так, что людям становится тесно в собственной коже, как в ловушке, и им просто надо уйти. Это живет в них, и, по-моему, с этим невозможно совладать. – Я думаю о матери-тигре и о девушке-тигре. Думаю о маме и Сэм. И о хальмони. Мне едва удается сдержать дрожь в голосе.
– Иногда, как бы тебе ни хотелось, чтобы человек остался, ты должен его отпустить.
Вид у Рики печальный, но он одаривает меня настоящей улыбкой.
– У меня раньше никогда не было друга, который бы понимал это.
– У меня тоже. Это помогает.
И на волне понимания я спрашиваю:
– А у тебя бывает такое ощущение, будто часть тебя меняется непонятным образом?
Когда он в ответ кривится, я с ужасом понимаю – это звучит так, будто я говорю о половом созревании.
– Не в этом смысле… – быстро говорю я. – Неважно. Я имею в виду, что ты перестаешь понимать, каким ты должен быть. И хочешь выяснить, какой ты на самом деле, но не знаешь как. И боишься, что ответ тебе не понравится.
– Э-э, серьезный вопрос. Я не знаю. Меня не тянет в этом разбираться. Это когда тебе, ну, скажем, лет тридцать и у тебя кризис среднего возраста…
– Ага, – говорю я, хотя чувствую некоторое смущение. Наверное, мои слова звучат очень странно.
Он пожимает плечами.
– Хотя, не знаю… чем-то это похоже на комиксы. Герои всегда просто обычные люди, пока мир вдруг не начинает в них нуждаться. И у них появляются суперспособности и крутые костюмы, но под всем этим тот же обычный человек, который по-прежнему пытается понять, что происходит. И он по-прежнему напуган.
Прядь волос выбивается у меня из косички, и я убираю ее за ухо.
– И что потом? Что они делают?
Он пожимает плечами.
– Они в любом случае спасают мир, даже когда не готовы. И становятся сильнее, и двигаются вперед, и понимают, кто они есть на самом деле.
Я киваю. Хорошо, что даже супергероям приходится разбираться в себе. Но при этом они, конечно, спасают мир. Они супер.
– Думаю, так ты и понимаешь, кто ты, – говорит Рики. – Ты совершаешь новые, смелые поступки и выясняешь, кто ты, когда случается такое, чего с тобой раньше не случалось. Логично?
– Наверное, – говорю я.
Он улыбается.
– Да, ну нам это все равно не важно. Нам, знаешь ли, не надо беспокоиться о смысле жизни. Единственное, о чем нам надо беспокоиться, – это о том, что у нас в пудинге.
Я смеюсь. Когда ты постоянно тревожишься, хорошо побыть с кем-то, кого ничто не пугает. С кем-то, кто верит, что хорошее случается.
– Постой! Еще один вопрос. Если ловушка для гипотетического тигра не сработала, то что мне делать дальше?
Его брови взлетают вверх.
– Я знаю, что ты категорически против сырого мяса, но выслушай меня до конца…
– О Боже, – сдерживая смех, говорю я.
– Откровенно говоря, да, сырое мясо через несколько часов начинает плохо пахнуть. И, в общем, да, оно может привлечь нежелательных не тигрообразных существ, типа крыс или енотов. С этим не поспоришь. Но возможно, стоит потерпеть некоторые неудобства ради того, чтобы выстроить настоящую ловушку для гипотетического тигра? Думаю, стоит!
К сожалению, я уже пробовала банки со звездами в качестве приманки.
– Не думаю, что приманка может решить эту проблему.
Он щурится.
– Знаешь, эти разговоры о гипотетических тиграх становятся очень подозрительными. Если есть реальный тигр, то лучше скажи мне об этом. Друзья не позволяют друзьям упускать тигров.
– Ха. Ага. Нет, не реальный. Прости. – Я улыбаюсь, и Рики разочарованно вздыхает.
– Ладно, возможно, стоит попробовать соорудить ловушку где-нибудь в другом месте. Потому что, не обижайся, тигр вряд просто так забредет в твой подвал. Мой прадедушка, например, уезжал охотиться на тигров в тайгу, в Сибирь, потому что именно там они водятся.