Как будто в меня что-то вселилось. Или меня прокляли. Или что-то в этом роде.
Я – гром и молния. Я себя не контролирую.
Осталась только маленькая синяя банка – последняя. Банка с историей.
Мой последний шанс. Бабушкин последний шанс.
Я должна отнести ее тигрице, пока не стало слишком поздно. Вот только в том-то и дело – что, если уже слишком поздно?
И самое главное – что, если всё это вообще ничего не значило? Что, если все невероятные вещи – говорящие тигры, спрятанные звезды, спасение хальмони – и правда невозможны?
Может, все это лишь сон, навеянный полынью, или реакция на стресс? Может, это самые обычные банки? Может, мне так хотелось, чтобы все было хорошо, и я все выдумала?
Я швыряю последнюю банку со звездой.
Она разбивается вдребезги.
37
Еще в пятом классе на уроках астрономии мы изучали звезды, галактики и черные дыры. Но большего всего мне нравилась сверхновая звезда, которая вспыхивала с невообразимой силой. Безграничной, мощной силой, способной поглотить солнце целиком.
Здесь и сейчас я создаю собственную вселенную. Разбившись о стену, синяя банка становится сверхновой звездой. Я не могу сдерживать себя. Весь страх, вся злость, вся утраченная надежда…
Кто-то хватает меня за руку, я открываю глаза и вижу маму. Она напугана, но обнимает меня, прижимает к себе и не дает развалиться на кусочки.
Побледневшая Сэм вжимается в стену. Интересно, кого она видит, глядя на меня. Уже не тихую азиатскую девочку, но кого? Может быть, дикарку. Полутигра.
Гром и молния прошли, остался только дождь. У меня перехватывает дыхание.
– Я хотела помочь. Я хотела верить.
Мама крепко сжимает меня, а я пытаюсь вырваться. Она держит меня еще крепче, а я толкаюсь сильнее… Но затихаю. И утопаю в ее объятиях.
– Все в порядке, – говорит она.
На лестнице раздаются глухие шаги, и в дверях появляется бабушка. Она очень бледная, усохшая, как высушенная полынь, ее всю трясет, и она еле держится на ногах.
– Девочки, – выдыхает она.
И теряет сознание.
38
– Сэм, – отрывисто говорит мама. – Телефон.
Сэм роется в кармане и трясущимися руками передает телефон маме. И опускается на колени около бабушки.
Я стою, уставившись на бабушку, вижу, как Сэм нащупывает ее пульс.
Дышать тяжело. Теперь я знаю: все разваливается на части не в момент большого взрыва. А сразу после него, в тишине. И ощущается это иначе. Не так, как бьется о стену стекло.
Скорее, как крошится камень, превращаясь в песок. Как будто я пытаюсь удержать свое сердце в руках, но чем сильнее я сжимаю, тем быстрее оно рассыпается на части.
Крошится и крошится до тех пор, пока не остаются лишь частички, обрывки чувств, которые я не могу собрать.
Я обхватываю себя руками, пока мама звонит в службу спасения. Она повторяет бабушкин адрес и говорит: «Да, да, да, пожалуйста. Пожалуйста».
Она сильно нервничает и, как только заканчивает разговор, бросается на пол, отшвыривая телефон в сторону, обнимая бабушку и бормоча что-то, что я не могу разобрать.
Я пытаюсь расслышать ее слова, но боюсь подходить слишком близко. Сэм поднимает на меня глаза, мамины слова сливаются в одно: «Простипростипрости».
Это я виновата. Я не должна была тревожить бабушку разговорами. Хальмони позволительны минуты слабости и желание сдаться, но я должна была быть сильной.
Врачи «скорой помощи» кладут хальмони на носилки и несут ее вниз по лестнице, из дома и дальше вниз, по бесконечным ступеням. Мы с Сэм идем за мамой в гостиную, но она останавливает нас.
– Ждите здесь, – говорит она Сэм. – Присмотри за сестрой.
Она выбегает из дома вслед за бабушкой, и мигалки с сиренами уносят их прочь.
Мы с Сэм остаемся в полной тишине.
Мы стоим, обхватив себя руками, глядя на пустую улицу.
– Наша семья разрушена, – говорит Сэм.
Я разрушила ее, но этого не говорю.
– Она ведь поправится? – вместо этого спрашиваю я.
Дождь стучит в окно.
Когда Сэм наконец заговаривает, в ее глазах, сияющих, как звезды, стоят слезы.
– Что, если это моя вина?
– Что ты имеешь в виду? – Это ведь не она разбила банки.
– Я сказала, что надеюсь, что она скоро умрет. И не постучала по дереву. – Она дрожит. – Но я не хотела этого. Я пыталась исправить ситуацию. Я разбрасывала рис по ночам, потому что хальмони говорила, что это может нас защитить, но это не сработало.
Мое сердце сжимается. Рис – в рюкзаке Сэм, рассыпанный по полу. Теперь все становится понятным. Вот куда она ходила по ночам. Сэм все-таки верила, даже когда пыталась это отрицать.
Я не понимала, что она тоже надеялась.
– Ты ни при чем, – шепчу я. – Это не твоя вина.
Она закрывает лицо ладонями.
– Нужно поехать, да? В больницу, за ними?
Но разве это не будет признанием поражения.
– Мама сказала нам ждать здесь, – говорю я.
Сэм игнорирует меня.
– Я позвоню Йенсен. Она нас отвезет.
– Йенсен? – спрашиваю я в полной растерянности. Йенсен очень милая и все такое, но мы едва знакомы, и сейчас середина ночи.
Сэм звонит, включается автоответчик, и она сбрасывает вызов.
– Наверное, она еще за рулем. Она никогда не проверяет телефон, когда ведет машину.
– Зачем ей вести машину ночью? Она, скорее всего, спит.
– Она помогала мне разбрасывать рис, – говорит Сэм. – Она мне помогала.
– А… – я и понятия не имела об этом.
Сэм смотрит из окна на дождь.
– Лили, наверное, я сяду за руль?
– Не надо, если ты боишься… Но если ты готова… да, наверное, мы должны поехать.
Я знаю, что Сэм боится не меньше моего. Но еще знаю, что она сможет, потому что она моя сестра.
– Ты готова?
Я киваю.
Сэм хватает с кухонной стойки мамины ключи от машины. Я распахиваю входную дверь. Непогода встречает нас воем.
Мы бежим вниз по лестнице. Вниз и вниз, вместе.
39
Дождь не ослабевает. Дорога едва видна.
Сэм ведет машину осторожно, подавшись вперед, вцепившись в руль и напряженно вглядываясь в дорогу перед собой.
Мы движемся медленно, пока Сэм не начинает трясти. Она тормозит у обочины и останавливается.
Мы отъехали совсем недалеко. Только выехали с подъездной дороги к бабушкиному дому и остановились напротив библиотеки.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Её все еще трясет.
– Я знаю, что мама злится на меня из-за того, что я не сажусь за руль, но каждый раз, сев в машину, я вспоминаю папу.
Нам нужно попасть в больницу, и как можно скорее. Но Сэм не поведет машину, а я не стану ее заставлять.
Очень тихо, так, что я едва ее слышу, Сэм говорит:
– Я не могу снова проходить через это. Все всегда говорят, что человек продолжает жить в твоих воспоминаниях, но мы не можем помнить всего, а если мы не будем его помнить, то все… Человек, которого ты любил, пропадает.
Что остается от человека, когда память о нем меркнет? Будут ли хальмони или папа жить в моем сердце, даже когда я забуду истории, даже если я никогда не знала никаких историй?
– Я не помню папу, – говорю я ей.
– Это не твоя вина. Это я должна была помнить, ведь я была уже большая. – Она судорожно вздыхает. – Когда папа умер, я составила список, который перечитывала каждый вечер. Разные мелочи о нем, понимаешь? Например, он постоянно хрустел костяшками пальцев. Его глаза слезились всякий раз, когда он ел кимчи, но он упорно продолжал есть. Он каждый вечер читал нам перед сном свои любимые книжки с картинками, даже когда я из них уже выросла.
Я пристально смотрю на нее. Она никогда не рассказывала мне об этом раньше. И я чувствую, как в сердце шевелится смутное воспоминание, словно тигр приподнимает голову внутри меня. Я вспоминаю, как папа читал нам: If You Give a Mouse a Cookie[14], Where the Wild Things Are[15], Goodnight Moon[16].
Я слышу эхо его голоса, строки из книг, которые звучат в моей голове. Как будто папа почти здесь.
– Я так боялась что-то забыть, – говорит Сэм, и ее голос надламывается. – Но, конечно, забыла. Знаю, что забыла.
– Почему ты не говорила мне? Почему не поделилась этим списком? – возможно, я бы узнала папу через Сэм. Я могла бы помочь ей помнить его.
И тут моя бесстрашная сестра, моя саркастичная, острая на язык сестра начинает плакать. Сначала тихо, мелким дождиком, который разражается ливнем.
– Я не хотела делиться. Как если бы я рассказала тебе все эти истории про папу, и они бы от этого исчезли. Они больше не принадлежали бы мне.
– Истории никому не принадлежат, – говорю я. – Они для того, чтобы их рассказывать.
Наверное, страшно рассказывать истории и открывать правду, но, по мне, лучше встретиться с ними лицом к лицу, чем убегать.
Я делаю глубокий вдох. Теперь моя очередь сказать что-то ужасное.
– Я видела тигрицу, и она разговаривала со мной и сказала, что может вылечить хальмони. Я по-настоящему верила в волшебство, но теперь боюсь, что его не существует. Возможно, я слишком сильно надеялась и все это было просто реакцией на стресс, как ты сказала. Я думала, что сумею стать героем, что я больше никакая не тихая азиатская девочка.
Сэм стирает черные разводы со своего лица.
– Насчет тихой азиатской девочки… все это было глупо. Не надо мне было звать тебя так. И не стоило говорить, что тигр ненастоящий. Может, я ошибалась. Может, он все-таки настоящий. Хотелось бы в это верить. А может, мы должны верить.
Ее глаза блестят от слез.
– Вот что меня в тебе всегда восхищало. Ты не перестаешь верить в волшебство. И зря я говорила тебе перестать.
Я смотрю в лобовое стекло. Что такое надеяться сейчас, в самом конце? Когда Сэм не может ехать, и мы застряли на полпути, и бабушка умирает, а мы не можем добраться до нее.