ньких огонька. Их трудно разглядеть. И сложно сказать, что это. Возможно, в окне отражаются огоньки приборов, которые стоят в бабушкиной палате, а может, это глаза тигрицы, глядящей на меня.
Я смотрю в них, и мое сердце сжимается, как маленький кулак. Моргнув, глаза исчезают. Во мне что-то открывается, пропасть, которой не было раньше. Пустота и утрата, но в то же время… пространство. Открытая банка, освобождение.
Я кладу голову на грудь хальмони, где тихо бьется ее сердце, и мы с мамой, Сэм и бабушкой сидим вчетвером в этой маленькой комнатке.
Когда хальмони окончательно уходит, я знаю, что она готова. Она всегда была храброй.
45
Подвал затопило.
В тот же вечер, когда мы возвращаемся в бабушкин дом, мама распахивает дверь подвала и в оцепенении смотрит вниз. У ступеней плещется вода. Коробки, которые мы с Рики так старательно складывали, медленно превращаются в месиво. Мама смотрит на воду очень-очень долго. И только потом вызывает мастеров.
В следующую ночь мама ложится спать в бабушкиной комнате. Сэм лежит, глядя в потолок, и грызет ногти. В доме тихо. Половицы не скрипят под моими ногами. Двери не напевают. Без хальмони этот дом – просто дом. Слишком тихий, слишком пустой дом, и никто из нас не знает, как жить в нем дальше.
Дни проходят спокойно. Часы сливаются друг с другом.
Рики шлет мне бесконечные эсэмэски, перечисляя свою любимую еду и пытаясь поднять настроение. А на седьмой вечер он пишет: рисовые лепешки.
Когда я читаю эти слова, на глаза наворачиваются слезы. Я хочу выключить телефон, но просто убираю его под покрывало.
Это его сообщение кое о чем мне напоминает. В голове всплывает важная дата. Я проверяю календарь и вижу – так и есть: завтра ярмарка выпечки.
У меня появляется идея, и впервые за неделю тяжесть в груди немного уменьшается. Я сообщаю свой план Рики, потом пишу Йенсен и отбрасываю одеяло.
Я бегу вниз по лестнице, не заботясь о том, чтобы быть невидимой. Миски и кастрюли гремят, я наполняю дом шумом. И дом начинает просыпаться.
На кухню входит мама, а за ней тянется Сэм.
– Что ты делаешь? – моргает Сэм.
– Рисовые лепешки. К ярмарке.
Сэм приходит в замешательство, но мама не задает никаких вопросов. Она начинает снимать с полки все, что необходимо – емкость с рисовой мукой, банку с сахаром, пасту из бобов адзуки.
– Мы же не собираемся продавать выпечку, – говорит Сэм.
– Не собираемся, – говорю я, переводя взгляд с нее на маму. – Но… может, стоит… Выпечка. Люди. Будет похоже на…
В глазах Сэм отражается горечь, боль и одновременно понимание.
– На коса.
– В библиотеке, – говорит мама. На мгновение кажется, что ей слишком тяжко говорить, но она пересиливает себя. – Библиотека была одним из бабушкиных проектов много-много лет тому назад. Это она выкрасила ее в яркие цвета и повесила смешные плакаты. Ей всегда хотелось, чтобы это место было особенным.
Я поднимаю на нее глаза, недоумевая, как так получилось, что я до сих пор ничего об этом не знала.
Но у меня нет времени обдумать это, потому что Сэм спрашивает:
– А ты знаешь, как готовить рисовые лепешки?
– Э-э, кажется. Наверное. Смутно. – В голосе мамы сквозит паника. И он произносит совсем тихо. – Я никогда не спрашивала…
Я вспоминаю тот день, когда попросила бабушку меня научить, и она ответила позже. А теперь уже слишком поздно.
Но мама смотрит с надеждой, и я набираю в грудь воздуха.
– Все нормально, – говорю я. – Даже если что-то не идеально, оно все же может быть хорошим.
Мама сжимает мое плечо, и мы приступаем, определяя количество муки и кокосового молока на глаз, доверяясь интуиции. Готовить вместе, месить руками тесто – это приятно.
46
Рики с Йенсен оповестили всех, кого смогли. На коса хальмони в библиотеку приходит почти весь город. Друзья и знакомые бабушки наполняют пряничный домик выпечкой и историями. Люди подходят к нам, выражают свои соболезнования, говорят, как они ее любили, – люди, которых мы даже не знаем, люди, которым хальмони помогла или которых вылечила.
Меня находит Джо, и я первым делом извиняюсь. Конечно, он не берет плату за продажу выпечки, которая превратилась в коса. Поэтому весь план по спасению библиотеки проваливается.
– Я знаю, что мы должны были собрать деньги, – говорю я.
Джо качает головой.
– Это было не ради денег. А ради того, чтобы объединить всех, так что все нормально. Хотя позже мы, наверное, обсудим твое вторжение.
Мои щеки начинают пылать.
– Как вы узнали об этом?
– Интуиция, – отвечает он. – И следы от грязной детской обуви повсюду.
– Ой, – я и забыла об этом.
Но его усы дергаются, и он мягко улыбается.
– Сердечная боль оставляет следы. – Он вручает мне печенье, и я благодарю его.
В другом конце библиотеки мама разговаривает с несколькими взрослыми, которых я не знаю, а Сэм пробирается к Йенсен.
На другой стороне библиотеки я вижу Рики с друзьями. Они машут мне, и Рики на мгновение оставляет их и спешит ко мне с плетеной корзиной в руках. Сегодня на нем черная шляпа-котелок, очень гламурная, хальмони бы такая понравилась.
– Шоколадные кексы, – объясняет он. – Джо дал мне свой рецепт. – И с кривой усмешкой добавляет: – Никакой грязи, обещаю.
Он протягивает корзину – правнук охотника на тигров предлагает кексы правнучке богини-тигрицы.
Я беру ее, и тепло разливается от кончиков пальцев и по всему телу. Небольшая часть меня оживает, улыбается. Я сомневаюсь, что эта улыбка появляется у меня на лице, но, возможно, с этого начинается исцеление – внутри тебя пробуждаются крошечные частички счастья, пока однажды они не заполняют тебя целиком.
– Я сдал тест по словесности, – говорит он. – Так что будем учиться в одном классе.
Я улыбаюсь, на этот раз по-настоящему.
– Здорово, Рики.
Он тоже улыбается, и, когда я извиняюсь и отхожу, он не возражает. Он знает, что я еще не готова говорить.
Я выскальзываю наружу, за тяжелую входную дверь, сажусь на ступени и ставлю корзинку на колени.
Я думаю о нашем последнем разговоре, о том, как узнать, кто ты, даже если внезапно оказывается, что ты уже не ты. Я делала это, раздвигая свои границы, пытаясь выяснить, насколько они широки, и теперь понимаю, что я гораздо больше, чем думала. Сейчас я чувствую, что я – бесконечность.
Я откусываю от кекса и тут же выплевываю откушенное в ладонь. Соль. Должно быть, Рики перепутал сахар с солью.
От неожиданности я начинаю смеяться.
– Можно присесть? – раздается чей-то голос.
Поначалу мне кажется, что это тигрица. Я по-прежнему надеюсь услышать ее или заметить краешком глаза, хоть на мгновение. Но при этом я знаю, где-то глубоко внутри, что она ушла.
Обернувшись, я вижу Сэм, которая садится рядом со мной, не дожидаясь ответа. Она запускает руку в корзину, хватая кекс без разрешения.
– Я бы не… – говорю я, но уже слишком поздно. Сэм уже давится куском и выплевывает его себе в ладонь. Она смотрит на меня, я хохочу, и она тоже хохочет…
Потом мы резко замолкаем, бросая надкусанные кексы обратно в корзину.
Как-то неправильно сейчас веселиться.
– Становится легче? – спрашиваю я. – Уходит печаль?
Сэм смотрит перед собой.
– Печаль уходит, да. Постепенно. Но, думаю, мне всегда будет ее не хватать.
Я провожу пальцем по своей ладони, и когда закрываю глаза, то почти могу представить, что это бабушка ведет пальцем по моей линии жизни и говорит, что все будет хорошо. Вечерний воздух согревает мою кожу. Наконец-то погода похожа на августовскую, и я с удовольствием вдыхаю теплый воздух.
Сэм придвигается ближе, пока наши руки не соприкасаются. В небе садится солнце, и из-за деревьев выглядывает луна.
– Расскажешь мне еще одну историю? – спрашивает она.
Я делаю вдох. Проходит несколько томительных секунд. Я настраиваюсь.
– Много-много лет тому назад… – начинаю я.
Я еще не знаю, чем все закончится, но встречу лицом к лицу все, что случится со мной. Благодаря хальмони, я могу быть храброй. Я могу быть разной. Я могу быть кем угодно.
Я девочка, которая видит невидимое, но я не невидимка.
От автора
Когда я была маленькой, моя хальмони рассказывала мне истории.
Мы с моей младшей сестрой обычно сворачивались калачиком в кровати рядом с ней, и, пока она рассказывала о привидениях и тиграх, наш мир наполнялся волшебством. В эти минуты я могла бы поклясться, что слышала тигров за дверью спальни, их острые когти царапали деревянный пол. Я видела их тени, маячившие под дверью.
В такие вечера я чувствовала связь с кореянками, которых не знала, как если бы их истории по-прежнему жили у меня в крови. Когда я слушала хальмони, я не была частично белой, частично азиаткой, кореянкой на четверть. Я чувствовала себя цельной и знала это.
Прошли годы, я уехала учиться в колледже, и эти истории незаметно потерялись – так, словно закатились куда-то под кровать и покрылись пылью. Вскоре я забыла, что мне их не хватает.
Я и не знала, насколько они были нужны мне, пока однажды в колледже меня не спросили, не кореянка ли я.
– Только на четверть, – ответила я. Но как только я произнесла эти слова, они мне не понравились. Раньше я всегда говорила «да». Но с какого-то момента стала делить себя на части.
Желая вновь обрести целостность, я вернулась к историям, перечитала старые сказки и изучила все, что нашла в интернете, но эти истории были другими. Не теми, что рассказывала моя бабушка. Каким-то образом их облик поменялся. Может, они изменились. Может, я не сумела их найти. А может, моя хальмони рассказывала их по-своему, а некоторые и вовсе придумала сама.
Когда я попросила ее рассказать истории заново, она замахала рукой.
– О, это было так давно, – сказала она. –