– Нет! – настаивала Элла. – Я хорошо себя чувствовала. Просто не выучила.
– Но… почему? – удивилась учительница.
– Просто так, – сказала Элла, глядя куда-то в окно. – Не было желания!
– Но, Элла, – сказала учительница подавленно. – В этом случае… Я должна поставить тебе двойку?
– Ставьте, – безразлично сказала Элла и села.
В классе воцарилась тишина. Было слышно, как движутся относительно друг друга молекулы в воздухе.
За неделю Элла получила несколько двоек. Она часто и беспричинно стала смеяться на уроках. Или демонстративно расплетать свою косу. Мы ведь раньше всегда видели ее косу только заплетенной, она была такая толстая, черная. Когда Эллочка вдруг на наших глазах, на уроке, взяла и расплела ее, все ахнули. Это было целое море черных-черных волос, густых, как хвост мустанга, роскошных. Все остальные девочки тоже ревниво порасплетали свои косы, но смотрелись они на Эллином фоне как мышиные хвостики.
Потом Элла стала ходить в школу только в парадной форме с белым передником. Один из учителей спросил ее:
– Элла, у тебя день рождения? Поздравляю, желаю тебе…
– Нет, – сказала Элла. – День рождения у меня был зимой. А сегодня – просто у меня такое настроение.
В классе над выходками Эллы ржали, но уже не зло, с уважением. Появилось в поведении Эллы что-то, что сразу и всех заставило ее уважать. Только мы с Кисой знали, почему Элла так изменилась. Мы не сразу поняли, конечно. Но когда поняли, решили никому не говорить. Мы решили хранить тайну.
Потом Элла получила двойку по своему любимому предмету – по русской литературе, за то, что вместо сочинения про образ Болконского в романе Толстого написала в тетрадке и сдала на проверку стихи. О любви. Свои стихи. О своей любви. К некоему N. Стихотворение так и называлось: «Прекрасный незнакомец N». В классе у нас над этим наивным стихом пытались было поржать пацаны. Но девочки, которые нравились этим пацанам, пригрозили им полным лишением всех эротических надежд, а потом переписали себе стихи Эллы. О любви. Элла стала поэтессой. Как Белла Ахмадулина.
Когда мы с Кисой поняли, что натворили, нас охватил ужас. Потом мы решили, что выход один – продолжать переписку. Было бы слишком жестоко сейчас лишить Эллу света, который мы нечаянно впустили в ее мрачную жизнь. Мы написали ей новую, явно вызывающую записку: «Элла, невыносимо терпеть эти муки. Давай увидимся и сгорим в огне любви». Я надеялся, что это испугает Эллу.
На следующем уроке Элла вдруг подняла руку. В классе пронесся вздох разочарования. Элла давно не тянула руку, ничего не учила, коллекционировала двойки и, как говорили учителя, «катилась по наклонной плоскости». Учитель алгебры, напротив, был приятно удивлен поднятой рукой Эллы и сказал:
– Ну, наконец-то, Эллочка, я тебя узнаю. Пожалуйста, к доске.
Элла своей корявой походкой вышла к доске и, глядя куда-то в окно, негромко, нежно произнесла:
– Прекрасный незнакомец N,
Не знаю я, кто ты,
Но всех на свете лучше ты.
Не знаю я, куда писать тебе ответ,
Но знаю, что тебя на свете лучше нет.
На твой вопрос в письме последнем
Отвечу я: конечно, да!
Шок был всеобщим. На глазах у девочек были слезы. Учитель охуел. Он сначала хотел рассмеяться, но весь класс посмотрел на него так, что он понял – сейчас он может обосраться как педагог навсегда. Тогда, закашлявшись, он произнес:
– Ну, что ж, Элла… Прекрасные строки… К алгебре это имеет, конечно, косвенное… Ну, все равно… Спасибо. Садись.
В этот же день мы с Кисой созвали экстренное совещание. Было ясно, что Элла не испугалась. Она согласна увидеться с прекрасным незнакомцем и на первой же встрече сгореть в огне любви, как ей предлагалось. Но мы с Кисой не были готовы выпустить на встречу с Эллой прекрасного незнакомца, потому что он был плодом нашего воображения и в силу своей эфемерности для встречи с Эллой не годился. Мы стали разрабатывать теорию, что незнакомец – таинственный. Мне очень нравилось это слово. Следующее письмо мы так и подписали: «Таинственный N». В последующих письмах мы с Кисой впали в байронизм. Мы писали Элле, что незнакомец бродит один по краю скалы, он хочет заключить Эллу в объятия, но не может, потому что хочет оставить любовь высокой и чистой, как помыслы голубя.
Элла от этих тревожных известий совсем обезумела. Она писала свои ответы незнакомцу амфибрахием и включала их в свои ответы у доски.
Что дело совсем худо, мы с Кисой поняли, когда однажды к доске Эллу вызвала учительница физики. Элла вышла и, сразу положив на законы Ньютона, вдруг сообщила золотой осени за окном, что согласна бродить по скале на холодном ветру с таинственным N. Учительница все это выслушала. Потом спросила потрясенно:
– Элла, чем от тебя пахнет? Ты что, куришь?
Элла своими ясными глазами фанатички взглянула на учительницу и сказала:
– Да. И что? Вы тоже курите, Софья Зиновьевна. Всем известно.
Учительница физики закашлялась хроническим кашлем курильщика и выгнала Эллу из класса.
Мы с Кисой так и не нашли выход. А потом решили, что без переписки с Эллой нам будет неинтересно жить. И ей тоже. Так мы и писали ей письма, два года.
Ты в лифчике?
Теперь можно снова вернуться на дискотеку на выпускном вечере.
Когда я исполнил танец дяди Гены, я ощутил одиночество. Одиночество авангарда. И вдруг Элла Ли вышла в круг, встала рядом со мной и стала танцевать брейкданс.
Этот электронный танец, придуманный негритянскими низами, дошел до города, в котором я тогда жил, не сразу. Лет через пять после своего появления в негритянских низах он дошел до негритянских верхов, потом Майкл Джексон еще лет пять добирался до Питера, потом еще года три брейк добирался от Питера до Москвы, потом еще столько же – от Москвы до Кишинева. И все равно, не все в виноградном крае оказались готовы к негритянскому танцу.
Элла, хоть и не выросла в Гарлеме, всю жизнь провела в верхнем, а нередко и в нижнем брейке – из-за родовой травмы, о которой было рассказано выше. Танцевала Элла отчаянно. Сначала она продемонстрировала верхний брейк в стиле робота, потом упала на пол, попробовала прыжком встать – а тут уместно заметить, что все это она проделывала в платье, длинном нарядном платье в депрессивном стиле Эдиты Пьехи, – но подъем из нижнего брейка в верхний в платье Пьехи не прошел, Элла снова упала на горб, но все окружающие в этот момент находились в таком ахуе, что приняли ее падение за технический элемент этого нового, невиданного танца.
К Элле метнулись учителя и категорически потребовали прекратить безобразие. Меня под горячую руку, за то, что я исполнил танец дяди Гены, тоже признали брейкером, и нас двоих отправили на улицу проветриться.
Мы оказались вдвоем с Эллой. Я был синий, и мне так многое хотелось сказать ей. Как-то вдруг все сложилось в голове. И ее наивные ответы прекрасному незнакомцу, бесстрашно, напоказ, перед всем классом написанные мелом на доске, и черные волосы, которые она распустила на уроке и которые были как южная ночь, и ее кошмарный брейк-данс – все это было прекрасно, прекрасно. Я хотел все это сказать Элле и наверняка сказал бы, потому что был синий, но Элла в этот момент полезла куда-то под платье и достала оттуда флягу. На фляге был герб СССР. Она открыла флягу, сделала пару глотков, потом протянула мне. Я тоже сделал глоток, я был уверен, что Элла пьет из фляги «Тархун». Но это был коньяк, он обжег горло, он наполнил грудь теплом, он предопределил все, что будет потом.
Потом Элла сказала:
– Пойдем потанцуем.
Мы пошли на дискотеку опять. Там играла песня Софии Ротару «Горная лаванда». Песня была препошлая, медленная. Элла взяла меня за руку и повела танцевать. Я был синий, поэтому я пошел, взял Эллу за талию и прижал к себе. Я почувствовал, что к моей груди прижимаются груди Эллы. Вообще-то, груди у нее были с гулькин нос, но соски выперли и упирались в меня, я это чувствовал. И я спросил Эллу, очень серьезно:
– Элла, ты в лифчике или без?
А Элла посмотрела на меня и сказала:
– Я не ношу лифчик. Не люблю.
У меня закружилась голова, потому что я подумал, что передо мной не Элла Ли, а женщина. Я заволновался как-то.
А Элла сказала:
– Пойдем.
Мне хотелось спросить, куда это мы вдруг пойдем, но я не стал спрашивать, потому что был синий.
Элла привела меня в женский туалет. Я стал было упираться у дверей женского туалета, но Элла впихнула меня внутрь. Там были три кабинки. Элла повела меня в самую дальнюю кабинку. Мы там закрылись, и Элла снова достала свою флягу с гербом СССР. Я еще выпил и стал совсем синий. А Элла очень быстро, как мне показалось, нырнула в какой-то кокон. Я испугался. Но на самом деле Элла не ныряла в кокон, а стала снимать платье, а снималось оно через голову. Снималось оно плохо, да и Элла тоже уже была синяя. Кровь стучала в мои виски так, что голова у меня дергалась в разные стороны, но я стал помогать Элле, по ее просьбе. Я потащил платье вверх, Элла из кокона кричала, что ей больно, а я шипел, чтобы она не кричала, потому что кто-то может услышать и найти нас, и будет пиздец.
Наконец платье, слегка надорвав, удалось снять. Когда я увидел полуголую Эллу, мне стало страшно и жарко. А Элла схватила мою голову и, приставив к своей маленькой груди, сказала требовательно:
– Поцелуй.
Я разволновался, но делать нечего, стал целовать грудь Эллы. Крошечные груди мне понравились, они были вкусные. Тело Эллы пахло духами, мне это тоже понравилось. Я стал представлять, что я Аль Капоне. К этому времени я любил джаз, мне нравилась субкультура джазменов и гангстеров Америки сороковых, и я стал представлять, что я Аль Капоне, который в туалете ресторана в Чикаго уединился с хорошенькой сучкой. Конечно, на Аль Капоне я не был похож, да и Элла не была хорошенькой сучкой. Но чего не представляют пьяные люди.
Потом Эллочка сказала шепотом: