А еще Иван Давыдович учил нас кидать гранату. Он вывел однажды весь наш класс на полянку у школы и стал учить нас окапываться и бросать из окопа гранату. Он дал моему другу Кисе, будущему летчику, в руки лопату и велел закопаться в землю, на время. Не в смысле временно закопаться, как делают зомби. А закопаться ровно за три минуты. Пока со стороны противника движутся танки.
Время пошло. Когда оно вышло, Киса сумел закопать только свои кеды. Иван Давыдович подошел к Кисе, заглянул ему в глаза, своими вспышками справа и слева, и сказал:
– Труп! Раздавленный танком труп! Смотрите все! Показываю!
И Иван Давыдович на наших глазах закопался в землю быстро, как крот. Это было удивительно. Только что вроде стоял на этом месте военрук, и вдруг нет его, а на его месте – окоп. Затем Иван Давыдович быстро выглянул из окопа и метнул гранату. Граната вылетела в небо, пролетела всю территорию школы и упала во двор отделения милиции, которое было рядом с нашей школой. Там гранату увидел молодой милиционер. Он подумал, что на отделение милиции совершено нападение, схватил гранату и стал думать, куда же ее кинуть. Рядом была школа, но туда бросать гранату молодой милиционер не мог. Там были дети. Тогда молодой милиционер бросился на гранату и закрыл ее собой. В это время из отделения милиции выходила красивая девушка, которую вызывали в милицию по делу о краже – у нее злоумышленник украл сережки в бассейне, есть же такие негодяи. Девушка увидела, что милиционер накрыл гранату собой, спасая детей, и полюбила его. Граната не взорвалась, потому что была учебная, а любовь девушки к молодому милиционеру взорвалась, потому что была настоящая. И они жили потом вместе много лет. Вот так бросил однажды гранату Иван Давыдович. Любовь подстерегает человека всюду, нужна лишь граната.
Когда я пришел к военруку за характеристикой, Иван Давыдович мне сказал:
– Я должен был бы написать в характеристике, что ты труп. Но с такой характеристикой тебя не примут. Поэтому даю тебе хорошую характеристику авансом. Не подведи меня.
И он дал мне очень хорошую характеристику. Она была лживой:
«Прилежен, собран, усидчив. Правильно понимает положение в мире. Большое внимание уделяет военной подготовке. Свободное время уделяет приемам владения оружием…»
С такой характеристикой сегодня меня с распростертыми руками взяли бы в любое бандформирование. А тогда – меня вызвали на экзамены в военное училище. Прощаясь с Иваном Давыдовичем, я ему сказал:
– Не подведу.
Пуговицы в ряд
Но уже на третий день пребывания в училище я понял, что военным мне не стать. Когда нас построили на плацу, поначалу мне все понравилось. Плац был чистый, хорошо подметенный. Да и само слово «плац» мне нравилось, оно было немецкое, с лязгом, от него веяло дисциплиной, оттянутым носком, холодным взглядом, мне такие вещи нравились. Светило солнце, небо над плацем было голубым и тоже чистым, как будто хорошо подметенным. Я представил, что сейчас к нам выйдет наш будущий командир, седой человек с израненным лицом, одной рукой и орденскими планками. Может быть, даже с одной ногой. Мы с пацанами, моими друзьями-курсантами, будем называть его Батя. Он будет нам за маму и папу все годы учебы. Батя будет есть с нами очень вкусную кашу, плечом к плечу, из одного котелка, а в походе, когда мы упадем после тягот и лишений и будем спать, мирно посапывая, как щенки, он будет укрывать нас одеялами. Батя будет помнить день рождения каждого. И всегда подбрасывать нам под подушки, в ночь перед днем рождения, подарки. Подарки будут скупые, мужские. Запасная обойма, банка повидла, телефон проститутки. На Новый год Батя будет одеваться Дедом Морозом и поздравлять нас, раздавая из мешка всем конфеты, и ни разу не перепутает, какая кому, потому что помнит, кто какие любит. А мы будем делать вид, что не узнаём его и в самом деле верим, что он – Дед Мороз. А когда мы закончим училище, мы соберемся у Бати уже без формальностей. У Бати в доме есть баня, мы будем там париться, пить пиво, есть рыбу и пороть проститутку – все вместе, по-доброму, по-хорошему, по-человечески.
А потом мы все разъедемся кто куда – кто в Никарагуа, кто в Гуантанамо. Защищать нашу родину. Бате писать будем строго – 23 февраля, 31 декабря и в день его рождения. Он у него тоже 23 февраля.
А потом Батя помрет. Как положено, в строю. С песней. Он будет шагать на одной своей ноге, взмахивая одной своей рукой, и петь. Про то, что любо, братцы, жить. А потом песня прервется. Но не прервется память. Мы все – его орлята, как он нас называл, – приедем на последний парад Бати, уже майоры, подполковники, я так и вовсе полный генерал, постоим у его могилки, сняв фуражки, и будем пить водку молча. А после залпа из стопок водки – залп из пестиков, как положено. Никто из нас не уронит слезы, Батя соплей не любил. Только проститутка будет плакать. Ей можно. Она тоже здесь. Та самая. Света. На могиле Бати мы дадим клятву. Что не забудем его никогда. На могиле Бати мы дадим даже две клятвы. Вторая клятва будет такая, что будем бить врага, как бил его Батя. До последнего патрона. Кончились патроны – штыком. Сломался штык – бей руками, ногами, да по хуй чем, главное – до конца. Как Батя.
Вот так это виделось все как-то. Но вместо Бати на плацу училища появился толстый офицер. У него на месте были и руки, и ноги. На лице у него не было шрамов от гусениц танка, как у Бати. Да и лица у него не было – вместо лица было еблище. Брюки были не глаженные. Мармон у него был такой, как будто внутри прятался еще один офицер, и я даже подумал, что этот жирный гад проглотил нашего Батю. Нос у монстра, сожравшего Батю, был курносый такой. Я сразу дал людоеду кличку Вепрь.
Вепрь сказал:
– Значит, хто, – он так говорил: не «кто», а «хто», – хто здесь мечтает о романтике военной службы?
Несколько романтиков, и я в том числе, гордо подняли руки. Вепрь велел нам выйти из строя и развернуться к строю лицом. Потом сказал:
– Значит, слушай мою команду. Засунуть себе романтику в жопу! Исполнять!
Весь строй начал над нами смеяться. Потом Вепрь приказал нам вернуться в строй. И скомандовал:
– Хто еще мечтает о романтике, поднять руку.
Поднял руку я один. Вепрь велел мне выйти из строя и сказал:
– Засунь себе романтику в свою маленькую жопу! Исполнять!
– Разрешите обратиться! – сказал я.
– Разрешаю, – ухмыльнулся Вепрь.
– Вы указали на маленький размер моей жопы, товарищ майор, – сказал я чеканно, – а романтика большая. Разрешите засунуть романтику в жопу подходящего размера!
Строй разразился хохотом. У меня был дар популиста. Вепрь принял защитную пятнистую окраску. Было видно, что он сейчас же убил бы меня. Просто сел бы на меня и раздавил, как КамАЗ – переходящего трассу ежонка. Но Вепрь не мог сесть на меня прямо тут, на плацу, плац бы запачкался моим содержимым, к тому же я пока еще был гражданским лицом. И Вепрь сказал:
– Я тебя запомню. Если поступишь – вешайся.
Я был юн и, как следует из этого рассказа, был долбоебом. То есть героем. Герой часто ведет себя как долбоеб. Но за это его помнят люди.
В тот же день Вепрь проводил занятие по строевой подготовке. Мы ходили строем и пели песню:
– У солдата выходной Пуговицы в ряд!
Потом Вепрь приказал мне одному встать перед строем и сказал:
– Пой!
Я встал перед строем. И вспомнил, как дома я пел. Иногда я ставил пластинку какого-нибудь певца, который мне нравился, и пел вместе с ним. Получалось хорошо. И я решил использовать этот опыт. Я стал думать, кто лучше подходит для исполнения песни про пуговицы в ряд, и не мог не вспомнить про Джима Моррисона. И я спел в манере Джима:
– У солдата… выходной…
Пуговицы в ряд, е, е…
Моррисон Вепрю сразу не понравился, он крикнул:
– Отставить! Это не строевая песня у тебя! Это молитва какая-то! Американская!
Я настороженно посмотрел на Вепря – не мог поверить, что он настолько продвинутый. А Вепрь сказал всему строю назидательно:
– Не скулить надо, а петь! Зычно и молодцевато!
Мне очень понравилось это. Я подумал, что и жить, и умирать герой должен стремиться именно так – зычно и молодцевато.
А Вепрь сам спел, подав всем пример зычного исполнения песни. У Вепря был бас, громовой, дурной, общевойсковой. Вепрь использовал свой огромный мармон для резонации, как это делают самцы лягушек во время брачных игр. Когда он пел, он выгибал грудь колесом, руки сжимал в кулаки, а рот открывал так широко, что в него могла бы залететь ласточка. Особенно мощно Вепрь выпевал фразу:
– Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
У меня было развитое воображение. Я вдруг представил, что у меня на груди пуговицы в ряд и они золотом горят. Мне стало страшно.
Пел Вепрь так зычно, что многие парни в строю стали непроизвольно открывать рты – они еще не пели, но уже шевелили губами, как окуни. В какой-то момент я почувствовал, что тоже начинаю шевелить губами, и еще немного, тоже запою, подпрыгивая на каблуках, как делал Вепрь, выгибая позвоночник колесом:
– Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
И я решил, что ухожу. Точнее – бегу отсюда. Я уже все понял про армию, я прошел уже самое страшное из всех тягот и лишений, которые мне могла предложить армия, – я видел, как на моей груди пуговицы в ряд золотом горят. Я написал заявление командованию, в котором говорилось, что я по ошибке приехал сюда и прошу отпустить меня домой, назад, к моим любимым пластинкам, книгам и друзьям.
Меня привели к начальнику училища имени Андропова.
Капитан немо
Явошел в кабинет и удивился. Я ожидал увидеть еще одного Вепря, только еще большего размера, который будет тоже петь и стрелять в меня из ракетницы. Но вместо этого увидел худого высокого человека, который стоял ко мне спиной. Он смотрел на аквариум. Аквариум в его кабинете был громадный, в нем мог бы спокойно плавать дельфин. Но вместо дельфина висели в прострации какие-то нелепые разноцветные рыбки.