з Ясной Поляны и смерть.
Из литераторов при мне посетил Софью Андреевну публицист, очеркист и беллетрист, «бывший священник» (как всегда прибавлялось к его фамилии) Григорий Спиридонович Петров. Я уже упоминал, что видел его на похоронах Толстого. При жизни Льва Николаевича Г Петров никогда у него не бывал. Григорий Спиридонович приехал после обеда, пил чай в большом зале, был очень почтителен с Софьей Андреевной, он понимал, что на нее возвели много напраслины, – и очень восхищался Львом Николаевичем.
Г. Петров был замечательным оратором. Он объездил всю Россию, проповедовал нравственность, бодрость, деятельность, творчество. Говорил вольно, без рукописи и даже без конспекта. Обладал видной, внушительной фигурой. И все это производило сильное впечатление в провинции, не избалованной выдающимися людьми такого типа. Например, моя мать, слышавшая Г. Петрова в Томске, была в восторге от его ораторского искусства.
После революции Г. Петров оказался в Болгарии. В 1930-х годах я случайно познакомился в Берлине с переводчиком его сочинений на болгарский язык Дмитрием Божковым и от него узнал, что Петров жил сначала в Сербии, а потом в Болгарии, причем в обеих этих странах научился их языкам и снова, как в России, занялся лекторской деятельностью: и в сербской, и в болгарской провинции он имел будто бы огромный успех. В Болгарии вышло в переводе Божкова до 15–20 книг и книжек Г. Петрова. В Болгарии же Петров и скончался, оставив в качестве наследницы какую-то девочку, – не то приемную дочку, не то племянницу, – уже не помню точно.
Ну, как не сказать, узнав все это: и талантлив же все-таки русский человек, накажи его Бог!..
Однако самым замечательным посещением в осиротелой Ясной Поляне было, несомненно, посещение человека, имя которого сразу ничего не скажет читателю. Я говорю о Василии Ивановиче Алексееве. Эт был первый по времени единомышленник Л. Н. Толстого и даже более того, человек, в известной степени повлиявший на выработку мировоззрения самого Толстого. В 70-х годах прошлого столетия он проживал в Ясной Поляне в качестве учителя старших детей Льва Николаевича и Софьи Андреевны. Расставшись с Ясной Поляной в 1881 году, Алексеев с тех пор никогда не наведывался туда. Он точно воскрес из мертвых для яснополянских жителей. Естественно, что появление его особенно всех взволновало.
Вот кто с полным правом мог бы сказать о себе словами прохожего из последней комедии Л. Н. Толстого «От ней все качества»: «биография моя затруднительная». В Ясную Алексеев в те давние уже годы приехал из Америки, где – в Канзасе, кажется, – жил вместе с небезызвестным искателем-«опрощенцем» и революционером Маликовым в интеллигентной земледельческой общине. А до Америки он был русским революционером. В Ясной Поляне, а также в самарском имении Толстых вел жизнь крайнего опрощенца: шил сам себе обувь, одежду (однажды как-то скроил себе сюртук из старого пледа), чистил отхожие места. Софья Андреевна часто об этом вспоминала.
Льва Николаевича оригинальная личность учителя живо заинтересовала. Особенно трогало его стремление Алексеева все делать самому, обходиться своим трудом. Лев Николаевич завидовал знанию Алексеевым ремесел. Как-то Алексеев починил ботинки старой няне – Марье Афанасьевне: чтобы не «откупиться», подав какой-нибудь двугривенный, а желая помочь непосредственным трудом, – как объяснил мне Алексеев. Лев Николаевич узнал об этом. Поступок Алексеева произвел на него сильное впечатление. Он сам стал учиться у Алексеева сапожному ремеслу. Алексеев сообщил мне, что у него сохранилось самодельное, примитивной работы шило, при помощи которого Лев Николаевич в первый раз сшил ботинки.
В. И. Алексеев несомненно влиял в то время на Толстого, – именно в смысле демократизации, в стремлении к опрощению, к простому труду. Лев Николаевич сохранил о нем лучшие воспоминания. А. К. Черткова говорила мне, что когда Лев Николаевич привел к ней и ее мужу в первый раз Алексеева, он представил его со словами: «Это мой близкий друг, с которым мы много пережили вместе». Самый тон Льва Николаевича при этом был теплый и задушевный. В. М. Феокритова и А. Л. Толстая рассказывали мне, что при них однажды Лев Николаевич, вспомнив об Алексееве, сказал: «Душа этого человека – хрусталь чистой воды».
Как рассказал мне в январе 1911 года В. И. Алексеев, Софья Андреевна «ревновала его немножко» ко Льву Николаевичу. Он, то есть Алексеев, мягкий человек, но эта «ревность немножко» дошла до того, что однажды Софья Андреевна показала Алексееву на дверь. Это было именно в 1881 году. «Я и сам уйду», – сказал Алексеев Софье Андреевне – и уехал.
– Она считала меня разлучником, – говорил Алексеев.
Словом, еще в 1881 году произошло приблизительно то же, что позднее случилось с Чертковым, с той только разницей, что Алексеев не был таким эгоистом, как Чертков, и у него хватило самопожертвования, чтобы отойти в сторону, не становясь между мужем и женой.
Достоверно можно сказать, что Софья Андреевна не любила Алексеева, плохо относилась к нему и страшно недовольна была именно этим «опрощенским» влиянием Алексеева на Льва Николаевича. Она сама несколько раз говорила мне, что «боялась этого влияния».
Прошло 30 лет. Алексеев сделался директором Коммерческого училища в Нижнем Новгороде. Женился на аристократической барышне Загоскиной, бывшей своей ученице. Жил богато. Говорят, жена поддерживала прямо аристократический тон в доме. Такова была судьба бывшего революционера и друга Толстого. В 1916 году Алексеев открыто сознавался перед нами, что боится вообще поводов, которые могли бы открыть начальству его прошлое. «У меня – такое положение!» – говорил он важно. По этой самой причине и записки свои о Льве Николаевиче, написанные им после смерти Толстого, он при жизни своей печатать не собирался.
Было бы, однако, несправедливо не заметить, что Алексеев и в старости сохранил душу живую и совесть чуткую. Странное было его положение! Тот светильник под сосудом, о котором говорится в Евангелии.
В Ясной Поляне Алексеев осмотрел все комнаты, но довольно бегло. Казалось, ему хотелось именно относительно комнат убедиться, все ли они целы и на тех же ли местах. В моей комнате внизу, бывшем при Алексееве кабинете Льва Николаевича, он поинтересовался только посмотреть на стоящий по-прежнему в нише бюст Н. Н. Толстого, а в позднейшем кабинете Льва Николаевича рад был найти старый кожаный диван. Кроме того, справился, где находится маленькая изящная ширмочка черного дерева для старинных миниатюр. Оказывается, ширмочку эту он, Алексеев, вырезал: «А то вижу, Лев Николаевич держит их в какой-то шкатулочке…»
Софьи Андреевны не было в кабинете. Показывая место, где висел портрет Черткова с Илюшком Толстым, разорванный Софьей Андреевной в последние ужасные и бурные месяцы жизни Льва Николаевича, я спросил Алексеева, знает ли он, что происходило в Ясной Поляне в эти месяцы. – «Нет!» – Совершенно не вдаваясь в подробности, я сказал, что состояние Софьи Андреевны (с угрозами самоубийством, покушениями, истериками и т. д.) было ужасное, причем добавил, что, в сущности, она была тогда прямо психически ненормальна.
– Нет! – быстро возразил Алексеев. – Это ее черта! Я должен сказать, что это ее черта!
И еще прежде, когда мы ехали вместе из Телятинок, где я был в гостях и куда Алексеев приехал со станции, он на мой вопрос, неужели его не тянуло ко Льву Николаевичу в те долгие годы, когда он не был в Ясной Поляне, – ответил:
– Нет, как не тянуло! Всегда тянуло! Но, знаете, такое было отношение ко мне Софьи Андреевны отрицательное, и я не ехал…
Подали чай. Гостя угощали и ласкали.
Он очень трогательно рассказывал, что теперь, в старости, у него одно чувство: благодарности – благодарности за жизнь Тому, Кто ее дал.
– Моя жизнь такая была разнообразная! Мне Бог дал все испытать, всего попробовать: хочешь этого – возьми это, хочешь того – возьми то!.. Я иду по улице и вижу безногого нищего. И я спрашиваю: почему это – он, а не я? Почему меня Бог сохранил? За что мне это?!
Во время знакомства с Львом Николаевичем Алексеев был атеистом. Не знаю, усвоил ли он позже религиозное отношение к жизни, но, помнится, он говорил, что когда начинаешь приближаться к концу, то одно только становится ясным: надо жить по Его, высшей воле.
Были мы с ним на могиле Льва Николаевича (причем, по желанию Алексеева, прежде, чем вошли в дом). Алексеев припоминал яснополянские дороги, немного путал. Около могилы побыл немного, не крестился. Задумался, может быть, на один момент (судя по внешнему виду). Интересовался больше чисто внешними вещами: сверкающей издали Абрамовской березовой посадкой, насаженной при нем Львом Николаевичем и без него могуче разросшейся, видом ограды у могилы и т. д.
Прощаясь, поцеловал меня.
Приезд Алексеева, старинного друга Льва Николаевича, заметно взволновал Софью Андреевну. Помимо того, что это был живой свидетель отдаленного прошлого Ясной Поляны, я думаю, что ей совестно было вспоминать свое прежнее отношение к нему.
Через несколько минут по отъезде Алексеева Софья Андреевна спустилась ко мне вниз, взволнованная, с порозовевшим лицом, но стараясь держаться покойнее. Перебирая разные предметы на моем столе, заговорила несколько смущенно:
– Он – прекрасный человек! Главная черта его характера – это удивительное незлобие. Я никогда не видела. ну, чтобы он, например, говорил о ком-нибудь так, как я говорю о Черткове!..
Сказав еще несколько слов о незлобии Алексеева, Софья Андреевна помолчала и потом продолжала:
– Мы с ним о-очень дружно жили! – почти мечтательно протянула она). – Вы знаете. почему он ушел? Мы переехали в Москву, нужно было детей учить, Сережа поступил в университет, – ну, – и он ушел.
Добавить хочу о наружности Алексеева. Одет он был, что называется, просто, но прилично: черная пиджачная пара, крахмальное белье, за отворот пиджака задето поблескивающее темным кружком пенсне; пальто и шапка – не роскошные, но и не дешевые. Лицо – простое, не очень выразительное, не неприятное. Кожа – темная, так что у меня в голове все время вертится: «коричневый старичок». Небольшая борода, еще не совсем седая, усы белые, большие, загнутые книзу. Глаза, как я заметил, сидя с Алексеевым рядом в санях, старческие, выцветшие, голубые, серьезные, проницательностью и остротой взгляда напомнившие мне глаза Льва Николаевича.