немногие способные идти дальше, увидевши, что достигнутая цель, как низшая ступень, их не удовлетворяет, пойдут свободно и легко дальше. И ни у кого не будет надрыва, бесплодно пожирающего силы.
– Надо же жалеть людей! Прав был «великий инквизитор» Достоевского.
– …Лицемерие бессознательное окутало тебя положительно со всех сторон. Ты невольно страдал в этом положении, но не мог понять, в чем дело. Все ругал себя, что это ты такой плохой. Да ты был совсем не хуже других. Но завел-то ты себя, человека, в тупик отвлеченной идеи: в тупике человек забарахтался (потому что от него хотели отрезать одну половину), а ты думал, что ты не разрезаешь его пополам, а только делаешь ему операцию.
– Смерть заставляет нас смотреть серьезнее на Жизнь. Но Жизнь от нашего взгляда не меняется. Она равна себе. Принимайте и жизнь, и смерть как Необходимое.
– Молодость (когда и дух, и тело в силе) и старость (когда тело отмирает постепенно) – два совершенно разные состояния, и потому и относиться к ним нужно по-разному. Что годится в старости, то не годится для юности. И наоборот. И кажется, что одних законов для обоих возрастов писать нельзя.
– Утром сегодня проснулся за своей не доходящей до потолка перегородкой из шкафов. Лежу на спине, смотрю в потолок. В комнате полумрак, а на потолке играют огоньки – отсвечивающие от затопленной уже там, за шкафами, печки. И так хорошо и уютно переливаются эти огоньки, что мне легко и радостно… Так как же не любить этот мир?!
– Состояния свободы от тела – радостной, прелестной, одухотворенной свободы – бывают только временно.
– Смерть? Примириться, как с неизбежным. Надо помнить, что наша жизнь все-таки относительна. Философия середины знает только эту относительную жизнь и только ею учит пользоваться. Области до рождения и после смерти – для нее terra incognita и никогда не могущая быть cognita.
– Надо знать внешний мир, изучать его, общаться с ним, радоваться на него – и помнить в то же время, что все это не принадлежит нам и мы не принадлежим ему и что все окружающее нас во внешнем мире – относительно и конечно.
– Убедившись в преходящем значении земной жизни, подчас забывают, что эта жизнь все-таки продолжается от 50 до 80 лет, и что, следовательно, надо же определить практически ее содержание и ее законы.
– Даже как форма перехода к более совершенному строю жизни, моя философия середины хороша. Нельзя звать людей на высшую ступень, когда они еще на прошли назших.
– Какая пошлость! – воскликнут люди. Им покажется, что своими сомнениями я как будто обидел человека. А разве человек показал, что его способности выше моего представления? Нет. Напротив, жизнь его пока безмерно ниже той, какую я себе рисую в желанной возможности.
Нет нужды продолжать эти цитаты, да я и не могу этого сделать, если бы даже и хотел, потому что, повторяю, старая тетрадка мыслей сгорела. Скажу только, что ряд записей развивал основное мировоззрение и в отношении отдельных, частных проблем, как то: брак и половой вопрос, труд, наука, искусство, социальный вопрос, общественная деятельность, государство и т. д., – все – в качестве контроверзы к Толстому. Снова возвращался я в 1912–1913 годах и к подымавшемуся мной в первой беседе с Л. Н. Толстым вопросу о минимуме средств для удовлетворения необходимых житейских потребностей человека. Все это составляет предмет другой моей работы – книги «На весах жизни», первая, почти готовая редакция которой также сгорела в дни чешского восстания против немцев, а вторая пишется.
Быть может, яснополянские философские заметки мои были слабы, робки и недостаточно полны и систематичны, но, во всяком случае, для меня лично этот крутой и решительный поворот от Толстого и от чистого спиритуализма в направлении искания синтеза духовного и телесного начал определяться уже и тогда с полной ясностью и неотвратимостью. Не говорю уже о том, насколько искренен я был в своих исканиях. Поистине кровью сердца написаны были многие строки в зеленой тетради.
«Я мог бы не выкладывать всего этого на бумагу, – говорится у меня в одном месте в этой тетради, – но все равно это осталось бы бессознательным моим мировоззрением».
И в другом месте:
«Одно должен сказать, что, желая таким образом как бы «исправить» Толстого, я уже отнюдь не стремлюсь сохранить за своими взглядами название «толстовства». Не хочу потому, что цель моя вовсе не в том, чтобы, сознательно или бессознательно, «извратить» учение и вместе с тем воспользоваться его именем и авторитетом, а только в том, чтобы осветить для себя самого (и для других) свою (и человеческую) душу».
Таким образом, в то время руководило мною, в сущности, ничто иное, как стремление «исповедаться» хотя бы перед самим собой, стремление «уйти от лицемерия», как говорится в той же тетради.
До какой степени нуждался я тогда в подобном «исповедании», в том, чтобы так или иначе оформить и привести к одному знаменателю неясные и тревожные мои думы, показывает тот факт, что, осознав, наконец, свое расхождение с Толстым, я вдруг как-то успокоился внутренно и «стал легче, душевнее относиться к памяти Льва Николаевича» (запись в зеленой тетради). В самом деле, до тех пор неразрешенная внутренняя тяжба с Толстым мучила меня.
Чувствуя бессилие – перед лицом сомнений – того оружия, которое вручено мне было любимым учителем, я как бы разрывался в своей внутренней борьбе между верностью себе и любовью к своему духовному отцу, старался укрыться от его духовного взора, боялся поднять глаза, чтобы не встретиться с его взглядом и на вопрос: «Доволен ли, счастлив ли ты?» – не ответить: «Нет, не доволен, не счастлив и, уходя от тебя, ищу ответа у других и у своей собственной совести на те вопросы, разрешения которых ты не мог мне дать». Я, в самом деле, настолько всегда чувствовал духовное сопереживание любимого Льва Николаевича в своей жизни, что всякое умственное и нравственное разделение, расхождение с ним ложилось на мое сердце как вполне реальное и живое. «Мне подчас тяжело бывало на его могиле, – гласит продолжение той же записи из зеленой тетради. – А сегодня, сейчас, все выяснив, я хорошо был там, благодарил Льва Николаевича за все доброе, что он мне дал, и молился…»
Катарсис совершился.
Не могу не поделиться здесь еще воспоминаниями о моей беседе с Сережей Булыгиным по поводу беспокоивших меня сомнений. Я меньше всего надеялся на «сочувствие» с его стороны. Каково же было мое удивление, когда Сережа не только без осуждения выслушал меня, но заявил, что он как раз и сам думал о том же.
Мысли эти, хоть и не совсем сходившиеся с моими, были, как всегда, очень глубоки.
Когда останавливается духовная жизнь, – рассуждал Сережа, – можно жить внешней. Ибо Бог дал нам жизнь в избытке, поэтому не нужно, чтобы она замирала. Зовем же к духовной жизни потому, что она полнее, избыточнее внешней.
Отшельничество не нужно, но идеал духовной жизни и не влечет к нему: ибо в этой, земной жизни духовный рост совершается именно через внешние дела. И любовь к людям должна быть деятельная, а затворяться от людей нельзя.
Однако отсюда не следует, что нужно и можно жить всецело внешней жизнью. Почему? Потому что, – как выражался Сережа, – не все явления ее способствуют проявлению духовной жизни, не все явления ее прозрачны. Так, гнев заглушает сознание духовного «я». Половое чувство – также. А, например, веселье, в известных случаях и материальное обеспечение, не мешают воспринимать мир духовными очами, – бывают прозрачны.
Словом, можно жить внешней жизнью, но нельзя забывать, что именно религиозное миросозерцание делает ее прозрачной для восприятия духовных впечатлений.
Так говорил Сережа.
Я никогда не был в состоянии противостоять обаянию личного общения с Сережей Булыгиным. Его духовность, глубина и чистота действовали на меня неизменно возвышающим и успокаивающим образом.
«Да, – говорил я себе после беседы с ним, – он прав, как прав и Лев Николаевич: действительно, если наслаждение сделать целью, то наступает распущенность; если же духовность, то – мудрая сдержанность. И главное, чем больше духовности, тем больше облагораживаются отношения между людьми, тем ближе и достижимее становится Царство Божие на земле».
Все это казалось так верным и неопровержимым, – по крайней мере, теоретически.
А практически… практически ясно было, что наличность самого духовного мировоззрения не спасает большинство людей от вопиющих с этим мировоззрением расхождений. И в затушевке, в замалчивании, не только перед другими, но и перед самим собой этих расхождений – корень лжи, лжи личной и лжи принципиальной, философской и религиозной.
Единицы из десятков тысяч, подобно Сереже Булыгину или Сереже Попову, могут обойтись (не временно ли, по большей части?) без этих расхождений. Хвала им! О них-то и сказано Великим: «могий вместити – да вместит».
Но меня занимает не судьба героев, а судьба человечества.
Часть IVВ эпоху Октябрьской революции
Глава 1Октябрьская революция
Временное правительство – в тенетах буржуазии. – Его основная ошибка. – Октябрьская революция. – Черты сходства и расхождения между учениями Толстого и политического коммунизма. – Вооруженное восстание в Москве. – «Стуколка» в доме капиталиста. – Не осуществившийся замысел «мецената». – Агитационная деятельность членов Общества истинной свободы в память Л. Н. Толстого. – Толстовский кружок в Орехово-Зуеве. – Книги из библиотеки епископа Алеутского и Аляскинского. – Личное знакомство с П. А. Кропоткиным. – Посещение тюрем.
Свергнув царя и установив демократическую республику, Февральская революция все же осталась в рамках буржуазных пожеланий и, не выражая всего объема чаяний народных, шла всецело под знаком кадетской партии. Керенский и правосоциалистические круги, войдя в состав Временного правительства, оказались в полном смысле «пленниками буржуазии» и не сумели сохранить инициативу в своих руках. Главной ошибкой Временного правительства (которую оно при этом отнюдь не расценивало как ошибку) было упорное стремление продолжать войну рука об руку с бывшими союзниками царского правительства – буржуазными правительствами Запада. Народ – голодный, истомленный – стремился, наоборот, к скорейшему прекращению безмерно затянувшегося кровопролития, и наконец, под руководством Коммунистической партии, восстал против близорукой, глухой к его положению и классово эгоистической власти. Ленин и другие вожди Коммунистической партии объединили пролетариат в Петрограде, осуществили штурм Зимнего дворца и арест министров Временного правительства, председатель правительства Керенский бежал, и установилась новая власть – власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, первым шагом которой было прекращение