Переехав на Таганку, принялся за работу. По утрам и в свободные часы прогуливался по замерзшему саду внутри владения. Старался даже без особой нужды не выходить на улицу: атмосфера монастырского уединения была, как всегда, очень дорога мне. Хозяева, и старые, и молодые, были исключительно приветливы.
Вот тут-то, в доме Кузнецовых, и застала меня Октябрьская революция.
Когда из Петрограда пришли известия о происшедшем 25 октября (7 ноября) свержении Временного правительства и об учреждении Совета народных комиссаров, это показалось обитателям дома на Б. Алексеевской чем-то фантастическим и невероятным.
– Ленин – во главе правительства! Троцкий, Луначарский, Рыков, Рязанов, Ларин – народные комиссары. Вот так власть! До чего дожила Россия!.. Ну да ничего. Это – ненадолго. Чем хуже, тем лучше, – говорили старшие Кузнецовы.
Эту последнюю фразу – «чем хуже, тем лучше» – я потом часто слышал из уст умного и «образованного» Александра Ивановича. Он был глубоко убежден, что новая власть стоит перед неизбежным провалом, и оттого, по-видимому, даже не слишком беспокоился за себя и за свое, а также родителево, богатство.
Но вот загремели пушки и в Москве. Круги, цеплявшиеся за Временное правительство, решили оказать сопротивление новой власти. В Кремле заперлись эсеры и юнкера под начальством командующего войсками Московского военного округа полковника Рябцева, а большевики открыли орудийную пальбу по Кремлю с высот Андрониевского монастыря. Командовал ими новый, сменивший Рябцева командующий войсками «солдат Муралов» (так подписывался он под своими обращениями к населению). Рабочие по окраинам начали возводить баррикады и проволочные заграждения. Оказался кругом опутанным колючей проволокой и тот квартал на Б. Алексеевской, в который входил дом Кузнецовых: за два-три дома от Кузнецовых помещался в здании бывшего участка местный Военно-революционный комитет.
Обстрел Кремля, древней святыни российской, больно поразил многие сердца. Признаюсь, и мне тяжело было слышать орудийные выстрелы, направленные своими по «своим», русскими бойцами по своему же, русскому городу, с русским населением. Я, очевидно, не понимал еще тогда настоящим образом всей непереходимой глубины той пропасти, которая разделяла богатых и бедных, рабочего и капиталиста, хотя и принадлежавших к одному народу.
Движение по улицам прекратилось. Жители сидели, прячась по своим углам. Передавались подробности, часто преувеличенные, о произведенных разрушениях, о ранениях случайной публики на улицах, об убийстве какого-то гимназиста на Пречистенке и т. д. Люди охали и вздыхали. Так же, притаившись, сидели и мы на Б. Алексеевской.
Что делать? Завели карточную игру. Кто умел, играли в стуколку. Стуколка процветала с утра до вечера. А там, где-то вдали, гремели выстрелы. Решалась судьба защищавших Кремль юнкеров, решалась судьба старого строя.
И странным казалось это безделье молодых, здоровых людей, членов богатой буржуазной семьи, уклонившихся от непосредственного участия в боях и предоставивших другим защищать дорогой для богачей и капиталистов социальный строй. Почему бы им, в самом деле, не помочь юнкерам? Но буржуа вообще ничего не делали своими руками. Так и тут, отнюдь не будучи расположены подставлять лоб под пули, они были убеждены, что юнкера должны это сделать за них, а сами… отдавались стуколке.
Встал вопрос о моей прописке. Я посетил находившийся неподалеку от дома Кузнецовых участок. В пустых комнатах застал скромно одетого рабочего, который объяснил, что он назначен комиссаром участка, но к работе приступить не может: все служащие бойкотируют новую власть, на службу не явились, а ключи от шкафов и столов остались при них.
С братом Веной мы сделали не совсем безопасную «вылазку» на Красную площадь. Конечно, пешком: трамвай бездействовал. Великолепная площадь выглядела зловеще-пустынной. Спасские и Никольские ворота в Кремль были наглухо заперты. Одна из меньших башен Кремля, над рекой, была разбита пушечным ядром. Повреждена была и белая башня Никольских ворот. Глухо доносились издалека пушечные выстрелы. Бой продолжался.
Когда, наконец, Кремль сдался и бомбардировка прекратились, А И. Кузнецов предложил мне проехаться с ним на извозчике по городу, чтобы осмотреть изъяны, нанесенные боем городским строениям, а кроме того, навестить архитектора, разрабатывавшего план нового дома, который собирался построить себе Александр Иванович. Я принял это предложение.
Мы увидали повреждения, причиненные кремлевским башням, следы ядер на фасаде красного кирпичного здания Городской думы (ныне музея В. И. Ленина), сбитую майолику на фронтоне гостиницы «Метрополь» на Театральной площади, одну-две изувеченные колокольни на Поварской улице.
– Так, так! Чем хуже, тем лучше, – повторял Александр Иванович, как попугай.
Чувствовал ли он, что приходит конец его богатству, его могуществу? Мне кажется, да. Но может быть, не хотел этого показывать.
В одном из переулков на Поварской или на Малой Никитской мы нашли небольшой одноэтажный особнячок профессора Московского технического училища Кузнецова. Это и был тот архитектор, которому Александр Иванович заказал разработку проекта нового дома. Невысокий, худощавый человек лет 40–45, с одними усами и с серьезными глазами на несколько утомленном, бледном лице, профессор Кузнецов встретил своего богатого заказчика и однофамильца любезно, но отнюдь не подобострастно. Развернул перед нами большой лист александрийской бумаги с почти законченным проектом.
Я заглянул в лист и ахнул: Александр Иванович строил себе дворец. Продолговатое двухэтажное здание с куполом, в классическом стиле, смягченном подробностями в духе ампир. И чего-чего только там не было! – и роскошные гостиные, и большой кабинет, и библиотека, и концертный зал, и картинная галерея. (Александр Иванович, кстати сказать, в последние годы начал скупать – уж подлинные ли или поддельные, не берусь судить – картины старых европейских мастеров, платя за них большие деньги.) В сутеррене[87] должны были помещаться зал для кинематографических сеансов и фотографическая лаборатория. Сколько припоминаю, еще какая-то лаборатория значилась в проекте. Дом должен был удовлетворить всем прихотям очень богатого и хоть поверхностно, но широко образованного человека. Это была странная, великолепная и, в сущности, болезненно-эгоистическая фантазия представителя гибнущего, отживающего свой век капитализма.
Александр Иванович внимательно просматривал проект. Одно, почти боком положенное, овальное окошечко где-то на лестнице показалось ему излишним, но профессор-архитектор объяснил, что такое же имеется в здании Румянцевского музея, и заказчик смирился. Потолковали еще о проекте. Профессор обещался закончить его как можно скорее. Мы поблагодарили его за любезный показ и вышли.
И опять я подумал: не отпевал ли Александр Иванович свой проект? Или он в самом деле надеялся еще на его осуществление?
От брата Вени я узнал потом, что Александр Иванович собирался в будущем завещать свой особняк-дворец городу Москве. Его, кажется, пленяли лавры Третьякова. О, это был бы замечательный памятник эпохи наивысшего развития капитализма непосредственно перед его крахом! Но надо ли говорить, что ничего, конечно, из проекта двух Кузнецовых, мануфактуриста и архитектора, не получилось? Еще не родившись, проект этот был навсегда погребен революционным переворотом в России. В стране нашей было после того построено много дворцов, но все они должны были служить и служат не единице, не лицу, а коллективу, обществу, народу. Единицы же не отвлекают на себя столько внимания архитекторов, художников, рабочих и довольствуются обыкновенными, удобными, но скромными квартирами.
Наш с Александром Ивановичем объезд Москвы, во всяком случае, показал, что и в древней столице переворот совершился и что теперь здесь устанавливается власть рабоче-крестьянского правительства во главе с пламенным революционером Лениным. Правда, не все сразу признали в Москве новую власть. Большая часть интеллигенции сначала бойкотировала новое правительство. Тех видных представителей интеллигенции, которые, как писатель И. И. Ясинский, поэт Валерий Брюсов и др., признали новый строй и вошли в число его деятелей, можно по пальцам перечесть. Остальные уклонялись от всякого участия в государственной деятельности, хотя их к этому и приглашали. Чиновники многих, и даже самых важных в административном и хозяйственном отношении учреждений, перестали ходить на службу. Не получая жалованья, они и их жены предпочитали продавать на улицах города газеты, спички и тому подобную мелочь.
Правительство в Петрограде боролось с попытками контрреволюции вроде наступления казачьих отрядов ген. Краснова, восстания юнкеров под руководством эсеровской организации «Комитет спасения родины и революции» и т. д. Немало хлопот доставила коммунистам оппозиция то правого, то левого крыла в их собственной партии. С большими трудностями (убийство генерала Духонина солдатами) произведена была смена верховного главнокомандующего в армии. Несколько позже разразилось восстание левых эсеров, перед этим заключивших с коммунистами соглашение о едином фронте. Тем не менее правительство Ленина, проявлявшее изумительную энергию и стойкость, держалось и с каждым днем укреплялось все более и более. Крепли и росли отряды Красной гвардии, преобразованной впоследствии в Красную армию. Я видел, с чего начиналась эта покрывшая себя в 1940-х годах неувядаемой славой как спасительница Отечества армия: это были на первых порах разношерстные небольшие отряды рабочих разных возрастов в своей обыкновенной, рабочей одежде, вооруженных чем попало. И, однако, красногвардейцы маршировали по городу в военном строю, хоть и не очень правильном, а на лицах их были написаны решимость и мужество. Начал действовать и орган пролетарского террора – Всероссийская чрезвычайная комиссия во главе с Феликсом Дзержинским, имя которого скоро сде