христианской Церковью, все возрождающейся под разными наименованиями и снова и снова очищающейся от вносимых в нее хитрыми или невежественными людьми суеверных представлений, именно и следует считать это прогрессивное сектантство, тогда как то, что мы называем Церковью, – католической ли, православной ли, все равно, – является как раз ничем иным, как вредной, суеверной ересью.
На собрании в университете я, между прочим, встретился в перерыве с возмужавшим и обзаведшимся пушком над губами и на бороде сибиряком Вениамином Тверитиным, три года тому назад самым юным участником воззвания «Опомнитесь, люди-братья» и автором другого, тобольского, еще более резкого воззвания против войны. Мне говорили о Тверитине, что он усвоил мировоззрение Коммунистической партии, но сам я спросить его об этом не успел. Он был не один и торопился уходить. Я очень пожалел, что пытливый юноша не остается на мой доклад. Мы дружелюбно улыбнулись друг другу – больше в жизни не встречались. Ничего не знаю о его дальнейшей судьбе.
Летом 1918 года я отправился на Таганку, в дом, принадлежавший раньше Кузнецовым, чтобы разыскать свои книги, находившиеся временно в комнате моего брата Вениамина. Несколько месяцев тому назад он уехал с Кузнецовыми на юг и до сих пор не возвращался, а между тем дом, как я знал, конфискован был под народную библиотеку имени В. О. Ключевского. Вопрос шел о книгах ценных: 80 томах Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, приобретенного мною еще гимназистом в Томске, полном собрании сочинений Шекспира под редакцией проф. С. А. Венгерова и др. От заведующей библиотекой я узнал, что вся обстановка дома Кузнецовых, а также посуда, белье, книги, картины и т. д., были вывезены одним из советских учреждений и находятся неизвестно где. Вместе с имуществом богатых владельцев дома забрано было и все то, что нашли в комнате репетитора. Заведующая даже провела меня в эту комнату, и я убедился, что о моих книгах там и помину не оставалось. Я понимал, конечно, что в ветроломе революции и не могло быть иначе: ведь дом Кузнецовых был фабрикантский, капиталистский в полном смысле, а разбираться в том, что принадлежало отсутствующим хозяевам или их репетитору-студенту было, конечно, некогда. Не цепляясь и сам за собственность, я спокойно принял известие о потере книг и, поблагодаривши заведующую библиотекой, хотел было уже удалиться, как она задержала меня на минуту и принесла пачку семейных кузнецовских фотографий, найденных в разных углах дома.
– Если вы видаете бывших хозяев, пожалуйста, передайте им эти фотографии.
Я поблагодарил и спросил, не могу ли я, вместе с фотографиями, передать Кузнецовым и том «Добротолюбия», валявшийся на одном из подоконников.
– Взгляните: вот – ярлычок кузнецовской библиотеки!
– Пожалуйста!.. Это что? «Добротолюбие»… Ах, это – религиозного содержания. Нам такие книги не нужны. Если бы вы ее не взяли, пришлось бы ее сжечь.
– Сжечь?!
– Ну да. А на что же она?.. У нас много таких книг, которые придется сжигать. Весь чердак завален ими.
– Что вы говорите?! Значит, это кузнецовские книги?
– Нет, это – библиотека епископа Владимира, которая была к нам привезена из Андрониевского монастыря. Но это все – книги религиозного содержания, и мы должны их сжечь. Подымитесь на чердак и поройтесь в них. Если найдете что-нибудь достойное внимания, то можете взять себе.
– Мне лично ничего не нужно, но мы как раз сейчас составляем библиотеку для Общества истинной свободы в память Л. Н. Толстого, и я был бы очень рад, если бы среди ваших книг нашлось что-нибудь подходящее.
– Пожалуйста!..
Заведующая проводила меня на чердак, и я увидал огромное и хорошо освещенное через слуховые окна помещение, которое сплошь завалено было книгами, по большей части хорошо переплетенными. Я нагнулся и поднял одну книжку. Она оказалась «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского, в переводе Победоносцева, издания 1869 года, в цельном кожаном переплете и с печатью на титульном листе: «Епископа Алеутского и Аляскинского». (Епископом этим и был когда-то епископ Владимир.)
– Да, здесь, по-видимому, многое годится для нас, – сказал я. – Сколько же книг я могу взять?
– Да сколько хотите, хоть целый воз!
– Но мне придется сначала все это просмотреть, потому что хлама я брать не хочу. Сколько времени могу я посвятить на осмотр?
– Сколько хотите!
…Я проработал на чердаке часа два и отобрал огромную кучу книг: сочинений по истории религии и Церкви, по истории философии, творений «отцов Церкви», книг о сектантстве, даже сочинений Толстого, только. на английском языке, и пр. Повидавшись снова с заведующей библиотекой, я сообщил ей о результатах своих поисков и о том, что мне нужно нанять подводу и пригласить кого-нибудь на помощь для переноски книг, так что я должен на некоторое время удалиться.
Стереотипное:
– Пожалуйста!..
Я отправился в Толстовский музей, разыскал М. Хороша, нанял ломового извозчика и явился снова на Б. Александровскую улицу. Мы с Мотей перетаскали все отобранные книги на подводу и свезли их в Газетный переулок, где помещалась библиотека Общества истинной свободы.
«Подражание Христу» – чудеснейшую книгу, написанную католическим «Сережей Булыгиным» (такова высота и чистота ее тона!), – я взял себе на память о приключении с вывозом книг «епископа Алеутского и Аляскинского». Она и до сих пор хранится в моей миниатюрной, но тем более дорогой для меня библиотеке.
Помнится, на вторую половину 1918 года падает мое знакомство с знаменитым анархистом П. А. Кропоткиным, как известно, возвратившимся в Россию из эмиграции вскоре после Февральской революции. Одна умная и энергичная дама, по фамилии Лебедева, состоявшая членом совета Московского вегетарианского общества, была женою одного из более молодых друзей писателя и революционера, и через нее именно состоялось мое знакомство с ним.
От Лебедевой мы знали, что старик Кропоткин отличался исключительной принципиальностью. Он отказался, между прочим, от особого пайка, предложенного ему правительством, считая, что, принявши этот паек, он нарушил бы свои анархические убеждения. Жил он очень скромно, на средства, зарабатываемые литературным трудом. Его жена Софья Григорьевна разделяла его взгляды и образ жизни. Я явился к П. А. Кропоткину вечером к чаю, как это было заранее условлено через супругов Лебедевых, и притом не один, а с своим «старым другом», 18-летней Соней Толстой, дочерью Андрея Львовича.
Кропоткины квартировали тогда, снимая две комнаты, в старинном барском особняке с колоннами, на Малой Никитской (ныне – улице Качалова). Когда мы входили в кабинет-гостиную-столовую П. А. Кропоткина, он заботливо поднялся из-за пианино, на котором что-то разбирал, и дружески нас приветствовал. Наружность седого, длиннобородого и круглоголового автора «Записок революционера» вполне соответствовала его общеизвестным портретам. На глазах – очки. На тонких, старческих губах – приветливая улыбка. К этому можно еще добавить: движения – мягкие, деликатные.
О Кропоткине говорили, что по жизни этот грозный анархист был настоящим христианином. Видя его, нельзя было сомневаться, что это так.
Через несколько минут из соседней комнаты вышла супруга Петра Алексеевича, Софья Григорьевна, с которой я впоследствии сошелся лучше и ближе и к которой всегда питал чувства искреннего уважения и любви.
Кропоткин особенно обрадовался юной Софье Андреевне. Почти весь вечер он сидел около нее и говорил с ней, расспрашивая Соню о ее занятиях и жизни и не подымая «больших» вопросов. Мы узнали, что он чувствует себя хорошо, много пишет и много играет на пианино. Теперь он особенно занят своей «Этикой» (книга эта, как известно, осталась не законченной Петром Алексеевичем). В политической жизни принимать участие не собирается. Очень хотел бы осмотреть музей Л. Н. Толстого, – мы условились относительно дня посещения музея.
Обоим нам Кропоткин вписал свои изречения в наши литературные альбомы.
Узнавши, между прочим, что по состоянию своего здоровья Кропоткин не может есть черного хлеба, а достать белый хлеб в Москве тогда было почти невозможно, я прислал ему потом белых сухарей – из посылки, полученной мною от матери из Сибири. Кропоткины были за это очень благодарны.
Когда пришел день, назначенный П. А. Кропоткиным для осмотра музея Л. Н. Толстого, я с нетерпением ожидал появления симпатичного старика в тогдашнем помещении музея на Поварской ул. (ныне ул. Воровского). И он пришел, с женой, но, как оказалось, только для того, чтобы извиниться в том, что в этот день и час он, к сожалению, не может осматривать музея: какое-то обстоятельство ему помешало.
Я восхищен был этой европейской точностью и деликатностью Петра Алексеевича и Софьи Григорьевны и высказал им свое величайшее огорчение, что они должны были напрасно проделать путь от своего дома до музея:
– Не стоило об этом беспокоиться! – восклицал я, отлично понимая в то же время, что истинно культурный человек и не мог поступить иначе.
Но Кропоткин ответил, что он чрезвычайно любит московские бульвары и что ему доставило большое удовольствие пройтись по дороге к музею, по Никитскому и Пречистенскому бульварам.
Затем старички-супруги попрощались и – были таковы.
В музей Кропоткин пришел в другой раз и осмотрел его подробно и с большим интересом.
До чего своеобразна была пореволюционная атмосфера, поскольку мы могли ее наблюдать и чувствовать в Москве, показывает история одного любопытного предприятия Общества истинной свободы, – предприятия, которое могло осуществиться только при содействии новой власти. Я имею в виду хождение единомышленников Л. Н. Толстого по тюрьмам с целью посещения арестованных, бесед с ними и раздачи им книг для чтения.
Мысль о посещении тюрем подана была совету общества мною. Я исходил при этом из собственного опыта длительного сиденья в тюрьме, когда часто человек чувствует себя и видит других вокруг себя в по