ложении всеми заброшенных, забытых и совершенно одиноких людей. Хотелось, пользуясь установившейся свободой, проникнуть снова в эти мрачные места за железными дверями под замками и с решетками в окнах и хоть на несколько часов разделить участь тех, кто там томится. И если не быть полезным, нужным заключенным, не облегчить существенно их жизнь, то хоть немного развлечь их и скрасить для них монотонность тюремного быта новым лишним впечатлением.
Мысль эта встречена была сочувственно в совете ОИС, которым и возбуждено было перед комиссаром тюремного ведомства и перед московской тюремной инспекцией ходатайство о том, чтобы членам общества предоставлено было право посещения московских тюрем для устройства неполитических собеседований и чтений с арестованными, для раздачи им сочинений Л. Н. Толстого и других авторов.
Надо было обладать большой долей идеализма, а также искреннего убеждения в прогрессивности и народности новой власти, чтобы верить, что подобное ходатайство может быть удовлетворено. А между тем разрешение на посещение тюрем мы получили, да еще в какой милой и далекой от всякой официальности форме! Комиссаром тюремного ведомства состоял в то время один рабочий (к сожалению, не помню его фамилии). От него и получилось требуемое разрешение, написанное комиссаром от руки, безграмотно, каракулями, – без всяких номеров, печатей и т. п., на простой почтовой открытке. Помню, как переходила из рук в руки эта открытка в доме Чертковых и как все мы радостно и с любопытством ее рассматривали, переворачивая то на одну, то на другую сторону. В открытке указывалось, где мы можем получить письменные разрешения на посещение тюрем. Все необходимые шаги были предприняты, и скоро произошло невиданное: ряд членов ОИС подходил к наглухо запертым, тяжелым дверям разных тюрем, предъявлял свои «мандаты», – и двери тюрем раскрывались перед ними. Раскрывались не для того, чтобы затем захлопнуться и уже не выпускать новые жертвы на свободу (как это бывало с нами в прошлом), но с сохранением за нами права, обойдя тюрьму, выйти через два или три часа обратно.
Помню, как я стоял впервые перед окованной железом входной дверью Бутырской тюрьмы и как на мой стук открылся «глазок» и строгий часовой ледяным тоном, на низких нотах осведомился у меня, что мне нужно.
– Я – член совета Общества истинной свободы в память Льва Николаевича Толстого, – отвечал я. – Тюремной инспекцией предоставлено мне право посещения тюрьмы. Разрешение со мной. Доложите начальнику.
Часовой молча захлопнул «глазок» и ушел, а я с волнением ожидал, что будет дальше. Воспоминания о тульской тюрьме и о высоком духовном состоянии, пережитом в ней, были еще живы в душе, и тюрьма не столько страшила, сколько тянула к себе: хотелось опять, хоть ненадолго, очутиться в этом мире «отверженных» и снова почувствовать также и себя «отверженным», отошедшим от «мира сего» и вознесенным в мир духовный, в мир самоотречения и смирения.
Но вот снова слышатся за дверью тяжелые шаги часового. Гремит замок, дверь открывается, и я вхожу. В канцелярии просматривают мое удостоверение и – ведут в тюрьму.
Я никогда не «сидел» в Бутырской тюрьме, и меня поразило это грандиозное здание, с его открытыми длинными железными галереями, идущими вдоль стен с камерами, на всем пространстве от первого до четвертого этажа, и с бесконечными железными лестницами и переходами.
– Куда хотите? В общие или в одиночные камеры? – спрашивает меня надзиратель со связкой ключей у пояса.
– В одиночные!
И опять – замок гремит, тяжелая дверь открывается. Неизвестный мне человек во френче и в сапогах испуганно, как мне показалось, вскакивает с своего места. Койка, стол, табурет – все знакомо, все такое же, как было «там», у меня. Только окно находится на более высоком уровне: ни подойти к нему, ни выглянуть наружу нельзя.
Первый арестант, к которому я попал в Бутырской тюрьме, был политический заключенный, социал-демократ, по фамилии Моисеенко. (Помню и фамилию.) Молодой еще, полный энергии и, видимо, способный и образованный человек, с хорошим русским языком. И только очутившись перед ним, я понял, как тяжело мое положение: в самом деле, каким образом мог арестованный объяснить себе мое появление, – появление не служащего, а частного лица – в его камере?!
Объяснился, как мог. Арестованный отнесся ко мне как будто с доверием, но разговор развивался «неправильно»: не очень прислушиваясь к моим утешениям и ободрениям, заключенный интересовался, главным образом, тем, не могу ли я помочь ему оправдаться и выйти на свободу.
То же повторилось в следующей камере, и еще в следующей и следующей. Повсюду я раздавал книги (Обществом истинной свободы отпущена была на книги для тюремных сидельцев определенная сумма). Посещал позже, в следующие дни, и общие камеры, в которых содержались уголовные арестанты. Иногда большое число арестованных специально сводилось из разных камер в одну большую и свободную комнату, служившую аудиторией, и я читал лекцию. Лекции прослушивались внимательно, книги принимались, за посещение арестанты выражали признательность, просили обязательно приходить еще, но… в то же время совали мне потихоньку письма для вручения или для отсылки их близким, просили навести справки или похлопотать по их делу, постараться так или иначе приблизить срок их освобождения из тюрьмы. И я видел, что этот интерес к скорейшему разрешению своего положения, к скорейшему освобождению, эта горячая, безумная жажда свободы является доминирующим чувством у заключенного в тюрьму человека и стоит над каким бы то ни было другим интересом.
И мне ясно стало, что игра моя фальшива: что дать свободы этим людям я не могу, а ничего другого им не нужно. И я невольно стал охладевать к посещению тюрьмы, пропуская чаще и чаще назначенные сроки посещения и стараясь взвалить это дело на другого товарища, тоже посещавшего Бутырскую тюрьму: почтенного А. И. Турчанинова, пожилого, скромного, интеллигентного и великодушного «толстовца».
Но решительно то же самое испытывали и другие члены ОИС, взявшие на себя нелегкую миссию посещения тюрем: и А. И. Турчанинов, и К. С. Шохор-Троцкий, посещавший Таганскую тюрьму, и молодые друзья наши Мотя Хорош, Саша Никитин-Хованский и Н. С. Варфоломеев, посещавшие Сокольническую исправительную тюрьму, и Н. В. Троицкий, навещавший общетюремную больницу, а также женщины – О. А. Дашкевич, К. Д. Платонова и Ю. А. Радина, посещавшие женские тюрьмы.
Нельзя было отрицать, что посещения членов ОИС все же давали кое-что заключенным. Часто общение с ними бывало серьезным, глубоким и оставляло, казалось, заметный след в душах обеих сторон: и у посещаемых, и у посещающих. Получен был из тюрем ряд писем, подтверждающих этот вывод. Например, некто Шадрин, содержавшийся в одиночной камере № 12 Бутырской тюрьмы, писал 18 января 1918 года В. Г. Черткову, как редактору журнала «Единение»:
«…На днях меня посетил бывший секретарь Л. Н. Толстого Б. и дал мне неизданной раньше, при самодержавии, литературы Льва Николаевича: 2 номера журнала «Голос Толстого и единение», брошюры (Л. Н. Толстого. – В. Б.) «О патриотизме», «Письмо к революционеру», «Политическим деятелям» и воззвание к враждующим русским людям. Прочитав все это по нескольку раз, передо мной открылся совершенно неведомый мне до сего времени, совсем иной мир, чем тот, в котором мы пресмыкаемся сейчас. Я только теперь проснулся от долгой, болезненной спячки, вечной ночи, и теперь мне стало все так ясно, просто и светло. Темница с каменными сырыми стенами и крошечным окошком стала казаться мне как цветочная оранжерея. Кругом все видать и слыхать[89]».
Такие письма не могли нас не радовать. Но все же посещения тюрем стали для всех тяжелы и мало-помалу сами, без какого бы то ни было давления или нажима со стороны властей, сошли на нет и прекратились. Тяжело бывало, главное, уходить из тюрем, оставляя в их тесных и душных камерах всех других заключенных.
Мы, впрочем, не умыли окончательно рук, отказавшись от посещения тюрем. Нам казалось, что о положении арестованных надо довести до сведения властей, обратив их внимание, главное, на чрезвычайную перегруженность мест заключения. Мы нередко встречали в тюрьмах лиц, попавших в них по недоразумению и тщетно ожидавших разбора их дела. Другие из заключенных, если даже и были виноваты, давно уже отбыли тот срок заключения, к которому они могли быть присуждены за свой поступок. Но разбором их дел никто не занимался. Новая власть, возникшая после Октябрьской революции, еще не сконструировалась окончательно, деятели старого суда отошли от нее, следствие не велось, суды не функционировали, – и несчастные арестанты должны были все это выносить на своих спинах, потому что не только из тюрем никого не выпускали, но туда еще подсаживали все новых и новых сидельцев. Арестанты не знали своей судьбы: сколько им сидеть, когда их выпустят, кто займется их делом. А тут еще к угнетенному моральному состоянию примешивался голод в самом прямом смысле этого слова, потому что скудный и без того тюремный паек был значительно сокращен вследствие продовольственного кризиса. Отапливались тюрьмы тоже недостаточно, и арестанты страдали от холода. В таком же положении находились и дети, заключенные в Сокольническую исправительную тюрьму.
Чтобы помочь как-нибудь делу разгрузки тюрем, совет ОИС, по предложению членов общества, посещавших тюрьмы, обратился с особым письмом к некоторым представителям московской адвокатуры, призывая их и их товарищей забыть на время о политических разногласиях с представителями новой власти и во имя человечности и милосердия, пользуясь Обществом истинной свободы в качестве посредника и как бы нейтральной почвы, войти в сношения с правительством только специально для данного случая, именно для дела разгрузки тюрем от ненужных и невинных даже с юридической точки зрения, лишних жертв.
Тут можно было бы сделать очень много и добиться прекрасных результатов, потому что революционная власть еще не обросла бюрократическими предрассудками и не боялась никаких смелых шагов, если только она считала их действительно полезными и нужными. Говорю так не голословно, а на основании того факта, что выдающиеся, стоящие у власти члены Коммунистической партии, с которыми я вел переговоры через Ем. М. Ярославского,