соглашались работать в деле разгрузки тюрем с теми юристами-адвокатами, которых укажет совет ОИС. Но что же вышло? Адвокаты-политиканы сорвали соглашение.
На состоявшемся совещании группы адвокатов, где мною сделан был доклад о тяжелом положении заключенных в тюрьмах, проект ОИС о совместном с правительством рассмотрении всех дел заключенных юристами-специалистами был после всестороннего обсуждения отклонен, – при том отклонен именно по политическим мотивам. Либеральные адвокаты не хотели себя «уронить», начав работать с вышедшей из революции властью. Помню, этот фанатизм, эта узость произвели и на меня, и на других членов совета ОИС самое гнетущее впечатление.
Мы могли только еще возбудить перед политическим Красным Крестом, заботившимся о политических заключенных, вопрос о распространении его внимания и помощи также и на уголовных арестантов, и это было нам обещано. Помню, как, явившись в начале лета 1918 года для переговоров на заседание комитета политического Красного Креста, я, при входе из светлой передней в большую, полутемную и прохладную гостиную встречен был с особой любезностью симпатичной и худощавой пожилой женщиной в гладком черном платье, фигура которой была ярко освещена через открытую дверь и о которой я только после заседания узнал, что это была супруга А. М. Горького, выдающаяся и самоотверженная общественница Екатерина Павловна Пешкова. Она-то и руководила деятельностью политического Красного Креста. Слову ее, конечно, можно было верить.
Глава 2Лето в г. Владимире-на-Клязьме и речи о Толстом и современности в Москве и в Петрограде
Прерванная поездка в Сибирь. – Лето в г. Владимире-на-Клязьме. – Покосы. – Памятники древности. – Путешествие пешком в г. Суздаль. – Боголюбово. – Церковь Покрова на р. Нерли. – Суздальские монастыри. – Царская тюрьма для сектантов. – 90-летие со дня рождения Л. Н. Толстого. – Детское утро Т. Л. Сухотиной-Толстой в Москве. – Речь на тему: «Лев Толстой и наша современность». – Выступления в зале Тенишевского училища и в конференц-зале Академии наук в Петрограде. – Д. С. Мережковский в роли капельдинера на моей лекции. – Ф. И. Шаляпин в «Русалке» Даргомыжского.
С 1914 года я не был на своей родине, в Сибири, и не навещал матери. Я решил сделать это летом 1918 года. Впервые отправился я в Сибирь не через Тулу – Самару, а через Вологду – Вятку. Мне доказали, что северный путь короче. На одной из больших станций за Вологдой поезд наш задержали, и мы простояли на этой станции два или три дня. Сначала никто не понимал, в чем дело, а потом оказалось, что дальше, под Вяткой, восстали пленные чехословаки, организованные в особые военные отряды, вследствие чего сообщение с Сибирью было временно прервано. Сначала все рассчитывали, что восстание будет быстро ликвидировано и что движение железнодорожное все же возобновится, но потом нам объявили, что поезд дальше не пойдет, и предложили всем вернуться восвояси.
Движение поездов на восток, в Сибирь, не возобновлялось с тех пор в течение… двух лет. Мятеж чехословаков, задержавшихся в Самаре, в Казани и отступивших все же, в конце концов, на Урал, слился с восстанием адмирала Колчака. Сибирь обратилась в новый плацдарм контрреволюции, сношения с сибирскими городами прекратились, и в течение двух лет я уже ничего не слыхал ни о своей матери, ни о сестре Наде. Между тем, последняя успела за эти два года выйти замуж за врача д-ра Шваненберга, потерять мужа, погибшего во время тифозной эпидемии, и остаться молодой вдовой с маленькой дочкой на руках.
На обратном пути из Вологды в Москву я познакомился в вагоне с симпатичным спутником, мещанином и домовладельцем г. Владимира-на-Клязьме, который, узнав, что я хотел бы летом где-нибудь отдохнуть и поработать литературно, предложил мне поселиться у него. Мне предоставлялись, за весьма умеренную плату, и отдельная комната, и вегетарианский стол. Я принял это предложение и… вместо Томска очутился в древнем стольном русском городе, овеянном столькими воспоминаниями о князьках и князьях-феодалах, об их гражданской, строительной и художественной деятельности, об их взаимной борьбе и о кровавых столкновениях с кочевниками-татарами.
Жил я во Владимире хоть и уединенно, но очень счастливо. В этой жизни совмещалось многое, особенно радовавшее мою душу, и прежде всего обаятельная природа владимирских окрестностей и наслаждение чудными образцами древней национальной архитектуры, тихий, спокойный уклад жизни небольшого, уютного русского города, напоминавшего мне в этом отношении родной Кузнецк, и, наконец, воспоминание о покойном Рафаиле Буткевиче, жившем во Владимире в ссылке, а потом здесь же арестованном в 1915 году за подписание воззвания «Опомнитесь, люди-братья» и просидевшем долго в местной тюрьме, – все это делало для меня Владимир не чужим, а «своим», родным городом.
Хотя революция уже обожгла своим дыханием и древний, маленький и тихий Владимир, и украшенное колоннадой здание бывшего Дворянского собрания на главной улице стало цитаделью новой власти, но быт городка в 1918 году все же еще не переменился. Так же сидели в своих уютных деревянных особнячках и домиках, окруженных вишневыми садами, местные ех-дворяне и мещане, так же действовал базар, куда съезжались крестьяне из ближайших деревень, так же звонили колокола церквей и монастырей, так же тихи и малолюдны были немощеные, но чистенькие и приглядные улицы.
В начале лета Владимир весь утопал в пышно цветущих вишневых садах, и это придавало ему много поэзии. И при домике моего хозяина имелся прелестный небольшой вишневый сад, в который я любил выходить, чтобы сквозь сетку веток, облитых пеной белых, розоватых цветов, полюбоваться высоким и теплым голубым небом.
Охотно уходил я также в овраги и поля, густо заросшие травой и цветами, за околицей города, и подолгу, бывало, лежал там, с книгой или без книги, в густой траве, наслаждаясь солнечным теплом и слушая стрекотание кузнечиков. Или принимал солнечные ванны, расположившись на высоких, оголенных, как скалы, глинистых береговых уступах над исторической Клязьмой, к юго-западу от города.
Вместе с хозяином хаживал я также на широкую пойму за Клязьмой, помогая ему обкосить, совместно с десятками других горожан, общие городские покосы, занимавшие огромное пространство. Выходили мы из дому до зари, запасшись хлебом и провизией на целый день, и начинали работу с раннего утра, как только засветит солнце. Сначала сплошной туман обволакивал всю окрестность, но потом туман редел и стлался все ниже и ниже, и так весело было наблюдать, как выныривали из него темные, плечистые фигуры косцов в рубахах – косцов, шедших в одну линию друг за другом, – и слышать, как со всех сторон раздавалось дружное: джик! джик!..
А потом – совместное точенье кос, отдых, завтрак, обед, костры, купанье…
Именно владимирские впечатления и их поэзия воскресли во мне, когда в 1948 году я прочел в одном из советских журналов талантливое стихотворение Н. Рыленкова:
Если ты умывался росой на рассвете,
Утирался цветным полотенцем зари,
То вовек не забудешь, по русской примете,
Как выходят на первый прогон косари.
И когда зацветет на лугах медуница,
Загустеет, как мед, отстоявшийся зной,
Где бы ты ни был, тебе непременно приснится
Костерок косарей на опушке лесной.
Он погаснет и вспыхнет далече, далече,
У истоков прозрачной, как детство, реки.
И опять ты поверишь в счастливые встречи,
В то, что все расстоянья близки!..
А памятники древней славы Владимира! Вот они возвышаются на высоком обрывистом берегу над рекой, далеко видные с заречной поймы, знаменитые белокаменные соборы: Успенский, Дмитровский, рядом – церковь Рождественского монастыря.
«Проста и органична композиция памятников Владимира: план приближается к квадрату, стены с трехчастным делением и четыре столба внутри церкви высоко поднимают своды, создавая удлиненные и необыкновенно изящные пропорции. Архитектурные детали – тянущиеся во всю высоту здания колонки с резными капителями, обнимающий здание пояс из арочек, перспективные порталы и обрамления узких окон – не дробят, а лишь подчеркивают стройность архитектурной системы. Строительный материал – белый известковый камень – послушен руке резчика, и зодчий то покрывает стены сплошным орнаментальным узором, то скупо распределяет «прилепы» в верхней части стен, располагая их в строго геометрическом порядке» (Памятники русской архитектуры, 1946).
Подумать только, что владимирский Успенский собор, воздвигнутый великим князем Андреем Боголюбским в 1158 году, послужил прототипом для гораздо более позднего Успенского собора в Москве, построенного Аристотелем Фиоравенти! Собор этот привлекателен не столько снаружи (древний стиль не сохранился точно), сколько внутри. Я любил его высокие своды, нарядные стены с фресками работы Андрея Рублева и Даниила, потемневшие, но все же прекрасные, полные нераскрытого мистического содержания иконы, узкие переходы с княжескими гробницами, шлем и железные стрелы XII века, покоящиеся на гробе князя Изяслава, – всю его несовременную, «нездешнюю», музейную красоту, уводящую нас в далекое прошлое или приводящую это прошлое к нам.
Успенский собор производил на меня особенное впечатление еще и по воспоминанию об одной картине. Имею в виду картину художника…[90] репродукцию которой я, еще гимназистом младших классов, встретил в «Ниве» или в каком-то другом русском журнале. На картине запечатлен трагический эпизод, имевший место именно здесь, во владимирском Успенском соборе, в 1238 году. На город напали татары. Великий князь отсутствовал: он собирал войска для отражения врага. Его жена и дети с престарелым митрополитом укрылись на хорах в здании Успенского собора. Степные хищники подожгли собор – и все находившиеся в нем погибли. Именно гибель княжеск