ого семейства и послужила темой для исключительно эффектной, патетической картины, содержание которой до сих пор живо в моем воображении: посередине подымается высокая фигура убеленного сединами митрополита, в полном облачении, с крестом в руках и с глазами, обращенными к небу, а вокруг старца-архипастыря сгрудились и прижимаются к нему, как к «последней защите», упавшие на колени женщины и дети. Из-под пола выбиваются языки пламени и клубы дыма, заволакивающие хоры.
Сердце мое трепетало от сознания, что я нахожусь на месте, где разыгралось это ужасное, мрачное событие древней русской истории.
Стоящий рядом и меньший по размерам Дмитровский собор хранил на внутренней стороне своих стен ценнейшие древние фрески, изображающие святых и ангелов, но еще более поражал изяществом внешнего вида: удивительный стройностью и легкостью летящих кверху масс, а главное, покрывающим снаружи всю верхнюю половину храма широким и великолепным «чехлом» чудесных, тесаных из белого камня, прихотливых и разнообразных по содержанию рельефных изображений: святых, человека, зверей, птиц, цветов и листьев.
Не раз заходил я в собор так называемого Княгинина Успенского женского монастыря, связанного с воспоминаниями о несчастной Ксении Годуновой, жившей здесь в заточении. И здесь – та же древность, та же красота церковной архитектуры и убранства, а вдобавок еще и женский монашеский хор и древний, помпезный ритуал богослужений, настраивающие на мистически-религиозный или, если хотите, на эстетическо-романтический лад.
Посещал я и очень интересный церковно-исторический музей во Владимире, где меня тоже трогали остатки старины, иногда прекрасной, – в иконной живописи, например, – а то так просто незатейливой, но зато подлинной, вроде древних крестов с куполов владимирских соборов.
В западной части города возвышался знаменитый памятник гражданской архитектуры XII столетия – Золотые ворота. Правда, они не раз перестраивались, но все же сооружение это крайне своеобразно. Я посетил и надвратную церковь, помещающуюся в верхней части ворот. Был воскресный день, шла обедня, служил старенький-старенький священник… Церквушечка была маленькая, но оказалась все же гораздо просторнее, чем это можно было себе представить.
Золотые ворота привлекали меня еще тем, что, как я знал, где-то неподалеку от них жил в свое время в ссылке молодой Герцен со своей горячо любимой женой. Я невольно поглядывал то на тот, то на другой домик вблизи Золотых ворот, как на возможное обиталище знаменитого писателя и публициста, но точно узнать, какой же из них подлинный, ни от кого все-таки не смог.
В 35 верстах от Владимира лежит еще более древний Суздаль, – город, тоже богатый на старину, – и меня тянуло туда. Наконец, уже перед концом своего пребывания во Владимире, я собрался и в Суздаль. Не на телеге, не на автомобиле, а per pedes apostolorum[91] да русских богомольцев: пешочком. И это тоже была одна из поэтичнейших, хоть и не очень легких, страниц моей жизни.
Дорога шла через с. Боголюбово, расположенное, на Клязьме же, в 11 верстах от г. Владимира. Село это построено было в XII столетии князем Андреем Юрьевичем, как раз по нему прозванным после Боголюбским, и служило для князя любимым местопребыванием. Тут сохранилась еще часть древнего княжеского дворца, именно портал и узкая, витая каменная лестница, ведущая наверх. Павший жертвой дворцовой интриги, великий князь суздальский под этой лестницей, где он думал спрятаться, был настигнут и убит наемными убийцами. С волнением смотрел я на немой уголок, в течение столетий хранивший память о преступлении.
Кроме остатков дворца, в Боголюбове не было, пожалуй, ничего интересного. Пышный и просторный новый храм, составляющий, быть может, гордость здешних попов, оставил меня холодным: секрет красоты – не здесь.
Секрет красоты – в одной-двух верстах от Боголюбова, где посреди чистого поля, на островке, образовываемом петлей речки Нерли, притока Клязьмы, возвышается среди зелени, небольшой, белый изящный храм Покрова, воздвигнутый в 1165–1166 годах. Почему именно здесь? В поле? Вдали от домов? Мне тогда же передавали легенду, гласящую, что будто бы на поле, где возвышается храм, один из суздальских князей собирал когда-то свое войско и служил молебен перед походом на татар, а после удачного похода заложил здесь сохранившуюся до наших дней церковь. Храм на Нерли известен всем историкам искусства. Это – памятник мирового значения. Стиль – владимиро-суздальский. Те же формы, что и у владимирских соборов, но только храм на Нерли – меньше и еще стройнее, еще изящнее. Эта почти миниатюрная однокупольная, сложенная из белого камня постройка на лугу исполнена такой прелести, такого совершенства форм и такой красоты, что камень и дерево в ней кажутся духовными, а не материальными. Можно долго смотреть на храм Покрова на р. Нерли, не отрывая глаз, – и душой овладевают покой и гармония, как бы она ни была перед тем настроена.
Такое впечатление еще более усиливается, когда посетитель входит внутрь этой «простенькой», но воздвигнутой гением церквушки. Белые стены и своды несказанно легки, стройны и изящны. Опять не веришь в то, что они сложены из тяжелого, грубого камня. Все пронизано всепобедительной, легкой и светлой духовностью. В этом храме дышится легче, чем снаружи. Восторг охватывает вас, когда вы подымаете глаза кверху.
Я зашел в крошечный алтарик. Никаких икон и никакой утвари ни в алтаре и ни в храме вообще не сохранилось. Да, пожалуй, это даже хорошо: ничто не отрывает от любования и восхищения архитектурой.
Все двери и входы открыты. Никаких сторожей. (Или, быть может, сторож отошел куда-нибудь только на полчаса?) И даже эта открытость, незащищенность храма как-то по-особому трогала. Как у детей и у цветов, в самой красоте храма была его защита.
Я шел дальше и дальше к Суздалю, унося в своей душе дивное видение: храм-лебедь, белоснежный храм на Нерли…
«Вот по этой самой дороге проезжал когда-то со своим «поездом» великий князь суздальский Андрей Юрьевич, – думал я, покорно меряя версты. – Немного же ты, проселочная русская дорога, с той поры изменилась! Так же цвели аскетические полынь и подорожник по твоим обочинам, так же сиротливо и пустынно простирались кругом поля, та же грусть лежала вокруг… Разве что подневольных тружеников-землеробов в дни расцвета области было больше, чем их видно теперь…»
В самом деле, в полях никого не было видно. Только в попутных деревнях сидели мужички по своим темным, бревенчатым, побуревшим от дождя избам… Но люблю, все же глубоко люблю тебя, избяная Россия!..
До Суздаля я добрался под вечер и прежде всего отправился в древний Спасо-Евфимиевский мужской монастырь, окруженный массивными каменными стенами и башнями. Только что кончилась всенощная, пожилой иеромонах еще не покинул древнего храма, и с его позволения я бегло осмотрел этот храм внутри. Рака преподобного Евфимия и гробница Соломонии, четвертой жены Иоанна Грозного, скончавшейся здесь в монашестве, оказались главными достопримечательностями собора. Но в пустующем и полутемном церковном помещении, без молящихся, без огней, с пономарем, смело расхаживающим по амвону и подметающим полы, исторические «священные» гробницы выглядели какими-то заброшенными и ненужными. Ни лампад над ними не горело, ни даже иеромонах, приближаясь к ним, не крестился и не проявлял никакого особого благоговения. Так ясно было, что вся торжественная обстановка храмов – это только театр, интересный при спектакле, а когда занавес опускается и сцена пуста, то все предметы, казавшиеся столь необыкновенными и имеющими какое-то особенно сверхъестественное значение, принимают вдруг вид самый обыденный и прозаический.
Стемнело. Надо было обеспечить себе какое-то местечко для ночлега. Я осведомился у привратника (не монаха) о монастырской гостинице. Но тот ответил, что гостиница заперта, а ключ находится у игумена, беспокоить которого уже поздно. Больше мне в городе обращаться было не к кому, а вечер спустился прохладный, и я попросился переночевать в каменной сторожке у самого привратника. Пообещал ему какое-то скромное вознаграждение. Тот пустил меня, предупредив, что второй постели у него нет. «Ничего!» (У меня выбора не было.) Поужинав и покурив, привратник улегся на свою кровать, а я – на голый пол. Тут и проспал до утра, стараясь не просыпаться, чтобы не чувствовать холода.
Осмотрев наутро маленький городок, с Ростовом Ярославским и Муромом один из самых древних городов нашей родины и одно время бывшую столицу Владимиро-Суздальского княжества, я убедился, что в 1918 году весь этот обедневший, захиревший и тихий городок состоял едва ли только не из четырех огромных, по занимаемой ими площади, монастырей: Спасо-Евфимиевского мужского и трех женских – Разположенского преп. Евфросинии, Александровского-Покровского и еще третьего, имя которого не помню и сейчас не могу найти. Все они стоят, как крепости, за своими стенами, в непосредственном соседстве друг с другом, поражая солидностью сооружения и… безлюдьем, пустотой. Никакого сравнения в этом отношении суздальские монастыри не могли выдержать ни с Новым Афоном, ни с Троице-Сергиевой Лаврой, как я их помнил: там было множество и монахов, и паломников, а тут – пустые церкви, площади, кладбища с историческими могилами. (В Спасо-Евфимиевском монастыре похоронен, между прочим, кн. Д. М. Пожарский, освободитель Москвы в 1612 году.) Видно, Суздаль был уж очень глухим, отдаленным углом, который не привлекал к себе гостей. А может быть, и революционное время, сразу ослабившее церковный и монастырский авторитет, сказалось на состоянии города.
В одном из женских монастырей особо берегли могилу «современной святой» – какой-то старухи-кликуши. В другом я вспомнил о его узнице: насильно постриженной в монахини царице Евдокии Лопухиной, несчастной женщине, виноватой лишь в том, что судьба осудила ее быть женой гениального преобразователя России и развращенного до мозга костей человека. В Суздале Евдокия полюбила охранявшего ее стрелецкого офицера. Петр, как буря, ворвался в монастырь ночью, навел на всех ужас и сорвал сердце на «злодее» – стрельце, посадив его на кол.