Невеселые воспоминания! Но, кажется, они нормальны в русских монастырях, часто служивших и тюрьмами: надо же было земным владыкам использовать, при случае, их крепкие стены! Ведь вот и в Суздале самое сильное впечатление произвело на меня посещение тюрьмы для религиозных преступников, помещавшейся за толстыми неприступными стенами Спасо-Евфимиевского монастыря. В этой тюрьме годами томились чем-либо не угодившие правительству православные епископы, а также вожди сектантства. Сюда предполагалось, в конце 80-х или в начале 90-х годов прошлого столетия, заточить и великого Льва Толстого за его еретические взгляды. Инициатором этого дела был, по одним данным, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, а по другим – министр внутренних дел, известный мракобес и насадитель «классицизма» в школах граф Дмитрий Толстой2. Спасла Льва Николаевича тогда его тетка Александра Андреевна Толстая, фрейлина «высочайшего двора». Она обратила внимание царя Александра III на готовящийся акт изуверской злобы и мести по отношению ко Л. Н. Толстому.
– На днях вам будет сделан доклад, – сказала Александра Андреевна царю при личном свидании, – о заточении в монастырь самого гениального человека в России.
– Толстого? – спросил царь.
– Вы угадали, государь!
– Значит, он злоумышляет на мою жизнь?
Фрейлина объяснила царю, что уж в этом-то Толстого никак нельзя заподозрить. В результате, когда министр (Победоносцев или Д. Толстой) подал царю соответствующий доклад, последний отодвинул его и произнес:
– Прошу вас Толстого не трогать! Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование. Если он виноват, тем хуже для него.
Министр, по словам А. А. Толстой, вернулся из Гатчины, изображая из себя «вполне счастливого человека»: мнение царя будто бы вполне совпало и с его собственным мнением!.. Таковы придворные блюдолизы.
А Толстой остался на свободе и в Суздаль так и не попал.
Но куда же все-таки посадили бы Л. Толстого в Спасо-Евфимиевском монастыре, если бы он был сюда доставлен? Отчасти ради того, чтобы узнать это, я и предпринял, собственно, свое пешеходное путешествие в Суздаль.
Тюрьму мне показали. Она помещалась на узком, примыкающем изнутри к монастырской стене и закрытом со всех сторон дворе. Это было одноэтажное, длинное здание. Все оно состояло из довольно широкого и длинного коридора и примыкавших к нему десяти или пятнадцати камер для заключенных, «смельчаков», рискнувших в религиозной области думать и верить в чем-то по-своему. Смехота! Людей этих ведь даже не судили. Все они бывали арестованы и попадали сюда в порядке простого административного распоряжения, а сидели, повторяю, годами, часто до самой смерти. Таковы были порядочки!
Я попросил открыть мне хотя бы одну из камер. Комнатка – довольно просторная, больше обычной тюремной одиночки. Одно окно, упирающееся в каменную стену. Кровать, стол, больше ничего. И вот в такую-то камеру собирались засадить и Льва Толстого. У меня дух занялся, когда я представил себе Льва Николаевича в этой обстановке. Ведь по плану Дмитрия Толстого, его великому однофамильцу давали бы бумагу для писанья только небольшими порциями и выдавали бы новую порцию лишь после сдачи исписанной старой начальству. И так – с конца 1880-х годов! Значит, лет 20, а то и больше, надо было бы просидеть тут «великому писателю земли русской». Это, пожалуй, было бы слишком даже для Толстого, при всем его стремлении «пострадать» за свои убеждения. А уж для русской литературы, наверное, было бы плохо, очень плохо!
Возвращаясь из Суздаля назад, я не преминул еще раз полюбоваться на церковь Покрова на Нерли. Помню также, как в небольшой попутной деревне, зашел я в одну избу – попросить продать мне немного молока и хлеба. Хозяйка, тихая, грустная, не старая еще, бедно одетая женщина, оказавшаяся вдовой и жившая с маленьким сыном, приветливо встретила меня, угостила и решительно отказалась от какой бы то ни было платы.
Мне даже непонятно было такое (не подберу другого слова) самоотречение: «Ведь она сама нуждается!» – говорил я себе. Но, видно, есть или было в душе трудовой русской женщины что-то такое, что помогало ей побеждать нужду и телесные материальные требования. Вот, может быть, таких-то и имел в виду Тютчев, когда писал о России:
…Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя!
В 1918 году исполнялось 90 лет со дня рождения Л. Н. Толстого. Московские друзья решили устроить ряд собраний памяти великого писателя.
Незадолго до отъезда из Владимира я получил телеграмму от В. А. Жданова, с просьбой приехать в Москву к 12 сентября (30 августа) и выступить с речью на публичном вечере в память Л. Н. Толстого, устраиваемом Обществом истинной свободы. В. А. Жданов был тогда главным хлопотуном по устройству вечеров в память Толстого и почему-то с особым вниманием относился к моим выступлениям. Я решился принять его предложение и в оставшиеся до отъезда дни долго и серьезно думал о том, что я скажу в Москве. Жданову я ответил, что приеду и буду говорить на тему «Лев Толстой и наша современность. (О путях к истинному возрождению)».
Вернувшись в Москву, я до 12 сентября выступил еще на детском утре, посвященном Толстому и устроенном Т. Л. Сухотиной-Толстой в большой аудитории Политехнического музея. И. И. Горбунов-Посадов открывал «Утро» докладом о Толстом, а я потом давал объяснения при показе особого, толстовского фильма. Аудитория была почти сплошь детская, очень милая, и выступать перед ней было очень приятно. Между прочим, в фильме имелись и новые кадры, заснятые уже после смерти Толстого: Ясная Поляна, Телятинки и близкие Толстого. В одном кадре фигурировал и я сам: в «толстовской» поддевке, бородатый и в зимней шапке, я шел, держа за руку внука Толстого Илюшка, по засыпанной снегом аллее Телятинок.
– А здесь вы видите внука Толстого Илюшка, сына Андрея Львовича, – объяснял я аудитории. – Его ведет за руку один молодой человек!
Это «молодой человек» очень насмешило тех, кто лично меня знал. Остальные во всем свято верили комментатору…
Кроме обычных номеров (состоявших, главным образом, из чтения отрывков из разных произведений Толстого) и кинематографа, на вечере Татьяны Львовны публика познакомилась еще с одним номером необычным, именно: с пением яснополянскими крестьянами любимых Львом Николаевичем народных песен. Баб, в старинных народных нарядах, было три или четыре, и выступление их имело большой успех. Это было осуществлением давнишней мечты Татьяны Львовны познакомить Москву с яснополянскими певуньями.
А через несколько дней, 12 сентября, в той же аудитории состоялся другой вечер, уже для одних только взрослых граждан.
Аудитория полна. Программа: речи В. Г. Черткова и моя, а также художественное отделение.
Я вложил в свою речь все, что передумал во владимирском уединении о переживавшемся Россией кризисе. Конечно, я не вышел из рамок идеалистического мировоззрения. С марксизмом я был тогда совершенно незнаком (хотя и воображал обратное), политической экономии не знал и понять глубокий политический смысл развертывавшихся передо мной событий был не в состоянии. Таким образом, я исходил в своем анализе происходящего и в выводах исключительно из религиозно-анархического мировоззрения Л. Н. Толстого.
Толстого я трактовал, как предшественника русской революции, освобождавшего мысль и подготовлявшего народ к пониманию и принятию революционных лозунгов. В этом отношении я сравнивал Л. Н. Толстого с предшественником Великой французской революции Ж. Ж. Руссо. Толстой изобличал преступную позицию церковного самодержавия, раскрывал церковный обман, отвергал собственность на землю, осуждал неравенство, богатство, праздность, выставлял идеал трудовой жизни. Правительство жестоко преследовало его учение. Святейший Синод отлучил его от Церкви.
Однако с революционным образом действий Толстой не соглашался. Насильственная революция является, с его точки зрения, таким же опровержением идеала братства, как и война международная. На войне и в революции принижается и недооценивается человек, его идеалы, его жизнь. Кроме того, не улучшая, не совершенствуя человека, нельзя добиться и улучшения, совершенствования общей жизни. Плохие люди способны испортить, лишить цены лучшую, совершеннейшую форму государственной жизни. С правительственным насилием нужно бороться неучастием в этом насилии, как это и делали единомышленники Толстого, духоборцы, квакеры и другие духовно свободные люди, не ожидавшие, что кто-то другой принесет им свободу. «Человек только сам может освободить себя».
В чем смысл пресловутой заповеди о непротивлении злу насилием? В том, чтобы, понявши зло, перестать ему подчиняться. «Если ты изжил что-либо в своем сознании и перестал этому подчиняться, то учреждение или установление, поддерживавшееся насилием, как бы лишается своего рода подпоры и рушится, падает само собой».
События 1905 года и события февраля 1917 года служат доказательством этой истины: народ понял всю отсталость и ненужность самодержавия, изжил самодержавие в своем сознании, перестал ему подчиняться, и оно пало.
Я призывал слушателей к революции духа во всех областях жизни, к борьбе со старыми, отжившими понятиями, к борьбе с церковными суевериями, к борьбе за новую, лучшую школу, к работе распространения полезных книг и прежде всего – запрещавшихся царским правительством сочинений Толстого. «Совокупность всех этих усилий приведет нас к истинной победе, которая уже не знает реакции, а знает только поступательное движение вперед».
– Товарищи! – говорил я в заключение своей речи, – От Рюрика до Ленина немало прошло времени, однако то, чему должно было случиться в русской общественной жизни, – победа марксизма – совершилось. Почему же не верить, что, быть может, пройдет и еще больше времени после Ленина, но идеал, провозглашенный Толстым и великими религиозными проповедниками, непременно осуществится в мире?!