…Задача всех, кто идет за Толстым, как будто пассивна в эпохи великих переворотов, подобных переживаемому теперь, но на самом деле она чрезвычайно важна и ответственна: это – охранение истинно христианских заветов, охранение идеалов человека и человечности во всей их высоте и чистоте.
…Пойдем же за Толстым и другими великими учителями человечества, пойдем по указанным ими путями к истинному возрождению – и повторим вместе с поэтом:
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог!..3
Произнесена была речь с большой горячностью. Гром аплодисментов был мне ответом. В них тонули отдельные протестующие возгласы. Сидевшие на эстраде старики-«толстовцы» – Горбунов-Посадов, Страхов – обнимали меня. В памяти осталась фигура 14-летней дочки Ф. А. Страхова Али: в белом, праздничном платьице, с длинными, распущенными волосами, она, как в припадке сомнамбулизма, простерла вперед руки и, крепко обхватив мою шею, крепко расцеловала меня, тут же, на глазах у публики.
Возбуждение было большое. Переживал его и я, отчего и не помню совершенно, в чем состояло художественное отделение и кто в нем участвовал, как не помню и речи Черткова. Выступал я, конечно, искренно и был всецело поглощен только тем, что считал своим долгом выразить.
Здесь я дал лишь самый сжатый конспект речи. Полный текст ее был издан отдельной брошюрой (вышло даже два издания ее). Тот, кому эта брошюра попадется в руки, конечно, обратит внимание на резкую форму некоторых заявлений о революции и обличений революционной власти. В значительной степени резкость эта была выражением особой требовательности к новой власти – власти, которую даже мы, единомышленники Л. Н. Толстого, отнюдь не смешивали с прежней, половинчатой по своим намерениям, буржуазно-либеральной властью, вышедшей из «мирной» Февральской революции. Большевики ставили все на голову. Нам это импонировало. Но, по своей политической наивности, мы воображали, что можно все «поставить на голову» и не прибегая к насилию.
Возможно, что речь моя оказала известное влияние на некоторую часть «толстовцев», особенно на молодежь, укрепив какое-то число единомышленников в верности идеалам Толстого. Она и для меня была заметной, определенной зарубкой в моем сознании: «мы за идеалы коммунизма, но, к сожалению, расходимся с коммунистами по вопросам тактики», – как бы хотел сказать я своей речью себе и другим.
Речь о Толстом и современности я повторил, в качестве лекции, в декабре 1918 года в Петрограде, куда был приглашен деятелем общества Толстовского музея и директором рукописного отделения Библиотеки Академии наук В. И. Срезневским. Лекция состоялась в зале Тенишевского училища. Писатель Д. С. Мережковский, присутствовавший на лекции и посетивший меня за кулисами, добровольно взял на себя обязанности капельдинера и созывал публику колокольчиком. Его жена, З. Н. Гиппиус, «впилась» в тоже зашедшего ко мне Сережу Попова, закидав его насмешливо-любопытными вопросами:
– И давно вы вегетарианствуете? А не хочется ли вам иногда съесть кусочек мяса? Как, вы не едите и меда, и яиц?! Но, может быть, вы щадите также и клопов, и комаров? – и т. д.
Сережа, обдавая развязную и избалованную петроградскую литературную даму мягким светом своих голубых глаз и кротко кивая головой с золотистыми волосами, смиренно отвечал на все вопросы, в душе, наверное, понимая их суетность и никчемность.
После лекции Мережковский заявил мне, что он «со всем согласен», но не понимает только одного: зачем мне нужно бранить Церковь?!
– Церковь – это такое сокровище, которое надо беречь всеми силами и сберечь во что бы то ни стало!..
Я уже как-то не принимал Дмитрия Сергеевича всерьез и не спорил с ним.
В. И. Срезневский устроил и еще одно мое выступление – в конференц-зале Академии наук, на собрании в память Л. Н. Толстого. Передо мной выступал на этом собрании с речью и с воспоминаниями о Толстом непременный секретарь Академии и недавний министр народного просвещения Временного правительства, известный ориенталист академик С. Ф. Ольденбург. Собрание в торжественном, украшенном портретами знаменитых ученых зале прошло в соответствующем, торжественно-благоприличном тоне. Обстановка даже несколько смущала меня.
Любопытно, что, как оказалось, С. Ф. Ольденбург в ранней молодости тоже пережил увлечение Толстым. Увлечение это разделяли его брат и друг князь Д. И. Шаховской, позже секретарь 1-й Государственной думы и известный кооператор. Впоследствии я встречался с Шаховским в Москве. Он даже заходил однажды в музей Толстого с целью пригласить меня участвовать в работах московского общества «Кооперация». От кого-то он прослышал, что я являюсь «превосходным хозяином». Я постарался разочаровать Дмитрия Ивановича, указав при этом, что я работал только в музейной области и с делом кооперации совершенно незнаком. Трудно забыть эту своеобразную фигуру: длинную рыжую бороду, аристократический нос и большие глаза. Это был самоотверженный, чистый человек, убежденно работавший в своей области. Как и Ольденбург, один из лучших представителей старой русской интеллигенции. Молодые-то уроки Толстого все же не пропали даром!
Останавливался я в Петрограде не у Срезневского (его квартира не отапливалась, и однажды он и две его пожилые сестры угостили меня только кофеем в чопорной и совершенно холодной гостиной), а у старого приятеля, единомышленника Л. Н. Толстого и деятеля подпольного издательства «Обновление» Коли, полностью – Николая Евгеньевича Фельтена. Я уже поминал о его любви к морскому спорту и о том, как он на яхте с двойным дном перевозил нелегальную литературу из Финляндии в Россию.
Коля Фельтен проживал в Петрограде на Васильевском острове, в квартире, занимавшейся когда-то знаменитым баснописцем И. А. Крыловым. На наружной стене дома имелась мемориальная бронзовая доска. Коля, впрочем, не снимал всей обширной и комфортабельной квартиры целиком. Она принадлежала банкиру Рубинштейну (не тому, что связан был с историей Гришки Распутина)4. Коля занимал в квартире только одну комнату, чуть ли не бесплатно, на правах «друга дома». Это было его знакомство по яхт-клубу. Рубинштейн, невысокий и рыжеватый, довольно добродушного вида гражданин, женат был на дочери известного железнодорожного дельца и миллионера Полякова. Два мраморные бюста Полякова, с грудью, увешанной российскими регалиями, украшали квартиру супругов Рубинштейн. M-me Рубинштейн, худая и очень изящная дама с приветливой улыбкой и с умными черными глазами, читала мне стихи своего близкого родственника, небезызвестного в свое время поэта Сергея Рафаловича. Каким-то чудом (или более прозаическим путем) Рубинштейны сохраняли еще за собой всю квартиру и возможность по-прежнему питаться и одеваться. У них мы с Колей Фельтеном и столовались.
Привожу все эти данные, как свидетельство всего своеобразия личности Фельтена, любившего Толстого и с большим риском для себя распространявшего нелегальную литературу, с одной стороны, и подвизавшегося в яхт-клубе и заводившего знакомства с аристократами и богачами, с другой.
Коля Фельтен старался развлекать меня и при этом показал все свое «могущество» в Петрограде: во-первых, добился для меня входа в Зимний дворец, в то время как осмотр его тогда почему-то не допускался, и, во-вторых, сводил на Шаляпина в Мариинскую оперу, поместивши меня притом в малую царскую ложу (первую ложу бенуара направо от сцены), когда все билеты были уже распроданы или распределены по учреждениям.
Во дворце мне особенно понравилась крутая растреллиевская парадная лестница. Такой пышности, соединенной с прелестью и легкостью, я еще не встречал. Заинтересовал меня также воспетый Пушкиным портрет Барклая де Толли в галерее героев войны 1812 года, как и вся эта галерея в целом. И показались очень жалкими ненужный трон в одном из парадных залов и молодые кавалеры и девицы «под бояр» на сусальных картинах художника Соломко в комнате Александры Федоровны в пышной квартире последнего самодержца.
В опере «Русалка» Даргомыжского я впервые видел и слышал Шаляпина. Мои представления о певце были ненормально вздернуты: ведь он пользовался чуть ли не такой же славой, как Лев Толстой! Но то, что я увидел и услышал, еще намного превзошло эти представления. Прихрамывающий или, вернее, подпрыгивающий мельник-«ворон», отец, с ума сошедший от потери безгранично любимой дочери, его страшное от безмерного горя, трагическое лицо – до сих пор стоят как живые в моей памяти, а могучий, выразительный голос звучит в ушах. Я был просто ошеломлен, потрясен и высоко вознесен полученным впечатлением.
Стоя с Колей Фельтеном у барьера ложи, почти на одном уровне со сценой, мы усердно аплодировали Шаляпину, раскланивавшемуся перед публикой. Отступая вдоль занавеса направо за кулисы и проходя мимо нашей ложи, знаменитый певец метнул в нашу сторону быстрый, пронзительный взгляд и его губы зашевелились:
– Спасибо… спасибо! – услыхал я сквозь гром аплодисментов.
Возможно, что Федор Иванович ошибочно счел нас за каких-то важных, ответственных деятелей республики, но все же это «спасибо» из его уст тронуло меня.
Глава 3«Толстовские» учреждения и новые мои выступления
Курсы свободно-религиозных знаний: их возникновение, программа и деятельность. – Мой курс о религиозной поэзии. – А. Е. де Бур и его кончина. – Возникновение и деятельность Объединенного совета религиозных общин и групп. – Свидание В. Г. Черткова с В. И. Лениным. – Декрет Совета народных комиссаров от 4 января 1919 года о порядке освобождения от военной службы лиц, не могущих выполнять ее по религиозным убеждениям. – Роли В. Д. Бонч-Бруевича, В. Г. Черткова и К. С. Шохор-Троцкого в истории Объединенного совета. – О внутренней противоречивости функций совета. – Индивидуальные усилия В. Г. Черткова в деле помощи «отказавшимся». – Мои новые публичные выступления. – Встреча с М. О. Гершензоном на праздновании 100-летия со дня рождения И. С. Тургенева в Московском университете.