В душе остался неприятный осадок после выступления на съезде.
Глава 4Островка
Инициатива И. И. Кондратьева в деле учреждения Всероссийского комитета помощи голодающим детям. – Деятельность комитета. – Трудовые детские колонии. – Лето 1919 года в с. Островке Моршанского уезда Тамбовской губернии. – Неудачный роман как причина нарушенного душевного равновесия. – Поездка в Тулу и в Ясную Поляну. – На митинге с участием М. И. Калинина в г. Туле. – «Агитпоезд». – Фотографирование в Тульской тюрьме. – Ясная Поляна под гнетом нового Фомы Фомича Опискина. – Последнее свидание с С. А. Толстой. – В вагоне-теплушке с мешочниками. – «Смотри, Валя: может быть, это наша смерть ползет!» – Сыпной тиф. – Великодушная итальянка. – Смерть Саши Никитина и С. А. Толстой. – Женитьба на А. В. Цубербиллер.
В ноябре 1917 года в совет ОИС поступило заявление прибывшего из Тамбова члена продовольственной комиссии при Потребительском обществе Тамбовского порохового завода И. И. Кондратьева, с просьбой собраться, чтобы выслушать и обсудить его доклад о необходимости организации продовольственной помощи детям в местностях, пораженных голодом. Совет пошел навстречу желанию Кондратьева, собравшись 27 ноября. На этом собрании Кондратьев, молодой еще, приятный человек с светло-русой бородкой, сообщил, что последние месяцы он много разъезжал по России, причем ему пришлось сталкиваться с тяжелыми картинами в некоторых местах уже наступившего, в других – назревающего голода. Сказывалась послевоенная дезорганизация. Не будучи в состоянии оставаться равнодушным, Кондратьев решился что-нибудь предпринять для борьбы с грядущим народным бедствием. Он, по его словам, вспомнил, как в 1891–1893 годах Л. Н. Толстой энергично откликнулся на нужды голодающей деревни и, обсудивши предварительно вопрос в местных тамбовских организациях, отправился по их поручению в Москву для переговоров с московскими общественными деятелями об учреждении центрального органа по оказанию помощи голодающим детям. По приезде в Москву, И. И. Кондратьев прежде всего обратился к ОИС, с деятельностью которого был знаком по газетам и по еженедельнику Черткова «Единение». Ему казалось, что имена лиц, участвующих в ОИС, способны вызвать общественное доверие, а само общество, памятуя заветы Л. Н. Толстого, не откажется помочь в деле помощи ближним и проявить инициативу в создании соответствующей организации по борьбе с голодом.
Искренняя речь Кондратьева произвела большое впечатление на присутствующих. По обсуждении вопроса решено было созвать для намечавшейся докладчиком цели соединенное собрание представителей О. И. С., Московского вегетарианского общества, Вегетарианского общества потребителей, Общины народных трезвенников, Пироговского общества врачей (возглавлявшегося тогда известным деятелем, энергичным и самоотверженным д-ром Д. Н. Жбанковым), Общества свободного труда и Общества «Всероссийский свободный кустарь». На соединенном собрании представителей всех этих организаций положено было начало Всероссийскому комитету общественной помощи голодающим детям, который возглавил д-р Д. Н. Жбанков и секретарем которого был избран один из делегатов ОИС М. И. Хорош, молодой, но столь же энергичный и самоотверженный деятель, как старик Жбанков. Комитет, поддерживаемый морально и материально всеми вошедшими в него организациями, развил достаточно успешную и плодотворную деятельность, выражавшуюся в устройстве столовых, детских трудовых колоний и так далее. Большое значение имела связь, установленная комитетом с представителями английского Общества друзей (квакеров), успешно и плодотворно работавшими в деле по оказанию материальной помощи населению с самого начала империалистической войны. Еще позже налажена была связь с Московским советом солдатских депутатов, перенявшим на себя содержание некоторых детских колоний.
Сам я близкого участия в деле Всероссийского комитета общественной помощи голодающим детям, по недостатку времени, не принимал (мне с трудом удалось уклониться от принятия предлагавшегося мне поста товарища председателя), но связь с комитетом все же держал, чему способствовало и то обстоятельство, что секретарем его являлся мой близкий друг – Хорош.
Последнему я обязан тем, что часть лета 1919 года провел на отдыхе в одной из колоний комитета – в деревне Островке Моршанского уезда Тамбовской губ. Колония эта основана была М. О. Хорошем от имени комитета и к лету 1919 года перешла в ведение Московского Совета солдатских депутатов. Заведующим его состоял другой наш друг А. Е. Никитин-Хованский (как и Хорош, один из участников «дела толстовцев» 1916 года). Мотя и Саша считали, что труды их на пользу колонии – действительно беспримерные – достаточно возмещают расходы по моему содержанию в течение двух-трех месяцев. Ехал я формально в качестве «сотрудника», но без жалованья и без всяких определенных обязанностей, – ехал как в санаторий, и санаторий этот был мне очень нужен.
К лету 1919 года я очень устал – и от своих лекционных выступлений, и от многосложной и трудной деятельности по музею Толстого и по ОИС. Нервное состояние мое оставляло желать много лучшего. Была, признаться, этому и еще одна причина: неудачный роман. Среди множества дел я ухитрился, еще года полтора тому назад, влюбиться в молоденькую внучку [Льва Николаевича] С[офью] А[ндреевну] Т[олстую]. Я знал ее с 10-летнего возраста. Со своим 7-летним братцем Илюшком она, бывало, любила сидеть и разбирать свои игрушки под моим письменным столом. Когда я, после смерти Льва Николаевича, жил в доме Ч[ерткова] в Т[елятинках], дети гостили там с своей матерью, родной сестрой А[нны] Щонстантиновны] Ч[ертковой]. На моих глазах маленькая Соня выросла, обратившись в прелестную, хоть и некрасивую, но полную обаяния девушку с чарующей, милой и веселой улыбкой и с длинными распущенными волосами пепельного цвета. Мне особенно нравились в ней «толстовская» простота и правдивость. Соня присутствовала на заключительном заседании Московского военно-окружного суда по «делу толстовцев» в Екатерининском зале Здания судебных установлений и видела наш триумф. Позже она не раз бывала свидетельницей моих ораторских выступлений в Большой аудитории Политехнического музея и в Газетном переулке: стоит, бывало, в Газетном позади рядов, за стульями, и внимательно следит за мной своими умными глазками. Взгляд этот вдохновлял меня. Любила также Соня слушать и мое безыскусное пение… После собраний мы часто вместе возвращались домой: нам было по пути. Так, незаметно, произошло наше сближение, самое наивное, самое чистое и поэтическое. Потом, решивши, что мы поженимся, но никому еще об этом не сообщая, мы, бывало, ходили вдоль магазинных витрин и «выбирали» посуду и обстановку для нашей будущей квартиры. Словом, переживали то, что с не меньшим одушевлением переживали до нас и будут переживать после нас тысячи молодых людей!
Возможно, что если бы мы действительно поженились, брак наш был бы счастлив!
Но. Вмешалась мамаша, вдова сына Льва Николаевича. Ольга Константиновна что-то заметила, что-то до нее дошло, – и вот она раскатилась громовым, обличительным письмом по моему адресу, упрекая меня в том, что я соблазняю Соню. Письмо, конечно, было несправедливо и основывалось на неверных данных. Но. Разве можно было доказать это разгневанной мамаше? К тому же, она писала, что «никаких оправданий» от меня не примет и совершенно «отказывала мне от дома». Мое увлечение Соней Ольга Константиновна объяснила исключительно моим тщеславием. Довод к этому был «аграмадный»: однажды я, в дружеской болтовне с Соней, будто бы объявил, что я горжусь, что мои дети будут правнучатами Льва Николаевича.
Что любопытно, она, кажется, до некоторой степени успела внушить убеждение в моем тщеславии и самой Соне. Боясь гнева матери, Соня уже не позволяла мне провожать ее до дому, у них я перестал бывать, так что и встречи наши с Соней почти прекратились.
Пришло лето 1918 года, и Соня уехала гостить к бабушке в Ясную Поляну, а я, как я уже рассказывал, обосновался во Владимире. Тем не менее мы вели усердную переписку, полную доверия, дружбы и нежности.
Но только к концу лета я стал замечать какой-то новый, неверный тон в переписке: постепенный переход от дружбы и полного доверия к сдержанности, холодности и рассудительности. Характерно, что при этом Соня усиленно звала меня в Ясную Поляну. Ничего не объясняя подробно, она давала понять, что ей нелегко. «Тонула» – и требовала моего приезда для спасения. А я медлил и колебался, не желая в то время по некоторым соображениям, не имевшим никакого отношения к нашему «роману», встречаться с бабушкой Сони.
Так и просидев до конца лета во Владимире, я только по возвращении в Москву узнал от Сони, в чем дело. Помню, как мы сошлись около моей новой квартиры (которую я снял на Патриарших прудах, опять-таки с целью скрываться в нее от множества посетителей моих в Толстовском музее) и зашли во двор одного дома, где и уселись друг против друга на перильцах старого деревянного крылечка. Стояла осень, было ветренно, по крыльцу и по двору вились и летали осенние листья, а мы под их неумолчный шумок вели свое последнее объяснение.
Оказалось, конечно, что Соня полюбила другого. Этот «другой» был князь Оболенский, внучатый племянник Льва Николаевича, бывший муж его дочери Марии, а ныне – муж Натальи Михайловны Сухотиной, падчерицы другой дочери Льва Николаевича – Татьяны. Теперь Оболенский решил влюбиться во внучку Льва Николаевича. Если мне в период моего увлечения Соней едва исполнилось 30–32 года, то Оболенский достиг уже 46 лет. От второй жены у него было четверо детей, живших вместе с родителями. Несмотря на это, Оболенский сумел доказать и внушить Соне, что он «одинок» (!). Та, конечно, поверила «одиночеству» многосемейного и красноречивого князя, старинные липовые аллеи и лунные ночи докончили дело, и в результате Соня «впервые узнала, что значит любить».
Было бесконечно жаль молоденькую, неопытную девушку. После Сережа Булыгин, которому я открылся в своем