Главное ядро их состояло из устроителей и деятелей имевшей огромный успех Толстовской выставки 1911 года. Председателем общества состоял Н. В. Давыдов, товарищами его являлись бывший «сиятельный» московский городской глава князь В. М. Голицын и старший сын великого Толстого гр. С. Л. Толстой, будущий автор книг «Очерки былого», «Мать и дед Л. Н. Толстого», статьи «Л. Толстой и музыка» и других полезных и добросовестных трудов о Льве Николаевиче. Членами правления состояли друг и биограф Толстого, милейший и добрейший П. И. Бирюков, известный журналист, председатель Общества деятелей периодической печати и литературы И. И. Попов, известный библиограф, секретарь, а потом председатель Русского библиографического общества при Московском университете Б. С. Боднарский, представитель торговых и промышленных кругов, интеллигентный, любезный и веселый деятель Н. М. Жданов, педагог Н. Н. Богданов, исполнявший обязанности секретаря, и постоянный сотрудник газеты «Русские ведомости» Л. И. Гальберштадт, числившийся помощником секретаря правления. Не помню точно состава ревизионной комиссии общества, но, кажется, среди других в нее входил писатель Н. Д. Телешов, богатый человек, глава и меценат влиятельного литературного кружка «Среда», собиравшегося в его доме. Отмечу также, что среди кандидатов в члены правления скромно числился видный общественный деятель, член кадетской партии Павел Дмитриевич Долгоруков.
Когда в 1916 году я принял на себя обязанности помощника хранителя, а за отсутствием П. И. Бирюкова, постоянно проживавшего в Швейцарии, и фактического хранителя музея, меня почти одновременно, на первом же очередном собрании членов общества, ввели в правление. Н. Н. Богданов скоро по домашним обстоятельствам отказался от должности секретаря Толстовского общества, и я, по избранию правления, заменил его в этой должности. Тогда же приблизительно переехала на житье из Ясной Поляны в Москву Александра Львовна Толстая; она также была выбрана в члены правления.
В этом именно составе находилось правление Толстовского общества в январе 1920 года, когда я, выздоровев окончательно от сыпного тифа, вернулся к исполнению своих обязанностей хранителя музея.
До 1920 года Толстовский музей существовал и работал на прежних основаниях. Отдел Наркомпроса по делам музеев и охране памятников искусства и старины совершенно не вмешивался в его жизнь и не посягал на его самостоятельность, ожидая, очевидно, когда музей сам обратится к нему за помощью, необходимость которой становилась все более и более очевидной.
В самом деле, музей существовал на членские взносы участников Толстовского общества, на сборы от устраивавшихся обществом больших «Толстовских вечеров» и на плату, взимавшуюся при входе в музей. Между тем, положение состоятельных кругов интеллигенции пошатнулось, и поступление членских взносов в кассу Толстовского общества почти прекратилось; устраивать вечера и концерты в голодной и холодной Москве 1919–1920 годов было делом весьма трудным и неблагодарным; плата же, взимавшаяся с посетителей музея, и средства, поступавшие от продажи в кассе музея толстовской литературы и открыток с портретами Л. Н. Толстого, давали слишком мало – лишь ничтожный процент сумм, которые необходимы были на содержание музея. Положение становилось невыносимым.
Созерцая пустые, неотапливаемые, холодные и уже начинавшие отсыревать комнаты музея, с трудом рассчитываясь с его немногочисленными служащими, не имея возможности хоть в чем-нибудь продвинуть вперед дело музея или пополнить его коллекции, я скоро дал себе ясный отчет в том, что так дело продолжаться не может, что при таком упадке наших ресурсов мы не сможем нести ответственности и за сохранность коллекций музея, и первым поднял в правлении Толстовского общества вопрос о добровольном обращении к Отделу по делам музеев и охране памятников искусства и старины с ходатайством об оказании помощи и покровительства Толстовскому музею.
Я доложил правлению, что, по наведенным мною справкам, Отдел по делам музеев при Наркомпросе, формально возглавляемый Н. И. Троцкой, женой всесильного тогда комиссара по военным и морским делам и председателя Военно-революционного совета Республики Льва Троцкого, на деле находится в руках культурнейших и образованнейших искусствоведов и музееведов, вроде И. Э. Грабаря, П. П. Муратова, худ. Н. Д. Бартрама, Н. М. Щекотова и др. Мне казалось, что наличие таких деятелей в отделе гарантирует нам корректное и бережное отношение отдела к задачам Толстовского музея.
Однако большинство правления стало на ту точку зрения, что нам не следует самим обращаться к власти, хотя бы положение музея и было крайне тяжелым. «Вот если большевики насильно национализируют музей и обратят его в казенное учреждение, тогда – дело другое! Тогда придется уже подчиниться!.. А иначе – нам с большевиками не по пути». Так рассуждало правление. Особенно горячо отстаивали этот взгляд председатель правления Н. В. Давыдов и А. Л. Толстая. Как я ни доказывал – о сотрудничестве с большевиками в данном случае говорить, собственно, не приходится, – что Толстовский музей, как учреждение национальное, вправе рассчитывать на помощь из общегосударственных, народных средств и что музею рано или поздно, все равно придется обратиться к Отделу по делам музеев, правление оставалось при своем отрицательном отношении к моему предложению. Оппозиция в лице застывшего в своем консерватизме и в слепой приверженности к прошлому старичка Давыдова и вечно поддающейся всяким влияниям со стороны, неустойчивой и неумной А. Л. Толстой оказалась сильнее меня.
Н. В. Давыдов выражал пожелание, чтобы «большевики национализировали Толстовский музей насильно», но, к сожалению, эти злокозненные большевики отнюдь не собирались этого делать!
Так мнимая и ненужная в культурном деле политическая «принципиальность» восторжествовала. Музей был осужден на дальнейшее прозябание.
Признаться, я очень тяжело мирился с этим прозябанием. Не для того я взялся за дело руководства музеем, чтобы сидеть сложа руки. Все, что можно было сделать в условиях пребывания музея в тесной квартире на Поварской улице, было сделано. Передо мной рисовались ясные перспективы дальнейшего развития и расширения музея, а между тем Толстовское общество настолько обессилело, настолько потеряло свое значение и влияние в новой, революционной Москве, что рассчитывать на его помощь и поддержку никак не приходилось.
Во второй, в третий раз обратил я внимание правления на создавшееся положение и, наконец, добился согласия его на обращение к Отделу по делам музеев. Конечно, сначала следовала лишь предварительная рекогносцировка.
Музейный отдел Наркомпроса помещался тогда в бывшем особняке миллионерши Маргариты Кирилловны Морозовой в Мертвом переулке. Снаружи это было плоское, неприметное одноэтажное здание грязно-желтого цвета. Внутри посетителя поражали небольшой, но стильный, круглый аванзал с куполом, следовавший за ним другой, прелестный узкий и длинный зал с прекрасной отделкой стен, люстрами и мебелью в стиле ампир, а также ряд других просторных и красивых комнат, в частности одна – с великолепной мозаикой чуть ли не во всю стену, по эскизу Врубеля. Красота и уют соединялись в этом типичном московском ампирном барском особняке.
В кабинете управляющего делами Отдела по делам музеев висел большой портрет масляными красками, во весь рост, самой М. К. Морозовой, молодой еще, прекрасной и нарядной женщины, известной до революции в качестве меценатки: она поддерживала, между прочим, издание религиозно-философского журнала «Путь» (Бердяев – С. Булгаков – А. Белый и др.), редакция которого помещалась раньше как раз в этом особняке Морозовой в Мертвом переулке.
В описываемое время Морозова жила в подвальном этаже своего бывшего дома, и только великолепный портрет ее царил по-прежнему в пышных комнатах наверху.
При первом посещении отдела меня принял, в качестве одного из ответственных его деятелей, неизвестный мне молодой человек с испитым и прыщеватым безбородым лицом и с глубоким взглядом черных глаз исподлобья, одетый в поношенный и засаленный френч военного образца – типичная фигура революционной эпохи. Мы сидели в изящных креслах второго зала.
Внимательно выслушав меня, молодой человек заявил, что, как он уверен, Отдел по делам музеев охотно окажет свою поддержку Толстовскому музею, но только для этого необходимо, чтобы музей формально перешел в ведение отдела. Принуждать музей к этому отдел не хочет и не будет, но если Толстовское общество решится на передачу музея в ведение отдела, то лучше всего ему самому обратиться по этому поводу с соответствующим заявлением в отдел. Я сказал, что передам о его мнении и совете правлению Толстовского общества, и осведомился, с кем я имею удовольствие говорить. К удивлению моему, невзрачный молодой человек оказался членом коллегии отдела, по фамилии Машковцевым. Фамилию эту я слышал тогда в первый раз и лишь позднее узнал, что Н. Г Машковцев является молодым искусствоведом, едва ли не самоучкой, но при этом достаточно влиятельным лицом в отделе и руководителем подотдела провинциальных музеев.
О встрече с Машковцевым я доложил правлению Толстовского общества. Постановлено было предложение Машковцева принять и обратиться с письменным заявлением в отдел о передаче музея в его ведение. Подача этого заявления и дальнейшие переговоры с Отделом по делам музеев поручены были мне и А. Л. Толстой.
Визит наш в отдел состоялся, помнится, 20 января 1920 года. В кабинете управляющего делами отдела, чисто выбритого, высокого, корректного и спокойного С. А. Детинова мы сошлись с ним и еще с двумя деятелями отдела: членом коллегии Т. Г. Трапезниковым и создателем Музея 40-х годов и Музея игрушки худ. Н. Д. Бартрамом. Бартрам – милый, мягкий, припухлый, уютный, вечно добродушно пошучивающий немолодой уже человек с несколько утомленным лицом, был старинным энтузиастом прикладного искусства. Еще при царском режиме он сыграл большую роль в деле оживления кустарных промыслов в России и в деле создания московского Кустарного музея (в Леонтьевском переулке, нынешней ул. Станиславского).