Т. Г. Трапезников был оригинальной личностью. Примкнув к антропософическому движению, он семь лет провел за границей, в непосредственном окружении вождя антропософов Рудольфа Штейнера. Хорошо знал Андрея Белого, как известно, тоже увлекавшегося антропософией, и благоговел перед ним. Сам, как я после узнал, выполнял в России функции гаранта, поручителя, по отношению ко вновь вступающим в члены Антропософического общества лицам. Человек Трапезников был, несомненно, интеллигентный, вдумчивый и с художественным вкусом, но все же нахождение его в составе верховного органа Отдела по делам музеев было мне не совсем понятно: особых заслуг или трудов в области науки об искусстве у него, кажется, не было. Правда, он «изучал музейное дело за границей» (собственные его слова в разговоре со мной), но… кто из бывавших вообще за границей и посещавших музеи и галереи в Мюнхене, Париже, Лондоне, Флоренции и т. д., не может о себе сказать того же самого?! Возможно, что личные и дружественные связи с другими деятелями отдела содействовали назначению Трапезникова в число руководителей этого учреждения. В общении Т. Г. Трапезников был тих, сдержан, молчалив, точно носил в себе какую-то великую тайну или какое-то сокровище, которое надо было тщательно оберегать. И даже взор его был пугливый и осторожный, точно боялся как-нибудь нечаянно выдать тщательно охраняемую тайну.
На совещании трех представителей отдела («Вот мы тут – и отдел!» – сказал С. А. Детинов, указывая на себя и на своих коллег) с А. Л. Толстой и со мной решено было, что Толстовский музей формально переходит в ведение Отдела по делам музеев, что отдел возьмет на себя полное его содержание, обеспечит ему штат служащих и даже постарается подыскать для музея новое помещение в одном из свободных особняков, числящихся за отделом. Стали даже называть разные здания, но все как-то ни на каком определенном остановиться не могли. Тут Бартрам, подмигивая и прищелкивая языком, заявил, что есть на Пречистенке один чудо-особнячок в стиле московского ампира, который, по его мнению, чрезвычайно подошел бы для помещения в нем Толстовского музея, но что только, к сожалению, особнячок числится не за Отделом по делам музеев, а за штабом Московского военного округа. Штабу он, конечно, ни к чему, и сейчас, кажется, стоит пустой или почти пустой, но, во всяком случае, распорядиться им отдел самостоятельно не может.
– Вот разве что удалось бы выменять его на какой-нибудь другой особняк из принадлежащих Наркомпросу!..
Тут художник пояснил, что речь идет о доме «бывшем Станицкой» на Пречистенке. Трапезников, Детинов тотчас заявили, что стильный особняк, действительно, очень подошел бы для учреждения в нем музея в память Л. Н. Толстого и что, несомненно, можно попытаться выпросить или выменять его у штаба военного округа.
– Который это особняк на Пречистенке? – спрашивали мы с Александрой Львовной.
– Ах, – отвечал Бартрам, – это в двух шагах отсюда! Хотите, пойдем, и я покажу вам его! Мне как раз нужно в ту сторону.
Александра Львовна ответила, что она торопится в другое место, а я изъявил готовность пойти посмотреть на дом Станицкой.
Но прежде чем мы ушли, Детинов поднял еще вопрос о личности будущего хранителя музея и руководителя делом перенесения коллекций музея в новое здание.
– Человека, человека нам дайте! – говорил он. – Человек – это самое важное в каждом деле, также и в музейном деле.
– Да вот человек – перед вами! – произнесла Александра Львовна, указывая на меня. – Валентин Федорович вот уже в течение нескольких лет ведет дело Толстовского музея и ведет его прекрасно.
Против рекомендации со стороны дочери Л. Н. Толстого и уполномоченной Толстовским обществом возражать было трудно, представители отдела любезно ей поддакнули, но мне показалось, что Детинов все же кинул в мою сторону испытующе-недоверчивый взгляд.
Узнав, что я числюсь помощником хранителя музея, деятели отдела решили, что я «пока» в этом звании и останусь.
Все решения и предложения Детинов обещал в самом непродолжительном времени внести на рассмотрение и утверждение коллегии отдела и затем известить нас о содержании формального ее постановления.
Он порекомендовал мне также в ближайшие дни посетить члена коллегии отдела П. П. Муратова, заведующего подотделом центральных музеев, и посвятить его в дело о предполагаемом переходе Толстовского музея в ведение отдела.
Затем мы расстались. А. Л. Толстая по выходе из здания отдела направилась в свою сторону, а я и Бартрам пошли на Пречистенку – взглянуть на дом «бывший Станицкой». Это на самом деле оказалось в двух шагах.
Когда мы вышли из Мертвого переулка на Пречистенку, и я увидал приютившийся на углу Лопухинского переулка чудный ампирный особняк с колоннами и барельефами, с одиннадцатью окнами по фасаду, с полукруглым широким окном антресолей, выходящим в сад, у меня захватило дыхание.
– Вот – достойное помещение для музея имени Л. Н. Толстого! – не то что сказал я себе, а почувствовал всей душой, всем существом своим.
И участь музея, а тем самым и моя собственная, показались мне решенными в этот момент, при первом взгляде на очаровательное строение изысканнейшего и благороднейшего стиля.
Предвкушение великой и благодарной работы по воссозданию посвященного Л. Н. Толстому музея в отдельном, прекрасном здании наполняло меня радостным чувством в течение всего этого дня.
Далее следовал визит к П. П. Муратову, выдающемуся искусствоведу, автору прекрасной, тонкой и редкой для русского писателя по своему высокому культурному уровню книги «Образы Италии».
Небольшой человек лет 40, с чуть седеющей бородкой, с влажным и всегда рассеянным взором и легкой, небрежной улыбкой, Павел Павлович, со своей стороны, одобрил все предположения своих коллег по отделу, касавшиеся судьбы Толстовского музея. Видно было, впрочем, что практические детали вопроса его совершенно не интересуют, хотя он и обещал делу воссоздания Толстовского музея всяческую поддержку.
– У нас – неограниченные денежные возможности, – говорил он. – Если вам хочется чего-нибудь добиться в вашем деле или сделать какие-нибудь серьезные приобретения, то пользуйтесь. Руководители других музеев уже воспользовались и многого достигли…
Мне оставалось лишь благодарить своего будущего начальника (Толстовский музей поступал как раз в ведение подотдела центральных музеев).
Как и можно было надеяться, коллегия отдела по делам музеев утвердила все планы и предположения маленького совещания в кабинете С. А Детинова.
Музей перешел в ведение отдела. Я был назаначен и. о. хранителя[95]. Утверждены были намеченные мною штаты музея. И – самое главное: отдел решил обратиться к штабу Московского военного округа с формальной просьбой об уступке отделу дома «бывшего Станицкой» для организации в нем Толстовского музея. Такая просьба никак не могла считаться безнадежной: достаточно напомнить, что муж заведующей отделом по делам музеев состоял прямым начальником командующего войсками Московского военного округа. Подпись «Троцкая» под «отношением» отдела должна была произвести на командующего войсками внушительное впечатление.
Независимо от этого предусмотрительный Детинов посоветовал мне предварительно произвести возможно более подробное обследование дома на Пречистенке: его состояния, степени его заселенности, рода населения, возможности предварительного соглашения с жильцами по вопросу о переселении их в другой дом и т. д. Надо было обратиться и к жильцам, и к домовому комитету всего владения, в которое, кроме особняка, входил еще один двухэтажный жилой дом, и даже к дворнику. Все это было проделано.
Выяснилось, что дом занят общежитием служащих штаба Московского военного округа. Их было больше, а теперь оставалось очень мало, что-то всего пять-шесть человек на весь дом из 14–15 комнат. Жили они лишь в четырех комнатах антресолей. Нижний этаж особняка с главными парадными комнатами был совершенно свободен. Раньше он употреблялся будто бы для каких-то собраний или даже вечеринок с танцами, чему можно было поверить, потому что все стены больших комнат оказались дочерна затертыми, исцарапанными и замазанными как раз до уровня человеческого роста.
Весь дом вообще был уже разорен и страшно запущен. Мебель из незанятых комнат исчезла неизвестно куда, без остатка, до последнего стула. Сохранились лишь две-три прекрасные стильные люстры на потолках, равно как неповрежденной оказалась, к счастью, и чудесная старинная роспись потолков, – иначе говоря, уцелело то, до чего нельзя было достать рукой.
Каким-то чудом сохранился еще на антресолях, на площадке лестницы, прекрасный мраморный бюст итальянской работы: копия головы прославленного микеланджеловского «Давида».
Паркеты во всех комнатах особняка были испорчены и загрязнены до последней степени. Большие, цельные зеркальные стекла окон в парадных комнатах уцелели, но обыкновенные оконные стекла в ряде меньших комнат были разбиты. Электрическая проводка была испорчена, выключатели сорваны, на их месте всюду зияли дыры, из которых торчали обрывки проволоки. Уборная была невероятно загажена: канализация не действовала, но пользование уборной продолжалось. Двери парадного крыльца день и ночь были настежь раскрыты. Внутренние замки у этих дверей вырезаны и похищены. Кто угодно с улицы мог когда угодно войти в дом и свободно бродить по опустевшим комнатам, никем не замеченный, как это и бывало со мной. Не только люди пользовались свободой доступа в этот когда-то прелестный и роскошно обставленный особняк, но и бездомные собаки. Однажды я сам спугнул одну. А в другой раз, войдя в дом через раскрытые, как всегда, двери, я, к своему величайшему удивлению, наткнулся на гроб с неизвестным покойником, стоявший прямо на полу посредине большого зала. Да и почему было, в самом деле, не воспользоваться ампирным особняком, творением ученика Кваренги Алексея Григорьева, и как мертвецкой?!