Дворник провел меня, между прочим, и в подвальное помещение: там оказались буквально горы мусора, месяцами не вывозившегося из усадьбы, а просто сваливавшегося в подвал. До общежития служащих военного округа в доме, по словам дворника, помещалась еще какая-то военная часть: она и виновна была в загрязнении подвала.
– Ради Господа, переезжайте к нам поскорее с вашим музеем! – говорил дворник. – По крайней мере, в доме хозяин и порядок будут.
Кстати, дворник этот служил еще у старого домохозяина, богатого армянина Генч-Оглуева, купившего дом № 11 по Пречистенке незадолго до начала революции у брата московского городского головы Челнокова. Челноковым же дом был приобретен у прежней владелицы Станицкой.
В подвальном помещении генч-оглуевского особняка пришлось мне пережить глубокое разочарование: я вдруг увидал ребра колоссальных бревен, из которых сложены были стены дома. Будущее здание Толстовского музея оказалось деревянным, чего никак уже нельзя было предположить по его внешнему виду! Особняк возник еще в донаполеоновское время, а московские баре и архитекторы часто прибегали тогда к этому приему: возводя строение из дерева, придавали ему (путем тщательной штукатурки, такой же отделки карнизов и т. п.) внешний вид каменного. Дом Станицкой пережил Наполеона и пожар Москвы, но и это было для меня слабым утешением: музей, конечно, должен был бы помещаться в каменном здании. Впоследствии решено было все же особняком Станицкой для Толстовского музея воспользоваться, музей помещается в нем вот уже 40 с лишним лет, но я не перестал и до сих пор трепетать за его судьбу и осознавать свою тяжелую ответственность за выбор деревянного здания для толстовских коллекций. Попытка в последнюю минуту подыскать для Толстовского музея другое каменное здание, к сожалению, не увенчалась успехом. Не увенчалась она успехом и в 1928 году, в год празднования 100-летнего юбилея со дня рождения Л. Н. Толстого.
Возвращаюсь, однако, к осмотру дома. Дворник провел меня в свою одинокую дворницкую хибарку. Войдя, я ахнул: вся стена на бедной и небрежно покрытой какой-то рухлядью постелью дворника увешена была картинами масляными красками и акварелями в изящных дорогих рамках.
– А это у вас откуда?! – спросил я.
– Все – сверху, из нашего дома! Ведь там полно было всякого добра. Одних картин этих сколько было!.. Все порастаскали жильцы… Ну, я и решил взять себе хоть что-нибудь, а то и это все пропало бы!..
Я нагнулся к одной небольшой картине масляными красками, сюжет которой показался мне знакомым, и снова внутренно ахнул, прочитавши подпись художника: В. Перов. Это был, несомненно, авторский этюд к знаменитой картине «Тройка», хранящейся в Третьяковской галерее: «тройка» бедно одетых детей, с трудом влекущих в гололедицу на пригорок салазки с укрепленной на них веревками и обмерзшей льдом бочкой с водой.
Хотел я объяснить дворнику, что картина принадлежит знаменитому художнику и очень ценна, но подумал, что лучше этого не делать: иначе дворник продал бы ее какому-нибудь спекулянту, и картина затерялась бы.
О своей находке собрания ценных картин в дворницкой я решил доложить Отделу по делам музеев, который мог бы спасти картины, предоставив их какой-нибудь картинной галерее, – и сделал это, причем просил отдел, в лице С. А. Детинова, действовать как бы по своей инициативе, чтобы не ссорить меня с дворником. Детинов обещал прислать кого-нибудь для осмотра картин, но так и не собрался сделать этого. Картины, в том числе работы Перова, так и остались в сторожке дворника дома № 11, и о дальнейшей судьбе их я ничего не знаю.
Домовый комитет, с которым я вошел в сношения по вопросу о возможном переселении Толстовского музея в особняк, приветствовал это переселение, подобно дворнику.
Затем навестил я заведующего общежитием, занимавшим генч-оглуевский особняк. На мое счастье, заведующий этот оказался молодым, спокойным и благоразумным человеком. Он понял те доводы, которые я приводил ему в пользу уступки дома под музей имени Л. Н. Толстого, и потом убедил в их справедливости своих товарищей.
Общежитие решило добровольно отказаться от дома, под условием, что Наркомпрос обязуется предоставить ему другое подходящее помещение.
Предварительное зондирование почвы было закончено и дало благоприятные результаты. Дом нуждался в серьезном ремонте и чистке, но мог быть освобожден для нас. Оставалось провести формальную сторону дела.
С. А. Детинов поручил мне составить письмо от имени Отдела по делам музеев к командующему войсками округа (с тех пор так и повелось, что я составлял все бумаги, исходившие от отдела и касавшиеся нашего музея), и Н. И. Троцкая не только подписала, вместе с управделом и секретарем, это формальное письмо, но обратилась еще к командующему войсками Московского военного округа тов. Бурдукову с собственноручной личной записочкой, в которой усердно просила его исполнить желание отдела: «это, в сущности, и желание всего Наркомпроса», – помню, писала она.
Письмо и записочку я должен был лично, по поручению Троцкой, вручить командующему войсками Московского военного округа тов. Бурдукову.
Отвлекусь на минуту, чтобы посвятить несколько слов личности Н. И. Троцкой. Незадолго перед тем я как раз представился заведующей отделом и потом не раз с ней встречался.
Жена «великого» революционера, большого, черного человека и притом еврея, была маленькой блондинкой, русской и, как говорили, дочерью священника. Совсем некрасивая, но не без претензий на изящную и привлекательную внешность, она красила губы и одевалась «просто, но изящно». Держалась как-то робко, нерешительно, неловко, хотя и пыталась разыгрывать большую даму. Помню, когда я, бывало, в ее кабинете в отделе здоровался или прощался с маленькой Натальей Ивановной, она как-то робко приподымалась со своего кресла из-за письменного стола и робко протягивала мне свою узкую, вялую руку.
В прошлом Н. И. Троцкая была будто бы акушеркой. На ее пост, равнявшийся посту директора департамента, назначена была, конечно, лишь как жена Троцкого. Понимала ли она что-нибудь в искусстве, в музейном деле? Очень трудно ответить на этот вопрос, потому что держалась в отделе она весьма пассивно, председательствовала на заседаниях коллегии, присоединялась к мнению большинства и без возражений подписывала все то бечисленное количество бумаг, которое выходило из канцелярской кухни управделами Детинова.
Ни разу за все то время, что я ее помню, не показалась Троцкая в другие комнаты из своего кабинета в отделе, куда приезжала на час-другой на автомобиле два-три раза в неделю, ни разу не прошлась по канцеляриям отдела, не заговорила со служащими. Почти никогда не посещала она московских музеев, не говоря уже о музеях провинциальных. Руководила делом по-бюрократически, по-бумажному, из кабинета, из канцелярии…
Однажды в роскошных помещениях самого отдела устроен был блестящий бал служащих отдела. Было нарядно, оригинально, весело, – чудесно!.. Обычно скромно, а подчас даже по-затрапезному одетые сотрудники и сотрудницы отдела явились на бал в смокингах и шелковых платьях. Некоторые оказались блестящими танцорами. Так, один художник замечательно исполнил с своей подругой танец парижских апашей, и ему все аплодировали. Канцелярии были обращены в прелестные гостиные, устланные дорогими коврами. Собрались на вечер все. И только заведующая отделом т. Троцкая совсем не показалась на празднике своих сотрудников. В этом отделении, отъединении от подчиненных было, казалось, что-то уже совсем не демократическое…
В штабе Московского военного округа я увиделся сначала с командующим войсками т. Бурдуковым, невысокого роста брюнетом лет 33–35, и потом с его помощником т. Аросевым, беллетристом и впоследствии советским полпредом в Праге, типичной интеллигентской фигурой с жиденькой бородкой и в кургузом пиджачке. Разговоры с ними были коротки и незначительны. Просьба Троцкой была выполнена. Особняк перешел к нам.
Предстояло выселение жильцов из дома – задача далеко не легкая, несмотря на то что о формальном решении штаба они были извещены и что другое помещение было им предоставлено. Люди, однако, не торопились покидать насиженные места, вовсе не желая считаться с тем, что мне надо было приступать к ремонту дома и к перевозке в него имущества и коллекций Толстовского музея.
Освободилась пока лишь одна из четырех занятых комнат наверху. Я тотчас занял ее сам, желая продемонстрировать присутствие «нового хозяина» в доме. Это было очень неудобно, не хватало мебели, дров, уборной, но. в качестве первого шага поселение в доме представлялось неизбежным.
Чтобы вывести здание из состояния заброшенности и прекратить проникновение в него посторонних элементов, я запер парадную дверь изнутри временным висячим замком. Дня через два замок оказался сорванным: обитателям общежития, очевидно, показалось тяжело и далеко ходить по утрам на службу в обход – по черному крыльцу. Я тотчас купил и повесил новый замок, потяжелее. Он уцелел.
Не помню, кто подал мне мысль обратиться за производством ремонта и чистки вконец загаженного помещения также к штабу Московского военного округа, – может быть, Детинов. Так или иначе, я разыскал заведующего ремонтным и строительным отделом штаба и предъявил ему от имени Отдела по делам музеев требование о приведении в порядок дома № 11 на Пречистенке, на том основании, что именно одним из учреждений штаба дом этот был поврежден и загрязнен.
Боги опять мне благоприятствовали. Не успел я докончить своей тирады о том печальном состоянии, в каком мы получили дом от штаба, как лицо заведующего ремонтным отделом начало расплываться в приятнейшей улыбке.
– Скажите, пожалуйста, – вдруг обратился он ко мне с вопросом, перебивая мою речь, – ведь вы – товарищ Б[улгаков]?
– Да.
– Так ведь я вас хорошо знаю! Ведь я – ваш постоянный слушатель и почитатель: я слушал ваши лекции и в Политехническом музее, и в Газетном переулке. Очень, очень рад познакомиться с вами лично!.. Так в чем ваше дело?