Не могу не рассказать о том, что по окончании делового разговора с Алексеем Максимовичем, я позволил себе обратиться к нему с просьбой написать мне что-нибудь в мой литературный альбом.
– Да я не умею этого, – улыбаясь, ответил писатель. – Что я должен вам написать?
– Может быть, какую-нибудь выдержку или мысль из опубликованных уже вами произведений?.. Да вот, напишите хоть эти слова: «Человек – это звучит гордо! Максим Горький».
– Человек – это звучит гордо? – переспросил Горький. – Теперь? В наше время? Нет!..
Но затем попросил оставить у него альбом и через день прислал мне его в Толстовский музей со своим сыном, блестящим, молодым, гремящим шпорами, жизнерадостным офицером Максимом Алексеевичем.
На одной из страниц альбома я нашел вписанное М. Горьким:
«Существует только человек, все остальное он выдумал. Есть еще природа – растения, животные – но исправленная человеком она лучше, чем просто природа.
23. X.20. М. Горький».
На вечере 20 ноября должны были, кроме А. М. Горького, выступать с речами: Андрей Белый, А. В. Луначарский, П. А. Кропоткин, Вл. И. Немирович-Данченко, П. Н. Сакулин, А. И. Южин-Сумбатов и близкие к Толстому – П. И. Бирюков, Н. Н. Гусев и автор этих записок. Луначарский, Кропоткин и Немирович-Данченко тоже, по разным причинам, должны были взять свое согласие на участие обратно. На вечере, между прочим, прочитано было следующее письмо престарелого П. А. Кропоткина:
«Дорогие друзья, глубоко сожалею, что мне не удастся быть с вами на вечере в память Льва Николаевича. Так хотелось бы провести два-три дня со всеми вами и сообща вспомнить того, кто учил людей любви и братству, кто будил в людях совесть и звал их могучим голосом к построению нового общества на братских и безначальных основах, – того, чьи слова так нужны были бы именно теперь. К сожалению, плохое здоровье заставляет меня отказаться от вашего любезного приглашения. Но от всей души мысленно присоединяюсь к вам, – ко всем тем, кому дорого имя Льва Николаевича. П. Кропоткин».
Таким образом, выступали на вечере: П. И. Бирюков (руководивший собранием), профессор П. Н. Сакулин, Андрей Белый, В. Ф. Б[лулгаков], А. И. Южин-Сумбатов и Н. Н. Гусев.
Открывая собрание, П. И. Бирюков в трогательных и достойных выражениях отметил все значение праздника. П. Н. Сакулин произнес большую речь о Толстом как учителе жизни, предъявляющем и поныне к нам свои строгие нравственные требования. Андрей Белый, выступавший в солдатской шинели без погон и говоривший очень нервно, порой истерически, с сильной и подчас неожиданной жестикуляцией (с опусканием головы на кафедру, с широкими взмахами руками и т. д.), тоже признавал огромное значение Толстого как мыслителя для современного общества. Он говорил, что в обозначившемся «кризисе сознания» Толстой один указывает – в особенности своей книгой «О жизни» – верный выход. Толстой защищает идеалы человека и человечности, он зовет нас к третьей революции, революции Духа, самой глубокой и благодатной.
Интересный доклад о Толстом как драматурге прочел заслуженный артист государственных театров и драматург А. И. Южин-Сумбатов. Н. Н. Гусев и я развивали религиозно-анархические взгляды Л. Н. Толстого.
Кроме этого вечера в консерватории, я с другими единомышленниками, артистами – чтецами и музыкантами – участвовал также в следующих вечерах: в Литературном студенческом кружке при университете, в публичном заседании Литературного отдела Наркомпроса, в Финотделе Реввоенсовета Республики, на Пречистенских курсах для рабочих, в коллективе «Искусство и труд» и т. д.
Более подробный перечень и краткое описание этих вечеров читатель найдет в № 7 журнала «Истинная свобода» за 1920 год. Статья «Толстовские дни в Москве и в провинции», помещенная в «Истинной свободе», кончается такими словами:
«Точно колокол ударил над Россией, и вспомнились великие ноябрьские дни 1910 г., а вместе с ними – и то вечное, мудрое, доброе, что завещал человечеству апостол любви и правды, апостол «человека и человечности» Л. Н. Толстой. Среди тягчайших испытаний не стерся светлый образ в памяти человечества и, видно, ничто уже не сотрет его».
Позволю себе попутно сказать два слова о журнале «Истинная свобода». Начал он выходить, под редакцией А. П. Сергеенко и моей, в апреле 1920 года. В объявлениях говорилось, что журнал служит прежде всего «делу духовного общения и единения между всеми, интересующимися свободно-религиозным жизнепониманием в духе Л. Н. Толстого, а также вообще свободному и непредубежденному исканию истины, где бы и как бы она ни выражалась, и развитию идеалов истинной свободы на основе познания человеком своей внутренней природы». Список сотрудников включал в себя имена всех пишущих единомышленников Л. Н. Толстого. Фактически напечатаны были в восьми вышедших номерах «Истинной свободы» статьи и рассказы В. Г. Черткова, Ф. А. Страхова, И. И. Горбунова-Посадова, С. М. Булыгина, Н. Н. Гусева, А. П. Сергеенко, М. В. Муратова, автора этих воспоминаний и др. лиц. Впервые опубликована была в журнале запрещавшаяся царской цензурой сатирическая поэма небезызвестной в свое время поэтессы А. П. Барыковой «Как царь Ахреян (пародия на Александра III. – В. Б.) ходил Богу жаловаться».
Мною лично помещены были в «Истинной свободе» статьи: «Бог как совершенная основа жизни» (доклад на публичном диспуте с проф. М. А. Рейснером), критические «Мысли о теософии», «Рассказ А. И. Кудрина об его отказе от воинской повинности» (рассказ этот был записан мною в 1910 г. и очень понравился Льву Николаевичу), «Духа не угашайте!» (по поводу проекта об установлении духовной повинности), «Памяти Н. В. Давыдова», ряд рецензий на вновь вышедшие книги, обзоры всякого рода и проч. Мною же составлялись отделы «Дружеское общение» и «Вести пробуждения», отражавшие широкое распространение в народе интереса к Толстому.
Издателями «Истинной свободы» считались Общество истинной свободы в память Л. Н. Толстого и Трудовая община-коммуна «Трезвая жизнь» (возглавлявшаяся Иваном Николаевичем Колосковым). Помощь общины-коммуны в данном случае была особенно ценна: община обладала собственной типографией, где и печаталась безвозмездно «Истинная свобода». Никакого дохода наш журнал, конечно, не давал, хотя и расходился довольно широко. Никакого вознаграждения за свой труд ни редакторы, ни сотрудники не получали. Самым дорогим «гонораром» для участников журнала и для рабочих было убеждение в том, что журнал приносит известную пользу если не всем, то хоть части своих читателей.
В 1920 году, в июне месяце, 20 числа был у меня случайный и довольно занятный разговор с поэтом К. Д. Бальмонтом. Мы встретились в кабинете управляющего делами Народного комиссариата по просвещению тов. Маркуса, симпатичного и любезного молодого человека. Бальмонт пришел за какой-то бумагой, чуть ли не за удостоверением или рекомендацией народного комиссара А. В. Луначарского в связи со своим планом отъезда за границу; я – ходатайствовал об охранной грамоте для одной писательницы, – кажется, для сотрудницы «Посредника» В. И. Лукьянской. Обоим нам надо было порядочно подождать. Оба мы присели на маленький диванчик.
Бальмонт уже знал меня немножко. Когда-то, прорываясь через толпу в здании Большого театра, он высунул мне язык в знак благодарности за то, что я помог ему прорваться; потом я приветствовал его от имени Толстовского общества чуть ли не с 50-летним юбилеем, отмечавшимся молодыми поэтами; наконец, в третий раз, присутствуя в 1918 году на его лекции (не помню, на какую тему) в большой аудитории Политехнического музея, я в антракте обратился к нему с просьбой написать мне что-нибудь в альбом. Маститый и огневолосый поэт любезно согласился и написал мне следующее прелестное стихотворение:
День и Ночь.
День – многовершинный храм,
Открытый синим небесам.
Ночь – изваянный нам встарь
Из древа черного алтарь.
Днем, не зная почему,
Не можем мы поверить в тьму.
Ночью верим в свет и мрак,
У ночи к сердцу полный зрак.
Константин Дмитриевич выписал это стихотворение из записной книжки. В печати, ни в России, ни за границей, я его не встречал. Возможно, что оно нигде не было опубликовано.
Очутившись на одном диванчике со знаменитым поэтом в кабине управдела, занятого своими делами и другими посетителями, мы разговорились, начав с сообщений о причине посещения нами Наркомпроса. Бальмонт заявил, что отправляется за границу в один из ближайших дней, но не навсегда.
– Надеюсь вернуться в Россию, – говорил он. – За границей у меня нет никаких ресурсов, и я ничего не везу с собой, или очень мало. Денег у меня нет. Я еду наобум!
– Как же вы будете жить?
– Да думаю, что если я не пропал здесь, так не пропаду и там!..
Расчет этот был неправильный: дома любому человеку, а тем более писателю, жить – по крайней мере, материально – всегда бывает легче, чем на чужбине. Но это мне ясно теперь (1958), а тогда я не замечал внутреннего противоречия в словах Бальмонта.
– А здесь трудно, – продолжал он. – Я уже не могу зарабатывать полтораста-двести тысяч рублей в месяц!
– Неужели вам так много нужно?!
– Аккуратно: пять тысяч в день!
Цифры были после беседы записаны мной, но восстановить реальную ценность тогдашнего курса я сейчас уже не могу.
Бальмонт ехал за границу с семьей: женой и дочерью.
– Как это вас выпускают за границу, Константин Дмитриевич? Ведь вы, кажется, не всегда держали себя вполне похвально?
– Да, – воскликнул Бальмонт, – это удивительно!.. И представьте: выпускают без всяких особых обязательств или поручительств.
– Как, вы даже не давали подписки?!
– Я дал подписку, что «не буду вредить советской власти». И – только!.. Они по-джентльменски со мной поступили. И это обязывает и меня.
– Да, это обязывает. Но чем же объяснить такое снисходительное отношение?
– Должно быть, бабушка мне ворожила! – воскликнул Бальмонт, весело рассмеявшись. – А вы никуда не собираетесь и будете жить в Москве? – спросил он затем.